"Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Светлана)

«ЗА МИЛЛИАРД ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТА»

ЗМЛДКС — повесть, в которой АБС тему выбора, который они описывают в практически каждом произведении, ставят теперь не только открыто (что выбрать данному герою), но и заставляют читателя задуматься над самой этой темой. Авторы подробно разбирают теорию выбора. Что есть выбор? Как выбирать, учитывая все последствия того или иного пути? Что теряешь при том или ином решении? Почему она вообще появляется, проблема выбора?

В архиве АБС, помимо черновика, сохранилось несколько страниц, повествующих о подготовке Авторов к созданию текста ЗМЛДКС.

Есть две страницы с описанием фабулы и основных героев повести:

ЗА МИЛЛИАРД ЛЕТ ДО КОНЦА СВЕТА

Малянов Дмитрий Алексеевич, астроном.

Вечеровский Филипп Павлович, математик.

Вайнгартен Валентин Анатольевич, биолог.

Губарь Захар Захарович, инженер-самоучка.

Глухов Владлен Семенович, японист.

Снеговой Арнольд Павлович, секретник, мертвец.

Время 0: момент, когда все сели писать отчеты. 15 июля 19.. года.

Первое совещание, оптимистическое — 14 июля.

События до момента 0 с точки зрения Малянова:

13 июля.

Уже три дня он в отпуске, мучается со статьей. В обед 11-го его осеняет. Начинаются помехи сейчас же: телефонные звонки, в т. ч. Вайнгартен — вокруг да около, «Доставка на дом» Появление бабы. Вечером чаек. Странное появление соседа — Снегового.

14 июля.

Садится было за работу, но, появляется следователь. Узнает, что Снеговой убит. Звонит Вайнгартен. Почему-то спрашивает о Губаре. К вечеру Малянов идет к Вечеровскому. Отпечатки копыт на подоконнике. Малянов с ужасом замечает, что ведет себя, как вчера сосед Снеговой: мнется и вокруг да около. Возвращается домой, застает там Вайнгартена и Губаря, пьющих водку. Губарь с мальчиком. Обмениваются информацией о помехах. Малянов зовет Вечеровского, а Губарь зовет Глухова. Военный совет.

Варианты объяснений:

Диверсанты (Снеговой).

Пришельцы (Вайнгартен).

Союз Девяти.

Дьявол (Вечеровский).

Самозащита Вселенной.

Спруты Спиридоны (иной разум на Земле).

Судьбы остальных:

Вечеровский: напустили дьявола (его данных в повести не будет, но Малянов в конце начинает подозревать, что он и есть таинственный агент неведомой силы).

Вайнгартен: пользуются его коллекционерством-тиффози, а когда это не помогает (ящик монет на чердаке у тетки), пытаются купить (предлагают пост директора, академик Сидоренко убеждает его бросить бесперспективную тему и взяться за более важную для нар. хоз.), а когда это не помогает — грубый, как пришелец из плохого романа, нажим: появление агента, кот. угрожает и шантажирует, утверждает, что Малянов и Губарь тоже на крючке и удаляется, бросив ему на колени конверт с золотыми античными монетами. Мистификация? Но золотые монеты? И в КГБ идти нельзя из-за фантастических деталей: вошел и вышел сквозь стену и т. д. Это — последняя капля, и он звонит Малянову. А когда слышит странный голос Малянова (у того в это время следователь), да еще является Губарь с выпученными глазами и мальчиком, то кидается к Малянову.

Губарь: нашествие баб (все женщины, с которыми он когда-либо имел дело, вдруг ринулись к нему), подкинутый мальчишка. Но впоследствии — крупный выигрыш, путевка за рубеж, давно желанная женщина. На этом кончается его работа. (сам не знает, какое именно его изобретение им мешает.

Глухов: он уже сломлен: месяца два назад у него начинались страшные головные боли, едва принимался за свою любимую работу. Его ввели в поле зрения наших героев замечания Вечеровского о том, что к ним применяются слишком громоздкие меры — проще было бы заражать головной болью при попытке работать. Тогда Губарь вспоминает Глухова, с которым лежал в больнице. Непонятно, совпадение ли это, или психическое заболевание, имеет ли Глухов отношение к делу. Впрочем, какая-то тайна у него есть, что-то с ним было — раскалывает Вечеровский. Говорить и думать о теме он может, но писать и читать нет, начинаются головные боли. Увлекается литературой ужасов, читает Эдогаву.

Сохранилась придуманная Авторами биография одного из персонажей ЗМЛДКС — Губаря. Он не является главным героем, но можно видеть, как тщательно АБС продумывали жизненные подробности даже второстепенных персонажей.

Родился в 1932 году, в Котовске. Отец — кадровый офицер, тогда — капитан; впоследствии погиб под Секешфехерваром. Мать — домохозяйка, овдовев, вышла замуж вторично, снова за офицера, интенданта. Теперь оба на покое.

Губарь не кончил школы, был большой лентяй, прогульщик и с детства сексуально озабочен. Ушел из девятого класса, в 1950 году, поступил работать в больницу санитаром, потом получил автоправа, стал шоферить на скорой помощи. Работал также в Университете, на химфаке, лаборантом; окончил курсы конструкторов [Эта фраза, о курсах, позже вычеркнута. — С. Б.]; теперь работает в ящике, связанном с электроникой и радиотехникой. Страстный радиолюбитель, увлекается стереофонией, золотые руки. Не знает ни одного языка, но читает спецжурналы на всех и понимает почти все радиопередачи (если речь идет о музыке и о певцах и исполнителях). По натуре сибарит и ужасный эгоист. Любит и умеет очаровывать. Действует так: на первом этапе знакомства всячески (но тонко!) расхваливает партнера, дает ему понять его — партнера — превосходство над собой, а затем начинает обнаруживать перед партнером свои золотые кладовые — какой он умелый шофер, как он здорово работает руками, как он много знает о литературе при своей кажущейся неинтеллигентности, что он неплохой спортсмен и вообще весьма силен физически и т. д. Причем действует отнюдь не сознательно и поэтому его шарм оказывается особенно неотразимым. Гедонист. Никогда ни в чем себе не отказывает, из всего старается извлечь максимум приятного — ест с огромным вкусом и умением, одевается изысканно и всегда по моде, транзистор у него — новейший, комната его отделана (собственными руками) в соответствии с последними идеями дизайна и т. д. Поэтому — всегда в долгах, это его привычное состояние, к которому он, впрочем, никак не привыкнет: долги его тяготят, он человек совестливый. Просто его желания — первый закон для него, прочее — второстепенно. Бабник фантастический. Любит говорить о женщинах, смотреть на них, знакомится при каждом удобном и неудобном случае. (Однажды в тесно набитом автобусе он оказался рядом с приятной девушкой. Простите, сказал он. Нет ли у вас листочка бумаги и карандаша. Да, пожалуйста, сказала она, извлекая просимое из сумочки. Спасибо, сказал он. А теперь напишите, ради бога, ваш телефон и как вас зовут. Свидание состоялось.) К любовницам, впрочем, весьма требователен — внешность, манеры, гигиена, зубы и пр. Разборчивый бабник.

Был женат, прожил полтора года с женой — развелся. С тех пор ужасно боится детей и принимает строжайшие меры безопасности.

Физически безукоризненно здоров. Внешность имеет хотя и не блестящую, но чем-то привлекательную. Есть что-то симпатичное в его облике. С женщинами говорлив и блестящ, равно как и в тех случаях вообще, когда хочет понравиться. В остальное время его манера говорить, как у Ревича.

Сейчас работает над каким-то грандиозным проектом (гигантский радиотелескоп для военных целей). Дело пахнет лауреатством. В процессе работы натолкнулся на изобретение, о котором говорит смутно — что-то связанное с полезным использованием феддингов. С этого изобретения и начались его неприятности.

Очень хлопочет о своем физическом здоровье. По поводу малейшей болячки бежит к врачу — европейское отношение к болезням. Однажды у него обнаружилось что-то с кровью, он срочно лег в академическую больницу и там познакомился с Глуховым, лежавшим по поводу предынфарктного состояния. (У обоих, впрочем, все кончилось благополучно.) С Вайнгартеном знаком давно и близко, потому что долгое время работал в ИЗРАНе лаборантом в середине и конце 50-х годов.

Политических убеждений у него по сути нет. Инстинктивно придерживается тех убеждений, которые наиболее безопасны в данный момент. Политикой интересуется только в аспекте слухов и анекдотов. Любит ругать безалаберность, бесхозяйственность, восхищается западным образом жизни и тамошней организацией исследований и производства, но всегда помнит, что нигде и никогда у него не было бы таких возможностей сачковать, когда ему хочется сачковать.

Неприятности у него начались, во-первых, с того, что пошла по ногам сыпь, а во-вторых, с нашествия баб. Кончилось появлением мальчика-сына, очень странного пятилетнего существа, время от времени произносящего речи о высоких материях, заканчивающиеся словами типа: «Писить хочу».

На полях этой биографии есть рукописные пометки-добавления: «Обеспеченное детство; Германия; увлечение автомото.

С детства страшно интересуется конструированием», «Человек, который бережно и обстоятельно относится к своим желаниям».

Кроме полного черновика, о котором ниже, в архиве АБС присутствует сохранившаяся страница из более раннего варианта, а скорее, начала варианта: Авторы написали три страницы, но затем решили не использовать в ЗМЛДКС стиль ПНО и переписали их заново. Фамилия главного персонажа в нем — еще не Малянов, а Малявин. Сохранилась, к сожалению, только третья страница:

…рядком — ведя арьергардные бои — отступаю я по коридору в кухню. Я, помнится, решил, что это водопроводчик, наконец, явился — чинить кран в ванной. «Вы из ЖЭКа?» — спрашиваю. Он опять бурчит, ставит коробку на табурет и вытаскивает из нагрудного кармана пачку каких-то квитанций. Отслюнивает одну и сипит: «Распишитесь…» Я беру эту квитанцию и тут же вижу, что это бланк стола заказов. Коньяк — две бутылки. Водка — одна бутылка. Колбаса краковская… осетрина… Я обалдел. А когда увидел сумму, то прямо-таки душевно заметался. Мое охваченное паникой воображение моментально построило удручающую последовательность всевозможных сложностей: оправдываться, извиняться, одеваться, тащиться в сберкассу… там душно, вентиляция никогда не работает… и вообще закрыто на обед… Но тут я обнаружил в углу квитанции фиолетовый штамп «Оплачено». Это меня, конечно, сильно подбодрило. Взял я у мужичка огрызок карандаша и расписался, куда он тыкал своим корявым траурным ногтем.

В общем, он ушел. Остались от него ящик да пыльные следы на линолеуме в прихожей. Конечно, никакой высокой науки, никаких там «полостей Малявина» и «конформных отображений» в голове у меня уже не осталось. Я, сами понимаете, изучал копию квитанции и копался в коробке. Все было правильно. Адрес мой, фамилия заказчика — Малявина И. Е., подпись ее же… Но объяснить все это было невозможно.

Полный черновик ЗМЛДКС содержит рукописную правку, но даже с учетом ее еще далек от опубликованного варианта.

Повествование, подаваемое в окончательном варианте сначала от третьего лица («он», «Малянов») и постепенно переходящее к рассказу от первого лица («я»), в рукописи написано от первого лица. Как объясняет БНС в офлайн-интервью, задумка Авторов, появившаяся уже после написания черновика, была такова: «Малянов сначала пытается рассказывать свою историю как бы отстраненно, пытается писать о себе, как о постороннем человеке… потом срывается, переходит на первое лицо… спохватывается, возвращается к третьему, но ненадолго, и потом уж до самого конца, отказавшись от отстраненности, пишет, без затей, от первого лица».

Нет в черновике подзаголовка «Рукопись, обнаруженная при странных обстоятельствах» и, соответственно, нет как бы обрывков повествования, начинающихся и оканчивающихся многоточием и обрывающимися предложениями. Текст идет последовательно, без купюр, поэтому начала и окончания отрывков, убранные Авторами из окончательного текста, в черновике еще присутствуют.

Ниже даны эти информационные убранные переходы:

Может быть, у них в отделе какой-нибудь банкет должен быть? Только чего ради за десять дней все заказывать? Да и не может быть у них никакого банкета, все они сейчас разъехались…

Калям ужасно заорал. Что-то он там учуял в этой коробке. Так. Колбаса краковская… Лосось в собственном поту — это я люблю. Ого! Икра! Ну, ребята… Ага, вот оно что — филе хека…

— Ладно, ладно, не ори на меня, — сказал я Каляму. — Сейчас.

