"Асар Эппель. Гангутский рубль " - читать интересную книгу автора

ваше обаяние, но утверждает, что торговать строчками Пушкина аморально, что
правильней сдать автограф в музей, но вот она не знает, где такой музей
находится. А вы, во-первых, знаете где, во-вторых, не советуете, потому что
в музее автограф кто-нибудь приберет к рукам, в-третьих, убеждаете ее, что в
нынешних условиях куда правильней продать этот автограф за приличные деньги.
Она: нет-нет, что вы! Вы: да как же! Пушкин ведь сам сказал: "не продается
вдохновенье, но можно рукопись продать", а значит, можно продать автограф,
потому что автограф, он самая рукопись и есть. А дальше уже вопрос вашего
терпения и обходительности; решайте сами, что предпринять, чтобы автограф
перешел к вам, а старушка, прослезившись, благодарила бы вас за необходимые
ей на зубы деньги, которыми вы столь "щедро" поддержали ее в трудную минуту.
Тема старушки в нашем случае исчерпана, и старушка эта для рассказа
пока что больше не нужна.
Итак, никакого заядлого коллекционера из меня не вышло, но значительная
осведомленность о навыках этих упорных людей, понимание их побуждений,
ощущение внутреннего волнения при возможности заполучить в коллекцию нечто
желанное, долгожданное, шевелящееся уже в твоих когтях - это мне известно и
мной усвоено.
Вообще-то в те поры, когда все началось, мы с женой... (вот и появилась
в повествовании моя жена тоже!); она ленинградка, а я к ней в то время
наезжал из Москвы не то чтобы в гости, а просто уже как к себе домой, потому
что в Москве, куда она собиралась ко мне переехать, с жильем и работой
ничего не получалось, и была это неразрешимая проблема.
Мы тогда, как и многие наши друзья, были привержены старинным вещам и
предметам, а в Ленинграде этого добра водилось куда как много, причем стоило
все по сравнению с Москвой копейки или вообще ничего не стоило.
Жили мы в Питере недалеко от так называемого Дерябкина рынка, а на этом
рынке была комиссионная лавочка, где возможно было купить разный
антиквариат, который не принимали в комиссионный на Невском. На Невском же
его не принимали, если на нем не было фабричного клейма, а клеймо не
ставилось, допустим, Кузнецовым, когда он полагал за тончайшей фарфоровой
кофейной чашечкой какой-то непостижимый для нашего времени дефект (углядеть
его не представлялось возможным, и поэтому чудесно расписанная
чашечка-скорлупка продавалась вместе со своим блюдечком на Дерябкином рынке
за цену, во много раз меньшую, чем на Невском).
А у нас порой не было на этот копеечный товар даже рубля, хотя многое
жуть как хотелось купить. Но кое-что нам все-таки доставалось.
У нашей мамы была еще одна закадычная подруга. Тетя Нюра. Она работала
на заводе "Светлана" и от тамошних излучений обзавелась какой-то хворью, и
выглядела поэтому бледной и слабосильной, хотя, как и ее подруги - наша мама
и Валентина Петровна - тоже вдовы, ежедневно ломила и побеждала жизнь,
причем воспитывала без мужа, который погиб, двоих сыновей.
Покойный же супруг Валентины Петровны в двадцатые годы был пожарным в
цирке, и поэтому у меня появилась роскошная дореволюционная пожарная каска.
Начищенная, она сияла, напоминая преторианский шлем.
Вообще-то у Валентины Петровны подозревались залежи всякой ценной
рухляди, и нам оттуда нет-нет да и что-то перепадало. Например, однажды был
подарен жене изрядный кусок церковной парчи, конфискованной, вероятно, из
какого-то храма и переданной цирку, поскольку она могла пойти на костюм или
декорацию.