"Виктор Ерофеев. Лабиринт Один" - читать интересную книгу автора

их целый выводок, этих велосипедов,- упитанный и чувственный барчук, умеющий
по-русски прочесть лишь одно только русское слово "какао" (не знал до школы
русского алфавита; первым языком был английский; всю жизнь говорил по-русски
со странным, птичьим выговором). С замиранием сердца раздвинув кусты, он
глядит на другой берег "Других берегов": на загорелые станы визжащих в
святой простоте деревенских купальщиц ("простая клубника"), на беседки,
похожие на клети с соловьями, где познавал первые, в стиле "Мира искусства",
любовные утехи ("ананасная земляника"), на самого себя, с "рампеткой"
идущего на бабочек (лейтмотив всей жизни и философии отдыха).
Затем, шахматным конем перемахнув через годы, приятно посвятить
читателя в таинства шахматных задач, не жалея в "Других берегах" для этого
места, но зато скупо, в приступе английской сдержанности, в двух строках,
поведать об убийстве отца в берлинском либеральном собрании, оттенив при
этом скорее его боксерские, нежели политические качества, что, впрочем,
совершенно естественно, ибо в любовно-стихотворческом ударе (скверные,
подражательные, под символистов, стихи и недовоплотившаяся по разным
причинам - мешали и ночные комары - любовь) он пропустил русскую революцию
(так ей и надо!), разочаровавшись в вероломном богоносце, из лакейской
вылезшем прямо на площадь, в эмигрантской мышиной возне, так что политика,
Большие Идеи и прочий вздор меня, милостивые государи, никогда не занимали,
и потому, говоря о берлинской поре моей жизни (1922-1937), он ни слова не
скажет ("я" и "он" - фас и профиль набоковского героя в "Даре") ни о приходе
Гитлера к власти, ни об условиях существования в нацистской Германии,
которую, впрочем, он от души (трусовато сомневаясь до конца жизни в ее
существовании) решительно ненавидел.
Между тем законная нелюбовь к немецким порядкам, сведшимся к середине
30-х годов к единому "новому порядку", изящнейшим образом подменяется у
Владимира Владимировича патологической нелюбовью к европейским "туземцам"
вообще, к немцам в особенности, и в этой ненависти нетрудно заметить ту
самую компенсацию многообразных эмигрантских комплексов, о которой бы с
удовольствием посудачила пресловутая "венская делегация" во главе с доктором
Фрейдом, если бы Владимир Владимирович не захлопнул у него перед носом дверь
(ведущую в набоковское творчество) и во всеуслышание не объявил бы
шарлатаном.

"Поближе к озеру в летние воскресенья,- возьмем тему "философии
отдыха" в ее берлинской антитезе,- все кишело телами в разной стадии
оголенности и загорелости. Только белки и некоторые гусеницы оставались
в пальто. Сероногие женщины в исподнем белье сидели на жирном сером
песке, мужчины, одетые в грязные от ила купальные трусики, гонялись
друг за другом".

Сам автор объясняет "брезгливость" подобных заметок постоянной боязнью,
как бы "наш ребенок чем-нибудь не заразился" (ребенок выживет, станет
оперным певцом, поет, кажется, до сих пор), однако общее отношение к
"туземцам" как к "прозрачным, плоским фигурам из целлофана" объяснялось
скорее мукой "безнадежной физической зависимости":

"...Призрачные нации, сквозь которые мы и русские музы скользили,
вдруг отвратительно содрогались и отвердевали; студень превращался в