Я быстренько сполоснул кастрюлю, положил в нее филе, залил водой и поставил на газ. Калям неистовствовал.

— Кушать хочет Калямушка бедненький… — бормотал я совершенно машинально, потому что думал, естественно, совершенно о другом. — Рыбочки захотел Калямушка…

Пока мне ясно было только одно: в магазин можно не ходить. Все остальное представлялось как бы в тумане. День рождения? Нет. Годовщина свадьбы? Вроде бы тоже нет. Точно — нет. День рождения Барбоса? Зимой. Ах ты, Иришка-животишка, ну и загадочку мне загадала!

Я переложил продукты в холодильник, поставил туда же водку, а коньяк и красное вино отнес в бар. Пустую коробку я выставил на балкон. Ладно, икру я пока трогать не буду, и этот обалдительный коньяк — тем более. А вот баночку лосося я, пожалуй, сейчас опростаю. Из Калямовой кастрюли потекло, зашипело на огне, завоняло рыбой. Я торопливо выключил газ и сказал Каляму:

— Придется потерпеть. Придется Калямушке еще немножко пострадать, пока остынет.

Я съел банку лосося с лежалой горбушкой и принялся мыть посуду.

lt;…gt;

Чистое белье у меня к счастью нашлось, а вот за хлебом и за сахаром пришлось-таки смотаться, а потом она подробно рассказала про Ирку и про Бобку и заодно об Одессе вообще. В восемь часов сели ужинать. Солнце ушло за двенадцатиэтажник, но легче не стало. Отсиживались на кухне, пили чай. Мне пришлось облачиться в джинсы и рубашку, а она сменила свой мини-сарафан на мини-юбочку и мини-кофточку.

lt;…gt;

Заодно я рассказал ей, что на Кубе из-под мини-юбки должны быть видны трусики, а если трусики не видны, то это уже не мини-юбки, и у кого трусики не видны, та считается монахиней и старой девой. При всем при том, добавил я, мораль там, как ни странно, очень строгая. Ни-ни! Революция.

— А какие там пьют коктейли? — спросила она.

— Хайбол, — ответил я гордо. — Ром, лимонад и лед.

— Лед, — сказала она мечтательно. — Димочка, я хочу хайбол.

Тут я вспомнил. Я кинулся к холодильнику и с торжеством извлек бутылку ледяного рислинга.[46]

— А? — сказал я.

— О! — отозвалась она.

Я мигом притащил фужеры, и мы выпили за встречу и знакомство. Стало хорошо. Мы поговорили о Монне Лизе, потом о предстоящем солнечном затмении, потом я налил еще по фужеру.

lt;…gt;

— Теперь вот что, Дмитрий Алексеевич. Я завтра опять уезжаю, утречком занесу ключ. Не возражаете?

Я только плечами пожал. Он проводил меня до двери и, уже пожимая мне руку, сказал, понизив голос:

— А с этой женщиной вы все-таки поосторожней, Дмитрий Алексеевич. Как говорится, впредь до выяснения… Черт ее знает, что это за женщина…

Как это ни странно, но спал я в эту ночь самым мертвецким образом. Часов в восемь проснулся было, хотел встать, но башка гак трещала, что я махнул на все рукой, повернулся на другой бок и заснул снова.

В двенадцать часов дня башка моя уже не трещала. Некоторое время я полежал на спине, не спеша очухиваясь.

lt;…gt;

Вдруг входная дверь распахнулась, и в прихожую ворвался еще один тонтон-макут, только не в черной рубашке, а в цветастой, очень потный и рассерженный.

— Петрович! — гаркнул он возбужденно. — Ты долго будешь гут копаться?

— А что? — испугался Игорь Петрович.

— Видали? — сказал цветастый тонтон-макут, обращаясь ко мне. — Он еще спрашивает, разгильдяй! — Он снова повернулся к Игорю Петровичу и заорал: — Василий Иванович икру мечет! Девки же уедут, и всё!

— Так позвонить же надо было! — отчаянно вскричал Игорь Петрович. — Телефон же есть в доме… Сейчас, подожди, папку только возьму!

Он кинулся в большую комнату.

— Давай, я лифт пока вызову! — крикнул ему вслед цветастый тонтон-макут и исчез.

Через несколько секунд следом за ним промчался, не обратив на меня никакого внимания, Игорь Петрович. В одной руке он сжимал папку, в другой — початую бутылку коньяка. На площадке грохнула дверь лифта, загудел мотор. Я остался один.

Потом, вероятно, Авторы по-другому представили себе убранный отрывок, потому что в поздней версии после ухода следователей на столе остались не «две синие рюмки на столе — одна пустая, другая наполовину полная», а три рюмки («две пустые и одна наполовину полная»).

Этот тонтон-макут все намекал насчет Ирки и Снегового… Я бы вот что хотел понять. Насчет пятнадцати лет. Это он в плане, так сказать, технической революции или на самом деле? Да нет, чушь все это собачья… Параша… Ушел, не попрощался и бутылку унес… Даже не ушел, а попросту удрал. Вот возьму сейчас и позвоню… туда… к ним. И я двинулся из прихожей, но свернул не налево, в большую комнату, а направо, на кухню.

Наверное, все-таки надо было сказать ему, что Снеговой явно чего-то опасался вчера. И пистолет у него был в пижаме наготове. Да когда мне было говорить-то? Он же мне слова не давал сказать, все выпендривался… Нет, они меня теперь затаскают. Они мне теперь жить не дадут… А почему левша не может застрелиться правой рукой? Вот я, например, правша, в правой руке у меня телефонная трубка. Занята у меня правая рука. А в левой пистолет… Вполне! Кому это он звонил, вот что интересно бы узнать… Звонил он кому-то, что-то хотел сказать, объяснить… Меня передернуло. Я поставил грязный стакан в мойку — эмбрион будущей кучи грязной посуды. Здорово Лидочка кухню убрала, все так и сверкает… Она, по-моему, даже тарелки пастой перемыла… Точно! А вы говорите. Вы подумайте, на кой ляд убийце мыть посуду?.. Да, я же Вальке обещал позвонить!

Телефон у Вальки был занят.

lt;…gt;

— Слушай, Фил, — сказал я. — Какие тут к чертовой матери функции Гартвига? У меня голова винтом, а ты — функции Гартвига!

— Да, мне показалось сразу, что ты сегодня сам не свой. Что случилось?

И я ему все рассказал: про Лидочку, про Снегового с пистолетом и про нашествие тонтон-макутов. Пока я говорил, он дважды подливал мне кофе, но не задал ни одного вопроса и никак не показал, что все это его хоть сколько-нибудь интригует. Когда я кончил, он помолчал минуту, поглаживая двумя пальцами гладко выбритую скулу, а затем продекламировал:

lt;…gt;

В квартире кто-то был. Бубнил незнакомый мужской голос, и что-то отвечал ему незнакомый детский голос. И потом вдруг раздалось ржание в два мужских голоса, а затем что-то с дребезгом разбилось.

Я стиснул зубы и шагнул через порог.

Не помню, да, наверное, и не знаю, что или кого я ожидал увидеть у себя в доме. Оказалось, слава богу, ничего страшного. На кухне за столом восседал сияющий, как блин, Валька Вайнгартен, а рядом с ним сидел на корточках незнакомый мужчина и подбирал осколки разбитой рюмки.

lt;…gt;

И тут мальчик сказал:

— Подумаешь! Это ничего не значит.

Мы опять вздрогнули, а Захар распрямился и стал смотреть на сына с какой-то надеждой, что ли…

— Слушай, малыш, — сказал я. — Тебе тут, наверное, скучно… Ты пойди в ту комнату…

— Это просто случайность, — сказал мальчик, не обращая на меня никакого внимания. — Вы телефонную книгу посмотрите, там этих Губарей штук восемь…

У меня волосы зашевелились на макушке, но я посмотрел на Губаря и обнаружил, что тот снова ожил: и лицо порозовело, и даже какая-никакая улыбка наметилась. Он протянул красивую, истинно мужскую руку и неуверенно потрепал мальчишку по затылку. Вайнгартен снова крякнул и сказал:

— Ну ладно, поехали…

Мы поехали. Мальчик проследил взглядом за тем, как мы это сделали, и причмокнул. Вайнгартен закусил рольмопсом, облизал палец и спросил меня:

— А почему у вас разговор о Захаре зашел?

— Я не помню — почему… Да и разговора никакого не было. Просто он спросил, знаю я такого или нет…

— Может, действительно, совпадение… — робко произнес Захар.

Вайнгартен посмотрел на него с жалостью.

— Может быть, — сказал он. — Тут, отец, все может быть… Ну, ладно. Значит, теперь моя очередь…

lt;…gt;

…Смотрю, у нее бром стоит. Я брому хватил. Вроде стало легче…

— Подожди, — сказал я с раздражением. — Хватит трепаться. Ей-богу, мне сейчас не до трепа… Что было на самом деле? Только пожалуйста, без этих рыжих пришельцев!

— Отец, — сказал Вайнгартен, выкатывая глаза до последнего предела. — Отец, вот те крест, честное пионерское! — Он неумело перекрестился с явно выраженным католическим акцентом. — Мне самому было не до шуток… Это я сейчас отошел немножко… А тогда сел в кресло, глаза закрыл, вспоминаю его слова, а у самого все дрожит внутри мелкой дрожью, как поросячий хвост. Совсем было решил, что это виденьица у меня от жары, открываю глаза — пакет передо мной на столе. А когда глянул на эти марочки, понял я, отцы: нет, не виденьица это. Там, понимаешь, оба «маврикия», чистые… можешь себе это представить или нет? И еще пара на конверте… — Он махнул рукой. — Эх, отцы, если бы вы в этом понимали! Но ведь Губарь вообще дубина, а ты…

Он вдруг полез в задний карман джинсов и извлек свою огромную записную книжку.

— Гляди, только руками не лапай…

Я поглядел. Между страницами книжки, уже упакованные в аккуратные клеммташи, лежали марки. Я когда-то собирал марки, и довольно энергично. Остатки моей юношеской коллекции Вайнгартен когда-то отобрал у меня с довольным урчанием. Так что кое-что в марках я понимал. И на какое-то время я лишился языка.

Да, конечно, в королевской коллекции все это было. У господина Стулова в Нью-Йорке кое-что из этого было тоже. Но если, скажем, взять нашу госколлекцию… и я не говорю уже о простых коллекционерах…

— Фальшивки… — сказал я, наконец.

lt;…gt;

— Надо бы нам все-таки в этом деле разобраться, отцы, — вяло закончил он. — Захар, ты расскажи, только покороче, пожалуйста. А то ты всегда тянешь…

Рассказывать коротко Захар Захарович Губарь явно не умел. Мало того, что он тянул, мямлил, повторялся, экал и мекал, он еще вдобавок то и дело отвлекался в пространные экскурсы по своей биографии. Причем оказалось, что большинство событий в его жизни так или иначе связано с любовью в ее самом примитивном смысле. Так что я почувствовал необходимость постучать ногтем по столу и сказать укоризненно: «Деван лезанфан!..»

Не знаю, понял ли мой французский Захар Захарович, но Губарь-младший понял и заявил неожиданно: «Чего там деван, мне эти его сексуальные упражнения давно известны…» После этих его слов нас постигло уже привычное остолбенение, а затем Захар, сказавши сыну неуверенно: «Тише, тише…», продолжил свой рассказ.

Среди всего прочего я узнал о Губаре, что он с детства был большой лентяй и прогульщик и с тех же пор был сексуально озабочен.

lt;…gt;

К восьми часам вечера положение у нас сложилось таким образом.

Мы перебрались в большую комнату, потому что в кухне пало невыносимо тесно. И еще потому, что мне было как-то неловко перед Вечеровским за тот свинарник, который мы там развели до него. В большой комнате я расставил раскладной стол и, поскольку решено было больше не пить, заварил чаю. Чай пили в молчании. То есть не совсем, конечно, в молчании. Малолетний сын Захара, устроившись на тахте в углу, время от времени принимался услаждать наш слух чтением избранных мест из ПМЭ, который я сунул ему второпях по ошибке.

lt;…gt;

И я вдруг вспомнил, что года три назад Вечеровского положили в больницу, но ненадолго, скоро выписали, и все стало по-прежнему, я даже внимания не обратил, и только потом, много спустя, мне рассказали, что у Вечеровского нашли рак и положение казалось безнадежным, и даже уже самому Вечеровскому сказали, что рак и что безнадежно, и отпустили его домой умирать, и только через год оказалось, что это, слава богу, была ошибка, какая-то совершенно неизвестная ранее форма доброкачественной опухоли.

lt;…gt;

— Господи, да что же он, подшутил надо мной так? — сказала Ирка беспомощно. — Что он — с ума сошел?

