"Виктор Ерофеев. Розанов против Гоголя" - читать интересную книгу автора

демонизм несовместим с христианством: "...Я как-то не умею представить себе,
чтобы Гоголь "перекрестился". Путешествовать в Палестину - да, был ханжою
-- да. Но перекреститься не мог. И просто смешно бы вышло. "Гоголь
крестится" - точно медведь в менуэте"⁴⁶. Но если Розанов верно
определяет сложное отношение Гоголя к христианству, то только его
собственной "беспредельной злобой", которую он испытывает к Гоголю, можно
объяснить его мнение о человеческих качествах писателя: "За всю деятельность
и во всем лице ни одной благородной черты"⁴⁷.
Розанов настаивал на связи метафизической загадки Гоголя с половой
сферой. Розанов, как известно, много писал о поле. Параллельно Фрейду он
развивал теорию зависимости духовной жизни человека от своеобразия его
половой структуры (см., в частности, его книгу "Люди лунного света"). Теория
Розанова не воплотилась в какую-либо последовательную систему, ибо
последовательная система и Розанов суть вещи несовместимые, однако его идеи
были вполне ясны.
"Интересна половая загадка Гоголя... - пишет Розанов во втором
"коробе" "Опавших листьев" (1915). - Он, бесспорно, "не знал женщины". Что
же было? Поразительная яркость кисти везде, где он говорит о покойниках...
Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник - нигде не "мертв",
тогда как живые люди удивительно мертвы... Ведь ни одного мужского покойника
он не описал, точно мужчины не умирают"⁴⁸. Но они, конечно,
умирают, а только Гоголь нисколько ими не интересовался. Он вывел целый
пансион покойниц, и не старух, а все "молоденьких и
хорошеньких"⁴⁹.
Возможно, что розановская гипотеза о предрасположенности Гоголя к
некрофилии ужаснет читателя, покажется ему возмутительной, но мне думается,
что она прежде всего наивна. Сам Розанов не раз писал о смерти. И каждое его
слово о смерти - вопль: "Смерти я боюсь, смерти я не хочу, смерти я
ужасаюсь", или "Я кончен. Зачем же я жил?!!!", или (любимое Мандельштамом):
"Какой это ужас, что человек (вечный филолог) нашел слово для этого --
"смерть". Разве это возможно как-нибудь назвать? Разве оно имеет имя? Имя --
уже определение, уже "что-то знаем". Но ведь мы же об этом ничего незнаем.
И, произнося в разговорах "смерть", мы как бы танцуем в бланманже для ужина
или спрашиваем: "сколько часов в миске супа"⁵⁰. Но разговор о
некрофилии Гоголя, в сущности, значит то, что Розанов не захотел заметить
схожего, трагического отношения Гоголя к смерти, не понял того, что яркость
гоголевской кисти "везде, где он говорит о покойниках", имеет своей причиной
не физиологический порок, а жгучий интерес писателя к самой неразрешимой
проблеме смерти и страх перед ней (он выразился, в частности, в
"Завещании"). Перед этим страхом, перед загадкой смерти, перед вопросом о
смысле существования и литературы на грани, небытия розановский домысел
неудовлетворителен. Тема "Гоголь и женщины" - достаточно нестандартная тема
(здесь осталось много . загадок), но другая тема: "Гоголь и смерть" - ею
явно не объясняется. Некрофилия пугает своим психофизиологическим вывертом,
но остается в ряду сексуальной патологии. Смерть выпадает из всякого ряда, и
в этом смысле она приобретает значение абсолютной патологии. Гоголь входил в
заповедный мир смерти не как извращенец, слепой к смерти, по сути дела,
подменяющий смерть похотью, а как платоновский "безумец", ищущий возможность
через смерть объяснить, понять и принять жизнь.
2. ГОГОЛЬ И РЕВОЛЮЦИЯ