"Прощай, Коламбус" - читать интересную книгу автора (Рот Филип)

Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей... Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер — словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья — похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.

Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе — как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.

Я еще немного покружил по улицам и наконец свернул на посыпанную гравием дорожку, которая вела в небольшой парк, где Бренда играла в теннис. Растянувшиеся на километры улицы, покрытые гудроном, вдруг словно исчезли с лица земли, в висках застучала кровь, а ночные шорохи стали такими громкими, что мне почудилось, будто лежащая в «бардачке» карта Ньюарка превратилась в стрекочущих сверчков.

Я припарковался под развесистой черно-зеленой кроной трех могучих дубов и пошел в ту сторону, откуда доносился стук теннисных мячей.

— Опять «ровно»! — услышал я чей-то раздраженный возглас и сразу понял, что это Бренда: даже по голосу чувствовалось, какая она потная. Шурша гравием, я медленно шел к корту. И опять услышал ее:

— У меня «больше»!

Я свернул на узенькую тропку, угодил в репейник и услышал победный клич Бренды:

— Гейм! — ракетка взвилась в воздух, полетела вниз, она ловко поймала ее — и как раз в это мгновение я оказался в поле зрения Бренды.

— Привет! — крикнул я.

— Привет, Нейл! — откликнулась она. — Осталось сыграть еще один гейм.

Эти слова почему-то привели в ярость ее партнершу — миловидную, стройную — ростом чуть пониже Бренды — девушку с каштановыми волосами. Она бросила искать мяч, укатившийся за пределы корта, и смерила нас с Брендой свирепым взглядом. Секунду спустя я понял, в чем дело: Бренда выигрывала со счетом 5:4, и ее уверенность в том, что победное шестое очко она возьмет с одного гейма, вызвала у подруги столько гнева, что его хватило на нас обоих.

Бренда, в конце концов, действительно выиграла, хотя ушло у нее на это гораздо больше геймов, чем она планировала. Подружка, которую звали то ли Симп, то ли как-то еще, довела счет до 6:6 и, похоже, была бы счастлива завершить на этом матч, но Бренда распалилась не на шутку. Уже совсем стемнело, я различал в сумерках только поблескивающие стекла ее очков, пряжку пояса, носки и кроссовки. Иногда мне удавалось разглядеть и мяч. Но странное дело: чем непрогляднее становился мрак, тем бойчее носилась по корту Бренда. Она прыгала, вставала на носочки и даже очертя голову выходила к сетке, что меня удивило, ибо при нормальном освещении она предпочитала играть на задней линии, а если ей все же приходилось выбегать к сетке, чтобы отбить «свечу», то делала она это с явной неохотой — словно боялась оказаться слишком близко к ракетке соперницы. В общем, желание выиграть очко было огромным, но еще большим было стремление выглядеть на корте красивой. Мне кажется, получи она мячом по лицу — и багровый след на щеке расстроил бы ее гораздо сильнее, чем все на свете проигранные очки. Темнота же вдруг вдохновила Бренду, удары ее становились все мощнее, и под конец Симп, по-моему, уже ползала на коленях. Когда все, наконец, закончилось, Симп отвергла мое предложение подвезти ее до дома, заявив тоном, позаимствованным из какого-нибудь старого фильма с участием Кэтрин Хепберн, что она «изволит справиться сама»; скорее всего, поместье барышни располагалось за ближайшими вересковыми зарослями. Я ей не понравился, она мне тоже, хотя я переживал по этому поводу гораздо сильнее, чем она.

— Как ее зовут? — спросил я у Бренды.

— Лора Симпсон Столович.

— Почему бы тогда называть ее не Симп, а Столо?

— Это прозвище ей придумали в Беннингтоне, невежда.

— Беннингтон? Вы там учитесь, да?

Задрав подол тенниски, она принялась вытирать пот:

— Нет. Я учусь в Бостоне.

Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, — но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц-мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на «Бостон» и «Нью Хейвен».