— Какие шутки… — пробормотал я, изо всех сил борясь с новой волной этого отвратительного черного ужаса. — Какие шутки? — заорал я. — Он же застрелился вчера ночью! Какие могут быть девять часов с минутами?

— Это какое-то ужасное недоразумение, — сказал Вечеровский.

Я спохватился. Ирке-то зачем все это знать… Совершенно незачем все это знать! Вот от этого я должен ее избавить.

— Застрелился? — проговорила Ирка, снова опускаясь на табуретку. — Снеговой?

— Да нет, это слух только… — забормотал я. — В общем-то, он умер, это правда… чистил оружие, наверное… неосторожность…

— Кто же телеграмму послал? — бесцветным голосом спросила Ирка. — Какая шутка жестокая…

— Да ну, идиоты какие-нибудь, — сказал я.

Она встала и принялась стягивать с себя пыльник.

— А на самом деле у тебя все в порядке? — спросила она устало.

— Ну, конечно! — сказал я. — Все в полном порядке…

Ирка быстро уснула. День у нее был действительно сумасшедший, почище, чем у меня.

lt;…gt;

Уронив табуретку, я выскочил на балкон. И обмер. Прямо посередине двора на детской площадке, среди всех этих качелей, турников и песочницы стояло огромное дерево — дуб или там ясень, не знаю, я в этом ничего не смыслю, но здоровенное такое дерево лет под пятьдесят или, может быть, под сто, с обширной густой кроной аж до третьего этажа. Двор был полон народу, на балконах тоже торчали, и все разом галдели, и в общем хоре, как водится, раздавались возгласы: «Хулиганство!» и «Милицию вызвать!» Под деревом решительно расхаживал наш домоуправ по прозвищу Кефир в сопровождении дворничихи, которая отчаянно махала руками — очевидно, оправдывалась. И еще я заметил сквозь крону вал свежевывороченной земли вокруг ствола, не выкопанной, не набросанной лопатами, а именно вывороченной, словно дерево выперло из-под почвы в одночасье, как шампиньон сквозь асфальт. Во дворе галдели, и Ирка что-то вскрикивала над ухом, а я смотрел на это дерево и повторял про себя: «На этот раз мимо… На этот раз промазали…»

— Да не знаю я ничего, — сказал я наконец Ирке. — Ничего я не слышал. Я работал!

Мы вернулись на кухню, я поспешно собрал свои бумаги, черновики сунул в тетрадь, тетрадь сунул под мышку и стал думать, куда все это девать или, может быть, прямо сразу выбросить, сжечь, например, а Ирка тем временем хлопотала насчет кофе, с веселым негодованием излагая мне, как все это могло произойти: как подрядчики не поладили с субподрядчиками, перепутали накладные, выкопали дерево в одном месте, где выкапывать было не надо, и посадили в другом месте, где не надо было сажать, а теперь, вот увидишь, они его снова выкопают, и пока они его будут выкапывать и снова сажать, оно умрет, а у нас во дворе, вот увидишь, еще лет пять посередине детской площадки будет красоваться безобразная яма…

Во дворе зазвучали милицейские свистки, и я закрыл балкон. Мы сели пить кофе.

lt;…gt;

— А у меня все кончилось! — радостно выкрикнул он, шагнул через порог и захлопнул дверь.

Ирка вернулась в начале восьмого, мы поужинали и Ирка попыталась подвигнуть меня на генеральную уборку «этого свинарника».

Много работают Авторы и над правкой стиля. Солнце не РАССТРЕЛИВАЕТ квартиру Малянова навылет, а ПРОСТРЕЛИВАЕТ. Сначала о заминке в разговоре с Лидочкой Авторы пишут: «Имела место неловкость». Затем правят: «Словно заело что-то». И далее, Малянов продумывает, чем продолжить разговор, называя их сначала «никчемные темы для возобновления разговора», затем «бездарные начала новых разговоров». Когда разбивается кувшин, звук описывается сначала как «глиняный дребезг», затем — «длинный дребезг».

Добавляют Авторы и образности в повествование. Добиваются они этого иногда большей детализацией (вместо «Это не фигура С. инструмента» — «Это, брат, тебе, не "фигура цапф большого пассажного инструмента"»).

Вспоминая об Игоре Петровиче и его вопросе, на кого он похож, Малянов в сердцах думает: «На свинью ты похож очкастую, а не на человека-невидимку!» Позже СВИНЬЮ Авторы изменяют на ГЛИСТУ.

Когда Вечеровский проверяет, есть ли такой следователь — Зыков, звоня по телефону, в ранней рукописи он говорит металлическим голосом. Позже Авторы правят на «вялый начальственный» голос.

На риторический вопрос Малянова «Что будет?» Вечеровский отвечает стихотворением. Авторы описывают это так: сначала — «Вечеровский вдруг разразился», затем — «Вечеровский вдруг оживился», позже — «Вечеровский тотчас откликнулся».

Отношение сотрудников Вайнгартена к его открытию описывается сначала как «было наплевать», затем — «было до лампочки».

Часто правка касается отдельных слов: вместо «еще» — «вдобавок», вместо «припечь» — «прожечь», вместо «опустится» — «снизойдет»; вместо «злит» — «бесит»; вместо «медленно» — «неторопливо»; вместо «запретить» — «воспретить», вместо «смешной» — «юмористический»; вместо «собиралась» — «намеревалась». Звук же, издаваемый Калямом, Авторы в раннем варианте передавали несуществующим, но более точным словом: не «мявкнул», а «мрякнул».

«…И никакая сила на свете не заставит их проваляться, скажем, до полудня», — размышляет Малянов о «жаворонках». Позже Авторы изменяют обычное слово «сила» на более изысканное, чеховское — «мерихлюндия».

Присутствуют в черновике и интересные подробности, позже Авторами убранные.

Когда Малянов в мыслях обращается к воображаемым собеседникам, он называет их не «голубчики мои», а «товарищи». И Глухов, обращаясь к компании, говорит не «друзья», а «товарищи».

Рассказ Вайнгартену о своей работе Малянов предваряет словами: «У меня секретов нет, слушайте детишки». Далее он рассказывает менее наукообразно, чем в окончательном варианте: «Оказалось, что все мои уравнения можно очень изящно записать в векторной форме. Тогда все интегрирования по объему проводятся моментально, и получается очень изящная штука…»

В разговоре о предсказании цыганки Малянов шутя говорит не только о крупном открытии в астрофизике, но и о том, что он первым высадится на Марсе.

Из-за перехода в позднем варианте с первого на третье лицо исчезли некоторые мысли Малянова по разным поводам. К примеру, когда следователь начинает задавать вопросы Малянову, после вопроса о Снеговом Малянов думает: «Хотите верьте, хотите Нет, но этот вопрос я предчувствовал. Насчет предчувствий я вообще силен. Еще глаза не продрав, я уже предчувствовал, что будут у меня сегодня неприятности, и вот сейчас, когда я еще ничего, ну абсолютно ничего не понимал, я уже ожидал, что спрашивать меня будут либо про Вальку Вайнгартена, либо про Арнольда Павловича». Рассказ Вайнгартена о произошедших с ним странностях Малянов мысленно комментирует так: «История, которую он мне рассказал, до такой степени не лезла ни в какие ворота, что я поначалу испугался, а потом вдруг с огромным облегчением понял: врет ведь все. От первого до последнего слова все врет сукин сын. Это само по себе было непонятно, зачем ему понадобилось врать, но к непонятным поступкам людей я как-то уже привык за последние сутки… lt;…gt; Именно в этот момент мне пришло в голову, что Валька все врет, и интересовал меня с этого момента только один вопрос: зачем это ему понадобилось». А когда Вайнгартен делает эффектную паузу, говоря, что сделал рыжий пришелец, окончив речь, Малянов предполагает: в первоначальном варианте — «Ушел сквозь стену, — сказал я, насколько мог, саркастически»; в окончательном — «Вылетел в окно… — сказал Малянов сквозь зубы».

В первоначальном варианте не планировалось, что следователь на минуту очнется от запланированных действий («И тут легкий сквознячок потянул по комнате, шевельнул сдвинутую штору, и яростное пополуденное солнце, ворвавшись в окно, ударило Игоря Петровича прямо по лицу. Он зажмурился, заслонился растопыренной пятерней, подвинулся в кресле и торопливо поставил рюмку на стол. Что-то с ним случилось. Глаза часто замигали, на щеки набежала краска, подбородок дрогнул. “Простите… — прошептал он с совершенно человеческой интонацией. — Простите, Дмитрий Алексеевич… Может быть, вы… Как-то здесь…”»). Вместо этого в рукописи идет: «Ну разве это кошмар? — сказал Игорь Петрович. — Вот, я помню, был случай…»

Когда Малянов приходит домой и видит там Вайнгартена и Губаря, он отмечает на столе наполовину опорожненную бутылку экспортной «Столичной» и «всякие яства из стола заказов». Первоначально Авторы были более детальны: «…красовалась розовая ветчина из стола заказов и благоухала вскрытая банка рольмопсов оттуда же».

Вайнгартен в рукописи более вульгарен. Лидочку он называет не «девицей», а «девкой», говорит Малянову вместо «Тьфу, болван! Да я не об этом!», а: «Идиот! Всё об ёй!» Рассказывая же об исчезновении рыжего карлика, он говорит: «Я, отцы, скрывать не буду: штаны у меня были полные…»

Мальчика Губаря Малянов часто называет в своем повествовании «дитя», а однажды вместо «кошмарный ребенок» определяет его как «ужасный младенец».

«Экскременты» в первоначальном варианте называются просто — «дерьмо», а Женька, который привез для коллекции китовьи экскременты, в первоначальном варианте имел фамилию Сиверцев, в окончательном — Сидорцев.

Женщины, которые приходили к Губарю домой, расколотили не голубую японскую мойку, как в окончательном варианте, а унитаз.

Малянов, комментируя гипотезу Вайнгартена, называет ее сказочкой для детей старшего возраста и далее: в окончательном варианте — «Чтобы в конце пионер Вася все эти происки разоблачил и всех бы победил»; в первоначальном — «Чтобы в конце пионер Вася или Петя происки разоблачил и водрузил над Землею что-нибудь славное».

Ребенок Захара читал отрывки из медицинской энциклопедии о: в рукописи — «болезнях мочеполовых органов»; в окончательном варианте — «болезнях разных деликатных органов».

Когда Малянов представляет себе, как инопланетяне планируют тратить энергию на пресечение разных исследований на Земле, он вместо «проталкивания какого-то проекта» упоминает «проталкивание очередного романа Шевцова».

Обстановку в квартире Вечеровского Малянов описывает так, будто в ней: черновик — «здесь жгли дымовую шашку», позже — «здесь взорвался картуз черного пороха».[47]

Пытаясь отговорить Вечеровского, Малянов напоминает ему пословицу: «Повадился кувшин по воду ходить…» А представляя, как Вечеровского на Памире будут атаковать привидения, альпинистки и шаровые молнии, Малянов к шаровым молниям добавляет: «…то-то удивятся метеорологи…»

Много в рукописи карандашных заметок на полях. Часть из них позже вошла в окончательный текст, часть же так и не была востребована. К примеру, там, где описывается содержимое холодильника Малянова, на полях пометка: «Молоко задумалось».

ЗМЛДКС впервые была опубликована в 76–77 годах в журнале «Знание — сила» (№№ 9—12; окончание — № 1/77). Затем издавалась в авторских сборниках АБС: 1984,1985 —одноименный сборник (с ПНО, ТББ); 1988 — «Повести» (Лениздат, с ПНО, ДР); 1989, 1990 — в двухтомнике и трехтомнике «Избранного». Книжные издания содержат один и тот же текст, журнальный же вариант имеет много отличий.

Как это часто бывало у АБС, журнальное издание еще содержит некоторые черновые варианты слов, предложений, которые Авторами дорабатывались и изменялись при подготовке книжного издания. Тщательность стилистической правки Авторов поражает своей масштабностью; перебирая отдельные примеры для публикации в этом исследовании, порой восклицаешь: «Эх, если бы и ныне пишущие авторы так же тщательно относились к каждому написанному ими слову…»

Много в журнальном варианте и сокращений. Почти все они, практически, служат только одной цели — уменьшению объема повести. Но есть и особенные — вероятно, из-за принадлежности журнала к так называемым «молодежным». Как пропагандировалось когда-то в специальной литературе о воспитании советской молодежи, ее (молодежь) надо отвлекать от проблемы отношения полов, тем более — анатомической и физиологической ее части, а направлять на построение коммунизма и учебу. Поэтому из повести полностью изымается упоминание о лифчике Лиды, а там, где невозможно просто вычеркивание (когда его находит Ирка Малянова), лифчик заменяется на патрон губной помады.

Вообще в журнальном варианте много правки, связанной с облагораживанием текста. Сортир заменяется кладовкой, дерьмовоз — мусоровозом, «клеит» — на «кадрит», убирается фраза «насосался как зюзя».

Убрано из повести сравнение людей в солнцезащитных очках с тонтон-макутами. Вероятно, слово показалось редактору слишком трудным и неизвестным для молодежи.

Наведен порядок со следователями: из прокуратуры, а не из милиции или уголовного розыска.

«Полковничьи погоны» — то ли прилагательное показалось редактору некрасивым, то ли он потребовал развернуть описание, но в журнальном варианте погоны Снегового описываются как «серебряные погоны инженер-полковника».[48]

Сложное, вероятно, для понимания молодежи «Гомеостатическое Мироздание» из текста тщательно вымарывается, гомеостазис заменяется равновесием, мироздание — природой, суть его называется «законом Вечеровского».

Пессимистичный финал повести тоже, вероятно, вызвал неприятие в журнале, поэтому Авторам пришлось дописать монолог Вечеровского для придания доли оптимизма:

Мы привыкли, что Мироздание предельно неантропоморфно. Что нет ничего менее похожего на человека, чем Мироздание. И мы не привыкли, чтобы законы природы проявлялись таким странным образом. Природа умеет бить током, сжигать огнем, заваливать камнями, морить чумой. Мироздание проявляет себя полями и силами, полями сил. Мы не привыкли видеть среди орудий природы рыжих карликов и одурманенных красавиц. Когда появляются рыжие карлики, нам сразу начинает казаться, что действуют уже не силы природы, а некий Разум, социум, цивилизация. И мы уже готовы усомниться в том, что бог природы коварен, но не злонамерен. И нам уже кажется, что скрытые тайны природы — это сокровища в сейфах банка, оборудованного по последнему слову ворозащитной техники, а не глубоко зарытые тихие клады, как мы думали всегда. И все это только потому, что мы никогда прежде не слыхивали о полях, имеющих своим квантом рыжего карлика в похоронном костюме. А такие поля, оказывается, существуют. Это придется принять и понять. Может быть, в том и причина, что мы, какие мы есть… Мы все искали «достаточно безумную теорию». Мы ее получили… — Он вздохнул и посмотрел на меня. — То, что происходит с нами, похоже на трагедию. Но это ведь не только трагедия, это — открытие. Это возможность взглянуть на Мироздание с совершенно новой точки зрения. Постарайся, пожалуйста, понять это.

Есть в журнале и редакционная правка, которая временами похожа на опечатки (или на исправление их, сточки зрения правящего). К примеру, «лосося в собственном поту» — этакая авторская шутка — правят на «лосося в собственном соку» (так правильней!). Лежалая горбушка (именно горбушка хлеба, как выясняется из черновика), вероятно, из-за предшествующих в тексте лосося и ветчины воспринимается редактором опять-таки как авторское своеволие (нежно: горбушка) и правится на лежалую горбушу. Скорее всего, опечатку наборщика (ибо в черновике и чистовике — правильно: «прохладному») в фразе «…а ноги уже несли его по коридорчику, по ПРОХОДНОМУ, липнущему к пяткам линолеуму, в густой желтый жар…» редактор отнес к предыдущему слову («коридорчику») и не стал править.

Любимое Авторами слово «брюзгливо» во многих произведениях АБС воспринимается разными редакторами как опечатка и правится на «брезгливо», не избежало оно этого и здесь. Слово, сказанное неправильно Глуховым, — «междузвездный» исправляется на правильное: «межзвездный». А «деревенящий ужас» становится деревянным.

Несколько по-другому описывалось мимолетное прояснение мысли у следователя. Если в черновике этого не было вообще, а в окончательном варианте следователь выглядит испуганно-недоумевающим, то в журнале он более собран: «Простите… — проговорил он, озираясь с выражением какого-то мучительного недоумения на лице. — Дмитрий Алексеевич! Да что же это такое? Где я?.. — Он взглянул на рюмки, глаза его расширились. — Послушайте, что вы здесь?..»

О вариантах киносценария БН рассказывает так: «Первый вариант целиком написан Петром Кадочниковым — для срочного представления текста в Ленфильм: сроки поджимали, БН лежал в инфаркте, а АН был занят еще какими-то делами. Впоследствии вариант этот был существенно переделан (уже выздоровевшим) БНом в одиночку».

Первый вариант сценария еще основательно отличается от окончательного, опубликованного. В нем еще присутствует большое количество фантастических (невероятных) эпизодов, которые, будь фильм снят по этому сценарию, были бы достаточно зрелищны. В связи с большими отличиями от окончательного этот вариант сценария приводится ниже полностью.

Беспощадно ослепительное солнце расплавило блеклую поверхность унылого мелкого моря. Вода сомлела. Вялые прозрачные волны бесшумно наплывали на светлый песчаный берег. Никакого прибоя. Никакого шума. Только иногда гудел одуревший от жары густой и влажный воздух. Он гнетуще висел тяжким киселем над бледно-желтыми сейсмостойкими домами, раскиданными островами низкорослых микрорайонов среди пологих голых скал-сопок… Прямые улицы с размягченным асфальтом жирной сеткой прорезали кварталы и переходили в пустынные обрубки дорог, соединяющих районы города между собой… Высохший, выгоревший шифер крыш… Хрупкие пористые куски шифера, расколотые ногами телевизионных антенн… Временами шифер потрескивал, пытаясь, как губка, впитать в себя влагу из воздуха, но она сразу же испарялась, стоило ей коснуться его раскаленной поверхности. Внизу все тоже было раскалено. Редкие колючие деревья с коричневыми листьями торчали в растрескавшейся почве, как вызов всему мягкому, слабому, сочно-податливому.

На панель выбежал еж — большой, ушастый. Злобно поджался и кинулся куда-то, оставляя на асфальте дорожку вдавленных птичьих следов…

Безлюдье, тишь. Лишь тихо выли торчащие из окон мелкоребристые ящики кондиционеров, испускающие из себя тонкие струйки водяного конденсата… Одним словом — жара…

…В конце концов, не так уж важно, что произошло: может быть, кто-то выпалил из дробовика или даже из пистолета, а может быть, это был просто резкий выхлоп автомобиля, у которого из-за жары перелило карбюратор, но тем не менее сидевший в одних трусах за письменным столом Малянов оторвал взгляд от вороха исписанных листков и уставился в распахнутое настежь окно… Резкий звук повторился. Малянов недовольно засопел, отшвырнул в сторону изгрызенный карандаш и начал нервно заталкивать свою громадную босую ступню в дрянной разъехавшийся тапок. Стрельнуло в третий раз. Малянов с резвостью, никак не соответствующей его далеко не стройной фигуре, выскочил из-за стола и, с силой громыхнув шпингалетами, захлопнул обе рамы. Потом рванул тяжелые желтые шторы и наглухо их задернул. Сразу стало темно. Подсмыкнув трусы, Малянов прошлепал Г-образным коридорчиком на кухню, отдернул занавески и отворил балконную дверь…

Раскаленные солнечные лучи остервенело ударили в грязно-серый пластик стандартной кухонной мебели, навылет пробили кривую раковину с горой грязной посуды, впились в размягченный щербатый линолеум пола, и горячие злобные зайчики задрожали на несвежей штукатурке стен…

Черной тенью вылез откуда-то совершенно одуревший от жары кот Калям, глянул на Малянова и проследовал под плиту к своей тарелке. Ничего, кроме сохлых рыбьих костей, в этой тарелке не было.

— Жрать хочешь… — сказал Малянов с неудовольствием, опускаясь на корточки перед холодильником. Отдуваясь, Малянов выволок из холодильника мятую алюминиевую кастрюлю. По всей видимости, кастрюля оказалась пуста, потому что, заглянув в нее, Малянов тотчас же засунул ее на место и заглянул в морозильник — там в сугробах инея устроился на зимовку крошечный кусочек сала на блюдце… Малянов простер волосатую пятерню в морозильник и извлек заветный кусочек. Калям замурлыкал и стал тереться усами о голое маляновское колено в том смысле, что да, неплохо бы наконец…

— А черт с тобой, — понюхав сало, сказал Малянов. Кусочек тут же полетел под плиту, и Калям с благостным урчанием бросился за ним… В прихожей задребезжал телефон. Малянов с трудом поднялся и поплелся на его настойчивый зов.

— Да! — сказал Малянов, взяв трубку. — Да! Я вас слушаю!

— Это база? — гнусавым голосом спросила трубка.

— Нет! — разозлился Малянов. — Это частная квартира, вы уже четвертый раз сегодня звоните!

— А как же мне позвонить на базу? — поинтересовался голос.

— Не знаю, — сказал Малянов. — Восемь восемь пятнадцать девяносто четыре.

— Как-как? — поинтересовались на том конце провода. Но Малянов не стал повторять, а просто шваркнул трубку на рычаг. Телефон снова зазвонил.

— Это комиссионный? — спросили из трубки с затаенной надеждой.

— Да! — рявкнул Малянов.

— Скажите, а моя вещь продана?

— Продана. Можете получать деньги, — злорадно сказал Малянов.

— Благодарю вас, — вежливо ответили из трубки и послышались короткие гудки…

— Идиёт! — в тон звонившему сказал Малянов и бросил трубку на рычаг.

Малянов стоял в ванной, открыв смеситель, и ждал. Из смесителя вырвался хриплый звук. Смеситель затрясся, содрогаясь от неистовой силы, бурлящей во чреве трубы и начал выплевывать ржавые шматки пара и горячих брызг. Ванна была полна воды, и в том месте, куда смеситель плевал содержимое озверевшего водопровода, образовалась глубокая лунка. Малянов закрутил кран, стараясь не обжечься. Водопровод угрожающе зарычал и заткнулся…

Малянов ополоснул потное лицо, пошлепал мокрыми руками по волосатому внушительному животу, поразмыслил и сунул голову в воду по самые плечи. Распрямившись, он удовлетворенно отфыркнулся, собираясь повторить процедуру. В этот момент послышалось слабое телефонное треньканье.

— О черт! — прошипел Малянов, склоняя голову набок и прислушиваясь. Треньканье повторилось. Малянов схватил полотенце и, путаясь в шлепанцах, неуклюже заковылял в комнату, схватив по дороге трезвонящий телефон.

— Да!

— Коля? — спросил энергичный женский голос.

— Какой вам номер нужен?

— Это комбинат?

— Нет, это квартира!

Малянов бросил трубку и, отдуваясь, уселся на тахту. Вытерев мокрое ухо и отшвырнув полотенце в сторону, он подошел к стеллажу и достал небольшой томик, на котором значилось: «Теория функций комплексного переменного». Малянов задумчиво полистал книжку, потом подошел к столу и, встав одним коленом на стул, начал что-то рисовать на листе бумаги, подгладывая в текст книги… Стул скрипел, шатался, и Малянову пришлось отбросить его в сторону… Теперь заскрипел и зашатался стол, просевший под стокилограммовым маляновским телом… Но Малянову было на все наплевать. Он сопел, пыхтел, умиротворенно рычал, грыз карандаш и, по всей видимости, был очень доволен…

Снова зазвонил телефон. Малянов как ошпаренный сорвался с места, схватил трубку и гаркнул:

— Да!

— Митька? — поинтересовался искаженный телефоном скрипучий мужской голос.

— Ну…

— Не узнаёшь, собака… Это я, Вечеровский…

— А, это ты… Тебе чего?.. Голос у тебя какой-то противный.

— Тут, понимаешь, кроссворд с фрагментами…

— С чего это ты начал кроссворды решать? — недовольно спросил Малянов.

— Слушай… «Белый июльский зной, небывалый за последние два столетия, затопил город». Дальше… «В тот час, когда уж кажется и сил не было дышать, когда солнце, раскалив…» чего-то там… И вот такая фразочка «В жидкой тени изнемогающих деревьев потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов…»

— Тут и так парная, а ты со своими фразочками, — буркнул Малянов.

— Слушай, а тебе такой прибор «поездограф» не знаком?