— В Бостонском университете? — спросил я, поглядывая на деревья.

— Нет, в Рэдклиффе.

Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали «восьмерки», а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на «Бостон» и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.

Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу «молнию».

— Ты очень торопишься домой? — спросил я.

— Нет.

— Давай присядем. Здесь так хорошо.

— Давай.

Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением — рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.

— Как выглядит твоя кузина Дорис? - спросила Бренда.

— Она темная.

— Негри...

— Нет! Конопатая, темноволосая и очень высокая.

— А учится где?

— В Нортгемптоне.

Бренда промолчала. Я так и не понял, догадалась ли она о том, что я имел в виду.

— По-моему, мы с ней незнакомы, — сказала Бренда минуту спустя. — Она недавно в клубе?

— Наверное. Они поселились в Ливингстоне всего пару лет назад.

— А-а...

Новых звезд на небе не появилось — по крайней мере в следующие пять минут.

— Помнишь, как я держал твои очки? — спросил я.

— Ага. Теперь вспомнила, — ответила она. — Ты тоже живешь в Ливингстоне?

— Нет, в Ньюарке.

— Мы жили в Ньюарке, когда я была совсем маленькая, — сказала Бренда.

Я вдруг рассердился:

— Хочешь, отвезу тебя домой?

— Нет. Давай лучше погуляем. — Она наподдала камешек ногой и пошла вперед.

— А почему ты стала выходить к сетке только после того, как стемнело? — спросил я.

— Бренда обернулась и сказала с улыбкой:

— Ты заметил, да? А старуха Симп ничего не замечает.

— Так почему же?

— Я выхожу к сетке, когда уверена, что она не сможет отбить мой удар. А так — боюсь.

— Почему?

— Из-за носа.

— Из-за чего?!

— Из-за носа. Я же его укоротила.

— Что?!

— Мне исправляли форму носа.

— С ним что-то было не в порядке?

— Он был с горбинкой.

— Большая горбинка?

— Нет, — ответила Бренда. — Нос был симпатичный. Но сейчас я еще красивее. Осенью и брату нос поправят.

— Он тоже хочет стать красивее?

Ничего не ответив, Бренда опять ушла вперед.

— Извини, я не хотел острить. Мне просто интересно — зачем ему это?

— Он хочет... Если, конечно, не вздумает стать учителем физкультуры... Но это вряд ли... — сказала она. — Понимаешь, мы все пошли в отца.

— Он тоже укорачивал себе нос?

— Ну почему ты такой вредный?

— Я не вредный... Извини, пожалуйста. — Свой следующий вопрос я задал исключительно из стремления выглядеть заинтересованным, надеясь тем самым восстановить утраченный облик благовоспитанного человека; увы, вопрос прозвучал не совсем так, как я ожидал — слишком громко: — А сколько это стоит?

Бренда помолчала, но потом все же ответила:

— Тысячу долларов. Если, конечно, идти не к мяснику.

— Дай-ка взгляну, стоила ли операция таких денег.

Она снова обернулась, положила ракетку на садовую скамейку и спросила:

— Если я разрешу тебе поцеловать меня, ты перестанешь вредничать?

Нам предстояло сделать навстречу друг другу два бесконечных шага. Мы чувствовали себя очень неловко, но все же поддались порыву и поцеловались. Бренда обняла меня за шею, я притянул ее к себе — быть может, слишком резко — руки мои скользнули за спину Бренды, сомкнулись на лопатках и, клянусь, под влажной тенниской я ощутил слабое трепетание — словно нечто в ней пульсировало с такой силой, что пульсация эта прорывалась даже сквозь ткань. Эта странная дрожь походила на трепыхание крошечных крылышек — крылышек, которые были не больше ее грудей. Но в ту секунду малая величина тех крыльев совершенно не смущала меня, ибо вовсе не нужны были крылья орла, чтобы вознести меня на те пятьдесят метров, что делают ночи в Шорт-Хиллз гораздо прохладнее ночей в Ньюарке.