— Иди ты к дьяволу! — наконец освирепел Малянов и так громыхнул трубкой, что Калям, сидевший до того под тахтой, пулей высадил в коридор и там затих.

— Калям! — нетерпеливо позвал Малянов, но того и след простыл. Малянов взял полотенце, подошел к столу и начал вытирать голову, скосив глаза в разбросанные на столе бумаги. Волосы сбились в колтун, и Малянов стал похож на большую толстую ведьму. Не отрывая взгляда от бумаг, Малянов дотянулся до мебельной стенки, нашарил щетку и начал причесываться, но тут снова раздался звонок, на этот раз в дверь. Малянов положил щетку и полотенце на стул, взял карандаш и наскреб на бумаге какую-то закорючку. Позвонили во второй раз.

— У-у-у… Чтоб вас! — зарычал Малянов и бросился к шкафу, горестно взглянув на оставленный лист бумаги. Кое-как набросив на себя засаленный, невероятных размеров, какой-то обломовский шлафрок, Малянов рванулся в прихожую…

Зазвенел телефон.

— Да что вы все!!! — взвыл Малянов в голос, в ярости хватая трубку. — Подождите, я сейчас дверь открою!

— Митька? — раздался из трубки знакомый голос Вечеровского.

— Ну что Митька?!

— Ты что там делаешь?

— Работаю, — сказал Малянов злобно. В дверь снова позвонили, — Подожди, звонят…

— Постой, дурак!.. — испуганно зашипела трубка, но Малянов уже не слышал: бросив трубку на тахту, он скрылся в прихожей.

Вылетевший из-за угла Калям запутался в ногах, й Малянов чуть не грохнулся.

— Постой! — сказал Вечеровский из трубки очень серьезно. — Слышишь, не ходи никуда!

Малянов стоял на кухне в распахнутом шлафроке, упираясь мощными руками в кухонный стол, и пытался смотреть перед собой. Но это ему не очень удавалось, так как глаза его испуганно бегали, выдавая некое серьезное беспокойство. Похоже было, что Малянов чувствовал себя загнанным в угол. Все дело в том, что на столе перед Маляновым стояла внушительная картонная коробка, обклеенная тонкими полосками липкой ленты, на которой постоянно повторялась отпечатанная красным одна и та же часть какой-то фразы «NOWHERE ELSE BUT» («Нигде, кроме как…»)… Кое-где куски ленты перекрещивались и от этого фраза меняла смысл… Из-за коробки выглядывал плюгавый мужчина в кургузом пиджачке неопределенного цвета, небритый и потный. В правой руке мужчина держал две квитанции, переложенные фиолетовой копиркой…

Но не коробка, не сам плюгавый мужчина, а именно эти квитанции не давали Малянову покоя, потому что стоило странному визитеру встряхнуть их в воздухе, как Малянов неожиданно громко завопил:

— Да чушь это какая-то! Вы что, не понимаете, что я ничего не заказывал! Я буду жаловаться, наконец!

Мужчина не дал маляновскому воображению развиться до степени болезненности и, ловко вынырнув из-за коробки, шлепнул квитанции и огрызок карандаша на стол рядом с маляновской ладонью.

— Распишитесь вот здесь, — сказал мужчина сиплым голосом и ткнул траурным ногтем в квитанцию, наискосок которой стоял фиолетовый штемпель «ОПЛАЧЕНО».

— Где, где? — спросил внезапно повеселевший Малянов, явно разглядевший спасительный штемпель.

— Где получатель, где птичка стоит, — ответствовал плюгавый мужчина.

— Чушь какая-то, — снова сказал, но уже вполне миролюбиво, Малянов. — Кому это в голову пришло такие подарочки делать! — Он повертел бумажку, оставил на ней автограф и протянул плюгавому оба листка.

— Нет, мне только этот! — быстро сказал плюгавый, пряча копию квитанции в нагрудный карман и укладывая маляновский экземпляр на коробку. Лицо плюгавого стало выражать какую-то растерянность, он несколько раз оглядел кухню, будто видел перед собой нечто совершенно невероятное и почему-то с ужасом попятился к двери, но не ушел, а стал смотреть на Малянова.

Малянов вдруг очнулся, захлопал себя по бокам в поисках несуществующего кармана с несуществующей мелочью. Последние хлопки Малянов сделал так неуверенно, что наступила неловкая пауза.

— Ну, я пошел… — затравленным голосом сказал плюгавый и начал отступать в коридор, но тут в кухню вбежал Калям и ужасно заорал. Что-то он там учуял в этой коробке. Плюгавый шарахнулся к выходу, Малянов за ним. В узком коридорчике они застряли. Калям снова по-дурному заорал на этот раз в сторону плюгавого. Тот вывернулся и метнулся в прихожую.

— Спасибо, отец, большое тебе спасибо! — закричал Малянов в спину кургузому пиджачку и совсем уже не к месту брякнул: — До новых встреч в эфире!

Когда несколько запыхавшийся от переживаний Малянов ввалился на кухню, Калям прыгал вокруг стола, наскакивал на него боком, курлыкал, топорщил шерсть, фырчал и вообще проявлял признаки крайнего возбуждения… Малянов посмотрел на коробку и застыл в некоторой растерянности — за время его отсутствия коробка ухитрилась покрыться слоем инея. Иней неестественно сверкал на ярком солнце, над коробкой клубился пар. Малянов решительно подошел к столу, с хрустом разорвал картон и выволок на свет громадный полиэтиленовый пакет с напрочь замороженным, пламенеющим на солнце красно-коричневым панцирем, сваренным омаром.

Калям выгнул спину и зашипел.

Малянов грохнул окаменелого членистоногого на стол, схватил квитанцию и впился в нее глазами… Корявые буквы складывались таким образом, что сверху оказывалась написанная от руки надпись «Спецмагазин "Внешпосылторга"», чуть ниже — в графе «фамилия заказчика» — «И. Е. Малянова», а совсем внизу, в графе «Итого» было написано «756 рублей 39 копеек (в чеках)»… Малянов задумался и медленно опустился на табурет, табурет хрустнул, и Малянов чуть не загремел на пол…

А день потихоньку катился на убыль, но солнце стояло еще высоко… Воздух над городом раскалился до предела. Все живое замерло, расползлось, попряталось…

По кривым узким улочкам старого города, мимо одноэтажных раздражающе белых глинобитных домов, пыля брезентовым верхом, мчался грязно-зеленый УАЗ-469, в просторечье именуемый «газиком».

Иногда улочка выводила на довольно широкую дорогу, и тогда попадались здания, построенные в период так называемых архитектурных излишеств, и странные дома, чем-то напоминающие восточно-арабскую архитектуру, рядом с ними особенно нелепо выглядели серые корпуса производственных зданий с блеклыми разводами на глухих бетонных стенах…

Коротко стриженный лопоухий мальчишка-шофер переключил скорость, и газик, завывая коробкой передач, резво покатил в гору. Выскочив на холм, — город сверху казался совершенно покинутым — шофер лихо заложил вираж, и машина на хорошей скорости понеслась под уклон… Въехав в новый квартал, газик плавно вписался в поворот и понесся дальше мимо однообразных аккуратных пятиэтажных домов…

Внезапно из-за угла выскочил странного вида огненно-рыжий мальчишка и рывком бросился под колеса. Шофер бешено вывернул руль, одновременно ударив по тормозам. Дико завыли на сухом бетоне покрышки. Машина накренилась. Ее развернуло. Резкий удар пробил рессоры до упора, и газик, выпрыгнув на панель, заглох…

Шофер в ярости распахнул дверь — на другой стороне улицы стоял маленький горбатый человек с огненно-рыжей бородой и такой же лохматой огненно-рыжей шевелюрой и укоризненно грозил шоферу сухоньким указательным пальцем…

Когда открылась вторая дверь и на асфальт тяжело спрыгнул пассажир — седой крупный мужчина, — горбун был уже далеко, он быстро поднимался по шоссе на холм, уходя в сторону старого города. Один раз рыжий обернулся и внимательно посмотрел в сторону газика. Казалось, что седой заметил этот взгляд, потому что лицо его сразу стало злым и напряженным, а руки беспомощно сжались в кулаки. Он постоял еще некоторое время, потом вытер лицо большим белым платком и пошел к машине…

Малянов сидел на подоконнике, загородив своим могучим телом все окно. В одной руке он держал телефонную трубку, — в другой гигантский, наполовину съеденный бутерброд с чем-то напоминающим красную рыбу. Из бутерброда в разные стороны торчала зелень. Малянов благодушно жевал. Взгляд его полузакрытых глаз умиротворенно покоился на матовой зеленого цвета бутылке. Бутылка была совершенно замечательной, с висящей на горлышке сургучной печатью и золотым вдавленным клеймом. Бутылка стояла тут же на подоконнике рядом с притащенным сюда телефонным аппаратом. По округлым шероховатым бокам бутылки стекали хрустальные росинки, оставляя на крутых боках сосуда сверкающие глазурованные следы и собираясь под обтекаемым донышком в круговую лужицу…

— Да, — с достоинством сказал Малянов в трубку. — Моам, муам… Работаю. Ну, что тебе?

За окном заурчал автомобиль и к подъезду маляновской лестницы подкатил уже знакомый читателю грязно-зеленый газик.

— Нетленку лепишь? — констатировал голос Вечеровского. — Интересно бы знать тему твоего замечательного исследования, господин Пантагрюэль…

Стриженый шофер выскочил из машины и помог выбраться седому пассажиру. Теперь можно было разглядеть, что и шофер, и пассажир были одеты в одинаковые черные мешковатые штаны и белые старомодные бобочки с отложными воротниками. Седой подхватил объемистый кожаный портфель и, что-то сказав шоферу, двинулся к подъезду…

— Интересуешься, значит, — в свою очередь констатировал Малянов и, бросив плотоядный взгляд на соблазнительно потеющую бутылку, снова уставился в окно…

Шофер посмотрел на часы, достал тряпку и начал отряхивать от пыли брезентовый кузов машины.

— Ну конечно, — продолжал Малянов, разглядывая, как шофер орудует сухой и пыльной тряпкой. — Тебе, как корифею биологической науки, моя тема будет особенно близка… Название приблизительно такое… «Уравнения взаимодействия звездного вещества с диффузной материей наблюдаемой вселенной». Ты меня слушаешь?

— Да-да. Очень внимательно, давай дальше.

Шофер перестал отряхивать пыль, положил тряпку на крыло и снова посмотрел на часы.

— Так вот… — продолжал Малянов, не спуская глаз с шофера, который теперь вытирал капот. — Оказывается при самых общих предположениях, — подошедший Калям коротко мяукнул и взгромоздился Малянову на колени, — относительно потенциальной функции, мои уравнения имеют еще один интеграл, кроме интегралов моментов и энергии… Поэтому, если все это хозяйство записать в векторной форме… — Калям с благостным урчанием начал обнюхивать бутерброд. — Пошел вон, подлец!

— А?

— Нет, это я Каляму, взял привычку все из рук рвать, скотина! Пошел вон, маньяк! Так вот если применить преобразование Гартвига, то интегрирование по объему проводится до конца и вся задача сводится к интегро-дифференциальным уравнениям типа Колмогорова-Феллера. Надеюсь, ты меня понимаешь? — В последнюю фразу Малянов вложил всю иронию, на которую был способен.

— Секу помаленьку, — бодро ответил Вечеровский — Дальше.

— Ты что, сбрендил? — спросил Малянов и откусил от бутерброда большой кусок, — На кой тебе это хрен?

Шофер вдруг бросил свое пыльное занятие, затолкал тряпку за противотуманную фару и подбежал к дому. У машины снова оказался седой пассажир. Он принес толстую зеленую папку, которую шофер бережно взял у него из рук и осторожно положил на переднее сиденье. Седой слегка хлопнул шофера ладонью по спине, повернулся и пошел в парадную…

Голос Вечеровского вывел Малянова из состояния созерцательной задумчивости:

— Слушай, Митька… Снеговой — такая фамилия тебе ничего не говорит?

— Да это сосед у меня, внизу живет, вон только что с работы приехал… Арнольд Палыч…

Шофер тем временем обежал вокруг машины, открыл дверь и сел за руль. Заскрежетал стартер, мотор отчаянно взревел, захрустела коробка передач, и газик, вякнув на прощание прокрутившимися на асфальте колесами, рывком выкатился из поля зрения…

— Слушай, случилось что-нибудь? — спросил Малянов.

— Где? — помедлив отозвался голос Вечеровского.

— Где… у тебя естественно! Тебе чего надо, ты давай прямо, а то намеки, намеки…

— Да нет, так… Ерунда. Звони, если что… — Из трубки послышались короткие гудки. Малянов пожал плечами, затолкал в пасть остатки бутерброда, вытер пальцы о халат и ткнул трубку на рычаг. И в это время в прихожей раздался очередной настойчивый звонок в дверь…

— Хм… — выдавил наконец Малянов. — Все правильно. Ее почерк. Стилистика, пожалуй, тоже не заимствована…

Малянов стоял в прихожей у раскрытой на лестничную площадку двери и вертел в руках мятую записку. Безобразный свой халат он не переодел, но, как видно, он его совершенно не шокировал. Его явно шокировало другое — и это другое понуро стояло на лестничной площадке, словно отбывая неведомое наказание и с испугом глядело на Малянова сквозь толстые стекла некрасивых очков. Это другое было нескладной двадцатипятилетней девицей в длинной унылой юбке и затрапезной неопределенного цвета и формы кофте. За тонкими бледными ногами девицы прятался коричневый чемодан, обвязанный белой бечевкой…

Малянов еще раз взглянул на гостью, потом снова на записку, будто сличая некую копию и оригинал, и несколько раздраженно продолжил:

— Подруга, значит… из Житомира… Лариосик…

— Нет. Мы в Свердловске вместе учились. Только Ира на четвертом, а я на первом…

Девушка немного помолчала и сказала с оттенком просительности в голосе:

— Вы меня простите, Дмитрий Андреевич…

— Алексеевич… — поправил Малянов, не сдвинувшись с места, хотя по любым правилам этикета гостью давно было пора пустить в дом.

— Конечно, простите… Алексеевич… Я понимаю… Лариосик… Я, конечно, некстати, но я сама не знала… — Лицо девушки выражало полнейшую растерянность. — Меня послали… И вот Ира… — Здесь девушка замялась. — Ира тоже…

— Ладно, чего там… — перебил Малянов. — Давайте чемодан… Лидочка?

— Нет, не надо, — девушка испугалась. — Я сама.

— Чего у вас там, золото? — грубо спросил Малянов. — Вон туда идите, к Педро…

— Куда? — растерянно переспросила Лидочка, остановившись в узкой прихожей и удерживая двумя руками тяжелый чемодан за неудобную ручку.

— Вон в ту дверь, говорю! — Малянов протолкнулся между чемоданом и стеной и почти втолкнул Лидочку в детскую…

Лидочка потерянно остановилась среди игрушек и детской мебели.

— Замечательно! — сказал Малянов, обводя рукой комнату. — Вы весьма гармонируете. Белье в шкафу.

— Зачем… белье?

— Чтоб в ём спать. Ясно? Пра-а-а-шу! — Малянов энергично запахнул халат и отошел в угол. Лидочка неловко примостилась на детский стульчик, расставила острые коленки и стала с нескрываемым любопытством разглядывать комнату… Малянов поморщился, но тоже уставился туда, куда смотрела Лидочка. Там, на стене, прикнопленный к желтым обоям висел детский рисунок. В центре его помещался отвратительно черный блин, окруженный странным красным ореолом, из которого плавно исходили ярко-красные извивающиеся щупальца. В нескольких местах картинки были изображены красные существа, похожие на головастиков, но, впрочем, может быть, это были просто капли с белыми глазами. И еще на картине было много разноцветных спиралей и разных завитушек, напоминающих по форме улиток, пружины и даже спиралевидные Галактики…

Подул откуда-то проникший слабый ветерок, картинка закачалась и ожила… Зашевелились щупальца, пополз по бумаге черный блин.

Внезапно стоящий в углу Лидочкин чемодан несколько раз тихо подпрыгнул, медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и замер. Загудел за окном воздух. Что-то загромыхало. Малянову показалось, будто его кто-то толкнул — он пошатнулся, оторвал взгляд от рисунка и посмотрел на Лидочку. Лидочка, успевшая перебраться на Петькин маленький диванчик, уже спала, поджав под себя острые колени и подсунув под щеки тонкие ладошки…

Малянов сидел, скрестив на груди руки, и злобно смотрел на лежащий перед ним на пустом письменном столе чистый лист бумаги.

Сколько продолжалось это сидение, сказать трудно, но за окном уже стало совсем темно и мощная лампа над столом была включена. Малянов почесал указательным пальцем левую щеку и снова застыл в прежней позе. На кухне сильно загрохотало, зарычал водопровод. Малянов не шелохнулся. Он не пошелохнулся и потом, полминуты спустя, когда послышалась какая-то возня и взвыл ошалевший за день Калям — похоже было, что ему отдавили лапу. Когда же раздался звон разбитой посуды, Малянов только надул щеки и засопел, продолжая с прежним героическим упорством глядеть на чистый лист бумаги. Механически он достал из ящика мятую пачку «Беломора» и спички. Закурил. Выпустил из волосатых ноздрей клуб дыма. Клуб плавно поплыл по комнате, медленно вспухая и образовывая в воздухе деформированный полый эллипсоид. Распухание вдруг стало дискретным, интервалы между скачками всё увеличивались, пока наконец картинка не застыла, как фотография…

Малянов тряхнул головой — видение пропало, а Малянов вскочил и, не выпуская папиросы из толстых губ, начал рыться на книжных полках. Достав большой потрепанный том, задумчиво пошел к столу. Уселся за стол. Вынув из ящика пачку разноцветных фломастеров, извлек красный и нарисовал на листе замкнутый контур. Вытащил коричневый фломастер и нарисовал на контуре стрелку. Так же, не спеша, достал фломастер зеленого цвета и написал рядом со стрелкой «Q1». Удовлетворенно откинулся в кресле, чиркнул спичкой и прикурил погасшую папиросу, разглядывая при этом свою картинку так, словно только что изобразил Мону Лизу…

Полюбовавшись своим творением, Малянов вынул из ящика золотой паркер и осторожно начал свинчивать изящный колпачок.

— Дмитрий Андр… Алексеевич, — раздался за его спиной голос виновато стоящей в дверях Лидочки. — Вы меня извините, но вода снова не идет, и я… и я… доску расколола… Вот…

— Какую доску? — спросил Малянов, не оборачиваясь.

— Деревянную… для хлеба…

— И что?..

— Я не поняла… Простите? — Пухлые Лидочкины губы по-детски задрожали.

Малянов обернулся и наконец понял, что ведет себя каким-то неподобающим данному случаю образом.

— Эта… Да черт с ней, в конце концов, с доской с этой… Бери всё из холодильника… и абзац. Просекла?

— Я еще… — Она помолчала. — Вашу бутылку разбила, зеленую… Такую… С печатями. — Нелепые Лидочкины очки съехали к переносице, глаза покраснели, Лидочка готова была разрыдаться. — Она… она почти пустая была…

Малянов склонил голову набок и очень медленно начал наворачивать колпачок на ручку.

— Сейчас, — сказал он исключительно спокойным голосом. — Я сейчас приду…

Лидочка попятилась к двери, но не ушла. Малянов тем временем отодвинул ящик и осторожно положил туда авторучку.

— Что исчо?

Это «исчо» что-то сломало в Лидочке, она вдруг бросилась к Малянову и вцепилась руками в замечательный халат…

— Я не знаю! — закричала она, разрыдавшись. — Дмитрий Алексеевич, миленький!.. Я ничего не знаю, но мне кажется, что происходит что-то страшное… Я вам мешаю работать, я понимаю… Но так случилось! Поверьте мне, я не виновата! Так случилось! Я понимаю! О-о-о!

Лидочка заломила руки и бросилась вон… Из кухни донеслись ее сдавленные рыдания…

— Охренеть можно! — отдуваясь, сказал Малянов. — Дура чертова. О, Лида! Лидочка! — пропел-проорал он в сторону кухни. — Куда, куда, куда-а-а же вы так быстро! — И, подумав, добавил: — Фу. Бред какой-то. Верно, Калям?

Лидочка сидела за кухонным столом, уронив голову на руки, отрицательно качала головой и безутешно плакала…

Малянов же молчал и тупо смотрел на пламенеющий на бумаге контур. Из кухни доносились рыдания. Малянов засопел. Калям, вытянув хвост трубой, терся о голую маляновскую ногу. Каляму было хорошо. Внезапно Малянов смял рисунок, выскочил из-за стола. Калям издал дикий вой — все-таки неприятно, когда тебе целый день отдавливают лапы… Малянов шарахнулся, потерял тапок и, не обратив на это прискорбное обстоятельство никакого внимания, величественно выплыл из комнаты…

Малянов и Лидочка сидели на кухне и, что называется, ужинали. На столе среди громоздящихся бутылок, мятой фольги, целлофана и пенопластовой «океановской» упаковки лежали вперемешку с бананами, финиками и кокосами бело-красные нежные куски омаровой плоти. У самой стены покоился ржавый молоток с прилипшими осколками хитинового панциря…

Кроме возникшего на столе кавардака на кухне ничего не изменилось. Всё также в кривой раковине возвышались горы грязной посуды, всё так же висело на согнутом гвозде несвежее кухонное полотенце, а в углу, рядом с помойным ведром, пряталась за метлой убогая кучка вчерашнего мусора… Правда, к нему добавились осколки бутылки и сломанная хлебная доска, но это было уже несущественно…

Раскрасневшаяся Лидочка держала граненый стакан с жидкостью подозрительно коньячного цвета. В другой руке у нее был зажатый большим и указательным пальцем варварски неуклюжий холостяцкий бутерброд, хотя с какой-то весьма соблазнительной начинкой…

Малянов, на этот раз в рубахе со съехавшим галстуком, казался уже порядком подвыпившим человеком.

— Не бери в голову! — говорил он покровительственно, покручивая на столе свой наполовину опорожненный стакан. — Бывает, так сказать, ложная память… Будто уже было, а на самом деле и не было… Будто у меня грязно, будто у меня тараканы… Вот так…

— Все равно это как-то плохо… Понимаете?

— Ну что плохо? — заорал Малянов. — Плохо, что тараканы. Это верно. А тут чего? Ирка тебе чего сказала? Живи, сказала, и всё… Вот заказ… прислала… — Малянов неуверенно посмотрел на Лидочку и неожиданно для себя смутился. — М-да. Ну будем здоровы.

Он отвел глаза в сторону и быстро опрокинул стакан в свое необъятное чрево, быстро схватил со стола кусок семги и с невероятной скоростью отправил вслед за содержимым стакана.

— Моам? — спросил Малянов, поглощая очередной деликатес— Моам муам?

Лидочка молчала и не пила. Глаза ее тревожно бегали за толстыми стеклами очков.

— Ну а какие же у вас, милая девушка, планы в нашем замечательном городе? — поинтересовался Малянов.

Милая девушка не ответила. Она вдруг вздохнула и залпом отхватила из стакана большой глоток. Закашлялась. Поспешно схватила со стола отколотый от клешни кусок омара и на длинном вздохе его понюхала, глядя при этом на Малянова круглыми, как бы от крайнего удивления, глазами. Потом откусила маленький кусочек, отложила омара, отвела взгляд, сморщила лоб, закусила губу…

— Что? — спросила она сиплым простуженным голосом.

— Я говорю, какие великие дела привели вас в наш замечательный город?

— Великие? Дела?

— Дела и планы?! — Малянов запрокинул голову, вытягивая из кокосового ореха его содержимое… — Планы и дела.

Малянов вытер губы и посмотрел на Лидочку. Простой вопрос оказался прекрасной Лидочке решительно не под силу.

— Планы? — пробормотала она наконец. — Н-ну… конечно… А как же! — Она вдруг словно бы вспомнила. — Ну море, ну эта, электростанция… Обсерватория… Старый город… И вообще…

— Ай-яй-яй! — сказал Малянов укоризненно. — Мы что-то скрываем! Или нет?

— Да… То есть нет… — запуталась Лидочка и, видимо желая изменить тему чем-то неприятного для нее разговора, с вызовом сказала, указывая пальцем на одну из бутылок — А мне это вино понравилось. А где вы его взяли?

— Это? — спросил Малянов и взглянул на Лидочку. За ее спиной на стене качалась огромная черная бесформенная тень. На улице снова загудел нагретый воздух. Малянов несколько обеспокоенно обернулся — что-то в этой тени и в этом звуке ему не понравилось, но когда он посмотрел на Лидочку снова — тень пропала.

— Счас, — сказал Малянов. — Тут квитанция была. — Он приподнялся со стула и начал рыться в обертках. — Счас.

В прихожей зазвонил телефон. Малянов прислушался. Телефон звенел.

— Пардон, — сказал Малянов. Он вылез из-за стола и тяжелым шагом пошел из кухни. В дверях он обернулся:

— Где взял, где взял… в магазине купил!

— Ну ты еще раз подумай, Дмитрий, — уговаривал Малянова басовитый женский голос.

— Ах нет, Тамара Ивановна, — отвечал Малянов в трубку. — Любовь, как говорится, нечаянно нагрянет…

— Ты что, пьян? Я всегда говорила, что ваши бесконечные гулянки до добра не доведут! — прервала маляновские излияния невидимая миру Тамара Ивановна. — Подумай о ребенке! У Петра будет отец алкоголик! А замдиректора есть замдиректора. Это тебе не пивом торговать!

— Тамара Ивановна! — вежливо сказал Малянов. — Вы заблуждаетесь. Пиво — это поэзия. Пивной кран — это экстаз. Я бы вам на одной пене две дачи построил… Калям, скотина, перестань гадить на любимый коврик Тамары Ивановны!

— Прекрати валять дурака! — взревела трубка. — Если Ирина это терпит, то я этого не потерплю! Подумай о своей жене!

— А я об ей завсегда думаю, Тамара Ивановна! — вставил Малянов, выковыривая спичкой застрявший в зубах кусочек балыка.

— Конформист! — выкрикнула трубка в ухо Малянову. Он поморщился и отвел трубку в сторону. — Мещанин!!! — издалека проорала трубка и дала отбой.

Малянов пожал плечами, выплюнул спичку и, совершенно неожиданно показав трубке язык, положил ее на рычаг.

— Кто это звонил, Дмитрий Алексеевич? — обеспокоенно спросила появившаяся в коридоре Лидочка. Малянов взглянул на нее: без очков, с растрепавшимися волосами, раскрасневшаяся Лидочка потеряла свой синечулочный вид и выглядела если не красавицей, то, по крайней мере, чертовски привлекательной.

— Гхрм… — сказал Малянов, заинтересованно разглядывая Лидочкино лицо и фигуру. — По всей видимости, не бывает некрасивых баб, а бывает мало водки?..

— Что-что?! — агрессивно сощурила близорукие глаза Лидочка.

— Вот что, мать, — быстро сменил тон Малянов. — Пойдем-ка лучше на кухню…

Ужин, как можно было это видеть, проходил в теплой дружественной и даже где-то товарищеской и сердечной атмосфере полного взаимопонимания сторон.

— Поступило предложение выпить за духовную, подчеркиваю, духовную близость и новейшие методы родовспоможения! — провозгласил Малянов.

— Но без поцелуев! — предупредила Лидочка. — Какие могут быть поцелуи между интеллигентными людьми. А-а-а?

Это самое «А-а-а» Лидочка произнесла открытым театральным басом. Это уже была совсем другая Лидочка, вовсе не та запуганная провинциальная дурнушка, которую несколько часов тому назад Малянов столь неприветливо встречал на пороге своей квартиры…

— Они мне говорят, я на Проклову похожа, — продолжала «другая» Лидочка. — Похожа! Ха! Похожа я на Проклову?!

— Дура! — неожиданно сказал в пространство Малянов.

— Дмитрий Алексеевич!!!

— Конформист! Она слова-то такого не знает! Вобла вареная! Кавторанг хренов! На черта мне этот институт?! Замдиректора, замдиректора! Не желаю на побегушках!.. Оклад ей, видите ли! Положение! Дура! Ненавижу!

— Это вы о ком? — развязно спросила Лидочка.

— Теща — сволочь! — зашипел задетый за больное Малянов. — Карга старая! У ней и на языке волосы растут! Ведьма! Кстати, о ведьмах… — Малянов неслабо отхлебнул из стакана…

Лидочка неуверенно поднялась и, держась рукой за стенку, щелкнула ручкой громкоговорителя…

— …величиной два-три балла по шкале Рихтера, — сообщил динамик — Жители нашего города могли ощутить этот толчок сегодня в 18 часов 19 минут по местному времени…

Лидочка лихо шлепнулась на стул, одновременно зацепив рукой шнур громкоговорителя и выдернув его из розетки.

— Это когда я к вам приехала, — сообщила она Малянову.

— Начхать… — сказал Малянов.

— Ну ты! — сказала ему Лидочка. — Не очень!

— А что? — поинтересовался Малянов.

— А ничего! Лучше подумай!

— О чем это я должен думать?

— А тебе давно этот пост предложили? — спросила Лидочка каким-то странным чужим и трезвым голосом.

— Замдиректора?

— Да, замдиректора…

— Три дня тому назад, когда я этот свой интегральчик нащупал… Представляешь, дурочка, «полости Малянова»? Звучит?

— Слушай, что я тебе скажу! — зашептала Лидочка. — Бросай ты их на фиг… И соглашайся… И соглашайся на замдиректора… А иначе будет нехорошо…

— Что-о? — Глаза у Малянова налились кровью. В эту секунду в дверь позвонили.

— Это еще какого дьявола? — удивился Малянов, поглядев на часы. — По-моему у нас все дома. А?

Малянов встал и, снова сказав:

— По-моему у нас все дома! — пошел открывать дверь.

В прихожей он, конечно, наступил на Каляма. Калям вякнул.

— А провались ты, сатана! — крикнул ему Малянов и начал ковыряться в замке…

Лидочка прислушалась: из прихожей доносились возбужденные мужские голоса.

— Да какой кран, Арнольд Палыч! — отчетливо сказал Малянов. — Я этих прокладок и в глаза не видел.

В прихожей заспорили.

Лидочка встала из-за стола и, прислушиваясь к разговору, двинулась в коридор… Неожиданно перед ней возник Малянов. Он буквально выдавил ее назад на кухню и, положив ручищи на плечи бедной девушке, усадил ее на стул.

— Снегурушка! Дитя мое! — обратился Малянов к Лидочке. — Сиди и не чирикай! Доешь балык, допей свое вино, без Димы не скучай!

Лидочка посмотрела на Малянова с живым интересом. А Малянов отошел к дверям и возгласил:

— Пришел сюда ко мне сосед с потекшим краном. Исправлю этот кран и вновь сюда вернусь…

Малянов, пританцовывая как Изнуренков, подскочил к столу, опустошил стакан и закусил консервированным ананасом:

— А ты сиди и тихо дожидайся!

— Дмитрий Алексеевич! — прогудел из прихожей далекий голос — Я же вам книгу, книгу обещал!

— Еще и книгу, видишь, как бывает, какую-то отдаст мне Снеговой!

— Кто?! — выкрикнула Лидочка, будто дело касалось жизни и смерти, но Малянова уже и след простыл: в черном проеме двери зловещим желтым светом засветились глаза пришедшего Каляма…

Выходя из маляновской квартиры, Снеговой неожиданно прижал толстый палец к губам, заглянул в пролет лестницы и стал на цыпочках спускаться, таща Малянова за руку, как покорную овечку. Было что-то противоестественное в том, как эти солидные мужчины крались вдоль стены — те балетные па, которые они выделывали, крайне не шли их большим мощным фигурам…

Когда Снеговой открыл дверь, в глаза Малянова ударил яркий электрический свет. Все двери в квартире были распахнуты и всюду горел свет — и в прихожей, и в обеих комнатах, и на кухне, и даже в ванной…

Кабинет Снегового, а это был, по всей видимости, его рабочий кабинет, производил странное впечатление — везде: на книжных полках, на стенах, на дверях, на подоконниках стояли, висели и покоились десятки всевозможных изображений улиток, завитых раковин, спиралей, винтов и самых разных спиралевидных образований.

— Какую это книгу вы мне собирались дать? — вальяжно спросил Малянов, оглядывая кабинет.

— Погодите, — сказал Снеговой нетерпеливо. — Сейчас. Он прошелся по комнате и взял со стола толстый увесистый том в кожаном переплете. На переплете что-то было выдавлено латинскими буквами. Буквы тускло отсвечивали золотом…

— Держите!

Малянов хотел было заглянуть внутрь, но Снеговой молча схватил его под локоть и усадил в большое кресло возле стола, асам сел за стол.

— Какого черта! — открыл было рот Малянов.

— Успеете, Дмитрий Алексеевич! — неизвестно что имея в виду, сказал Снеговой. — У вас будет сколько угодно свободного времени, а сейчас его нет — Снеговой криво усмехнулся, достал из нагрудного кармана своей необъятной пижамы простенький металлический портсигар с папиросами и закурил. На Малянова он не глядел.

— Значит так… Значит так… Прежде всего, что это за женщина?

— Лидуха? Подруга жены, я же вам говорил. А что?

— Вы ее хорошо знаете?

— Да нет… Сегодня с письмом от Ирины приехала… Ни к селу, ни к городу…

— Как, как вы говорите?

— А… — отмахнулся Малянов. — Лишь бы теща не приперлась, а остальное…

— А что, Дмитрий Алексеевич, — еще больше насторожился Снеговой, — Тамара Ивановна могла бы, скажем, помешать вашей работе?

— Да какая там работа, — зевнул Малянов. — Она же у меня кавторанг…

— Это что, капитан второго ранга? — поинтересовался Снеговой.

— Да ну ее к бесу! — взорвался Малянов. — Вы что, меня сюда из-за тещи притащили?

Снеговой поморщился и сказал:

— Спрашивать буду я. Понятно? Над чем вы сейчас работаете, Дима?

— Что-то сегодня все интересуются, над чем я работаю…

— А кто еще? — ввернул Снеговой, буравя Малянова взглядом. — Теща или эта… ваша… знакомая?

— Да нет… — лениво отмахнулся Малянов. — Вечеровский.

— Как вы сказали?

— Филипп Вечеровский… Вы его что, знаете?

— Я его не знаю, — сказал Снеговой сухо и быстро продолжил, как на допросе: — Он ваш друг? Он приходил к вам сегодня? Что он говорил вам по телефону? Быстро!

— Да вы что! — взъелся Малянов. — Я не понимаю…

— Я тоже! — сказал Снеговой. — И очень хочу понять… А теперь выслушайте меня, Дима… У вас что, закрытая работа?

— Кой черт закрытая! — раздраженно сказал Малянов, поглядывая на дверь. — Обыкновенная астрофизика и звездная динамика…

— Значит, звездная динамика… А пространственной четностью вы никогда не занимались?

— Нет, — сказал Малянов, — не занимался.

— Никогда?

— Никогда.

— Ну, на нет и суда нет. У меня к вам всё, Дмитрий Алексеевич.

— А у меня не всё! — сказал Малянов сварливо. — Я бы все-таки хотел понять…

Снеговой резко встал из-за стола, раздавил папиросу в пепельнице.

— Не имею права, — сказал он как отрезал. — Что еще?

И тут Малянов увидел, что левый карман гигантской пижамы Снегового оттопыривается, а из него торчит рукоятка какого-то пистолета. Большого какого-то пистолета. Армейского или даже гангстерского…

— Ничего… — сказал Малянов. — Больше — ничего. Снеговой стоял над ним — огромный, сгорбившийся, страшный — и ждал…

Когда Малянов вернулся домой, в его комнате горел свет. Малянов почесал затылок и решительно открыл дверь… Лидочка стояла у книжных стеллажей, внимательно разглядывая толстую книгу, которую она держала в руках. Книга была как две капли воды похожа на ту, что дал Малянову Снеговой.

Малянов заинтересованно осмотрел себя — книгу он забыл, конечно, у Снегового.

— Грм, — кашлянул в кулак Малянов.

Лидочка смешалась. Она захлопнула книгу и стала поспешно заталкивать ее на полку…

— Да-а-а… — сказал Малянов. — Книг никому не даю, потому что сам приобрел их подобным образом. Где вы ее взяли?

Он подошел к Лидочке, взял у нее том, полистал, удивленно вскинул брови:

— И кто бы мог подумать?! Вас, оказывается, тоже увлекают диффузные газы? Так где ты ее взяла…

— Здесь, на полке. — Лидочка не знала, куда деваться…

— И что же синьору там заинтересовало?

— Уравнения взаимодействия… — пролепетала Лидочка… — с этим, с веществом… Ой, что это? — вскрикнула она.

Комната затряслась, полки закачались, сверху посыпались какие-то фотографии. Это были снимки спиралевидных галактик. Их было много: больших и маленьких, матовых и глянцевых, цветных и черно-белых.

— Опять трясет, — говорил Малянов, сгребая в кучу фотографии. — Не нравимся мы кому-то…

— Да, — вскинула голову Лидочка. — Мне почему-то кажется…

— Тебе ничего не может казаться, — сказал Малянов грубо. — Пошли на кухню. Надо включить трансляцию.

— Подождите, Дмитрий Алексеевич! А что вам сказал Снеговой?

Но Малянов не слушал. Он схватил Лидочку за руку и ворвался на кухню. Сунул вилку в штепсель.

— …уже знаете, полное затмение Солнца произойдет тридцатого июля. Это уникальное явление природы…

Малянов выдернул вилку.

— Странно, — сказал он, поразмыслив. — Вроде бы трясло…

Малянов открыл глаза и огляделся: он лежал на тахте в своей комнате, и эта комната, судя по всему, не должна была внушать Малянову никаких тревожных мыслей. Малянов посмотрел на письменный стол, на стеллажи с книгами, на раскрытое настежь окно — все было на месте, все было спокойно. И вдруг в наступившей темноте послышались чьи-то тяжелые шаги и низкий, густой, как у Снегового, голос сообщил:

— И точка…

Грохнул выстрел. Малянов винтом вылетел из постели и подскочил к окну. Внизу творилось нечто непонятное. Толпился народ. У подъезда стояло сразу несколько машин: милицейская ПМГ, две «скорые», газик Снегового и четыре «Волги». Три пропыленные, пожеванные, черные и одна новенькая ослепительно белая. Белая «Волга» газанула, из выхлопной трубы выскочил клуб белого дыма, труба бабахнула, «Волга» заглохла…

Раздались голоса, но не снизу, а откуда-то со спины, с лестничной площадки. Малянов прислушался и начал быстро натягивать брюки…

Открыв дверь, Малянов вышел на площадку. На лестнице какое-то движение, раздавались приглушенные голоса, шаги, негромкое покашливание. Малянов навалился животом на перила и посмотрел вниз: около квартиры Снегового толпились какие-то люди, среди которых было двое врачей в белых халатах, милицейский майор и дворничиха. Малянов быстро скатился по ступеням и сунулся к майору:

— Что за шум, а драки нет? Что стоим, почему не снимаем? Майор поморщился и сказал в пространство:

— Проходите, проходите…

— Как это проходите! — завопил Малянов возмущенно. — На родной лестнице безобразия, а мне тут… — Но кто-то с силой увлек его в сторону. Малянов оглянулся: рядом стояла жилистая старуха — соседка:

— Что вы! — сказала она шепотом — Тут такое горе, а вы… — Старуха попыталась всхлипнуть. Малянов оглянулся на милиционера, потом посмотрел на старуху:

— Какое еще горе? — недовольно проворчал он.

— Ах, вы не знаете?.. Ученый наш застрелился… Снеговой. Арнольд Палыч.

— Что? — не поверил Малянов. — Как это… Снеговой?

— Вот, миленький, как бывает. И чего не живется, спрашивается… Его уже вниз понесли.

Малянов заглянул в пролет. В самом низу намечалось какое-то движение. Не взглянув на старуху, Малянов заторопился вниз. Тяжело перепрыгивая через две ступеньки, он наконец добежал до парадной.

В дверях толклись трое. Первым, кого увидел Малянов, был молоденький шофер Снегового. Придерживая двери, он пытался помочь коренастому человеку в белом халате, по-видимому, санитару, вытащить из парадной какой-то большой и неуклюжий предмет.

— Давай назад! — сказал санитар хриплым голосом и попятился. Из дверей показались носилки, накрытые белой простыней.

— Откинь, откинь шпингалет! — выкрикнул санитар. Малянов протиснулся к дверям.

— Сейчас, подождите… — Он достал из кармана связку ключей и, присев на корточки, начал ковырять большим ключом торец наружной створки…

— Правильно, нижний, нижний давай, — одобрил санитар. — А ты бы отошел, Василий, свет заслоняешь…

Шофер испуганно метнулся в сторону, дверь захлопнулась, ударив Малянова по спине…

— Ну куда! Дверь-то! — не успел закончить фразу Малянов, как створка распахнулась, и он чуть не вывалился на асфальт…

Санитары двинулись вперед, и мимо лица Малянова проплыли носилки, покрытые мятой белой простыней. У конца носилок простыня была продрана, и сквозь дыру на Малянова посмотрел широко открытый, но мертвый глаз.

Малянов вытер лоб и выпрямился.

Санитары ловко задвинули носилки в раскрытое чрево санитарного фургона, прыгнули внутрь и захлопнули дверцы. Микроавтобус заурчал, пустил клуб черного дыма и, присев на задние колеса, взял с места…

Стриженый шофер стоял у своего газика, уперевшись рукой в пыльное крыло, и смотрел туда, куда только что увезли того, кто был Арнольдом Павловичем Снеговым.

— Так, так… — отчетливо сказал низкий мужской голос за спиной Малянова. Малянов вздрогнул и обернулся, но за ним никого не оказалось.

Малянов, задыхаясь, ввалился в квартиру и уже с порога раздраженно закричал:

— Лида! Лидуха! Черт тебя дери! Слушай!

Ему никто не ответил, и Малянов нервно забарабанил в дверь Петькиной комнаты:

— Эй! Подымайся, слышишь!

Снова тишина. Малянов распахнул дверь. В комнате никого не было. Не было и никаких следов спальных принадлежностей на Петькином диванчике. Малянов зачем-то рванул дверцу шкафа: на полках ровными стопками лежали детские вещи, полотенца и постельное белье. Было похоже, что бельем никто не пользовался. Малянов захлопнул шкаф и посмотрел в угол, где раньше стоял Лидочкин чемодан: угол был пуст. Малянов выскочил из детской и сунулся к себе — кабинет был тоже пуст.

— Эй! — сказал Малянов неуверенно.

Ответа не последовало. Тогда Малянов грузно зашагал по коридорчику на кухню, заглянув по дороге в ванную и сортир. Как теперь и следовало ожидать, и в этих помещениях Лидочки не оказалось. Зато на кухне Малянова ждал сюрприз: за кухонным столом сидел, разглядывая длинные полированные ногти, рыжий горбун, не так давно повстречавшийся Снеговому.

Малянов мгновенно раздулся до угрожающих размеров и выдохнул:

— Та-а-а-ак! Здравствуйте! Значит, явление десятое… А где Лидочка?

— Здравствуйте, Дмитрий Алексеевич! — вежливо ответил горбун из-за стола. — Я несколько недопонял ваш вопрос.

— Я спрашиваю, где милейшая подруга моей жены и кем, если не секрет, вы ей доводитесь?

— Никем, — совершенно спокойно сказал рыжий и, закатив глаза, начал расчесывать пятерней косматую бороду. Наступила неловкая пауза.

Малянов бессмысленно побродил по кухне, достал из кармана мятую пачку «Беломора» и закурил. Рыжий возился со своей бородой.

— Тогда очень бы хотелось знать, — сказал наконец Малянов, — кого моя дорогая постоялица умудрилась впустить в мою квартиру?

— Меня никто не пускал, — сообщил посетитель.

— Что значит — не пускал?! — заорал Малянов. — Вы соображаете, что говорите? Вас что — по воздуху сюда занесло?

— Успокойтесь, Дмитрий Алексеевич, — все таким же вежливо-предупредительным тоном ответил рыжий. — Пусть вас не волнует, как я сюда попал. Ну, предположим, по воздуху. Вас, надеюсь, не это интересует?

— Не понимаю… Пришли без спроса…

— Вот-вот! — подхватил рыжий. — В том-то и дело! Мы-то надеялись, что вы уже всё поняли, но, оказывается, увы, этого не случилось!

— Что это я должен был такое понять и кто это такие «мы»? — нервно спросил Малянов, стряхивая пепел в раковину.

Рыжий помолчал, пожевал ус и спросил:

— Чем вы сейчас занимаетесь, достопочтенный Дмитрий Алексеевич?

— В каком смысле? — насторожился Малянов.

— Над чем работаете?

Малянов преобразился: нарастающее в нем раздражение перешло в открытую ярость. Он отбросил папиросу, подлетел к столу и, схватив рыжего за грудки, сдернул со стула. Рыжий по-кошачьи вякнул. Малянов зарычал, вздернул горбуна на воздух и стремительно поволок в коридор. У входной двери он бросил свою жертву, рывком распахнул дверь и вышвырнул горбуна на площадку.

— Я тебе покажу, над чем я работаю, хамлюга! — загремел Малянов вслед кувыркающемуся по лестнице рыжему. — Аферист! Ты у меня сейчас на «воронке» протрясешься!

Захлопнув дверь, Малянов схватил телефонную трубку и уже было сунул толстый палец в номеронабиратель.

— Постой, дурак! — раздался из трубки искаженный бас— Не звони никуда.

Малянов в каком-то обалдении отставил трубку и вперился взглядом в микрофон, стукнул по нему кулаком, потом забарабанил ладонью по рычагу. Трубка безмолвствовала. Малянов положил ее рядом с телефоном и, перебирая руками спутанный длинный шнур, пошел, согнувшись, к розетке.

— Ничего не выйдет! — сказала трубка очень громко. — Там всё в порядке!

Малянов бросился назад, схватил трубку:

— Перестаньте валять дурака! Что за шутки в самом деле! Трубка молчала.

— Ну ладно! — выкрикнул Малянов. — Я вам сейчас покажу, с-с-сукины дети!

Он бросил трубку рядом с аппаратом и пошел открывать дверь. Замок как назло заело. Малянов рванул дверь, но она не подалась. Малянов осатанел, двинул дверь плечом, ударил ногой в филенку. Удар был страшен, но дверь, как это ни странно, не пошелохнулась.

— Зря вы так, Дмитрий Алексеевич! — сказал за его спиной рыжий горбун. Малянов развернулся и, не раздумывая, врезал прямой правой, целясь горбатому в голову. Тот ловко увернулся, успев при этом нагло подмигнуть. Малянов врезал еще раз и снова мимо. Тогда он бросился вперед головой и, как разъяренный бык в барьер, врезался в стену, хотя, казалось, на этот раз горбатому не уйти. Раздался хруст. Малянов «поплыл» и сел…

Придя в себя он вытер ладонью окровавленное лицо и сплюнул.

— Сволочь, — сказал он сорванным голосом. — Бандит. Гнида. Потом он медленно поднялся, держась руками за стену, и пошел на рыжего. Тот отступил в комнату. Малянов сделал обманный финт, но, вместо того чтобы ударить горбуна, неожиданно подскочил к входной двери и вцепился в замок. Замок не поддавался. Горбун стоял в маляновской комнате и сквозь распахнутую дверь, улыбаясь, наблюдал, как Малянов пытается разобраться с замком. Малянов оглянулся. Рыжий радостно осклабился и поманил Малянова пальцем. И тогда, отступив на три шага, Малянов бросился снова на дверь, пытаясь сокрушить ее всей тяжестью своего стокилограммового тела…

Удар был столь силен, что с потолка посыпалась штукатурка, но тонкая дверь и жалкий замок выдержали… Малянов завыл от боли, но в его могучем теле еще хватало энергии. Издав оглушительный рев, Малянов ворвался в кабинет и, схватив стул, с силой метнул его в улыбающегося рыжего. Рыжий даже не моргнул. Стул пропахал стеллажи, посыпались стекла, и стул распался на составляющие. Рыжий почему-то оказался у дверей. Малянов повернулся и, тяжело дыша, снова пошел на своего противника.

— Да перестаньте же наконец, — сказал рыжий миролюбиво. — Подумайте, что я вам сделал?

— Подумать, говоришь?!

Резко повернувшись, Малянов схватил тяжелое кресло и запустил его в окно. Малянову показалось, что неуклюжее рогатое кресло летело к окну сто лет, целую вечность, и целую вечность это массивное сооружение с центральной стальной трубой-вертушкой отскакивало от тонкого оконного стекла… Малянов медленно и плавно подпрыгнул, пролетел метра три в воздухе и ударился лбом в оконное стекло…

Когда Малянов открыл глаза, перед ним на табуретке сидел рыжий горбун и улыбался…

— Ну, слава богу! — сказал он ласково. — Как же так можно, Дмитрий Алексеевич! Хорошо, все так обошлось, а то вот сосед ваш, Арнольд Павлович…

Малянов подскочил на тахте, большой тряпичный тампон, который покоился у него на лбу, упал на брюки, и Малянов с ненавистью отбросил его в сторону.

— Да лежите вы! — уже с некоторым раздражением сказал горбатый. — Никто же его не хотел, ей-богу… Вы вот тоже, чуть из окна не высигнули… А потом бы началось… Эх, нервы, нервы…

— Ты откуда взялся? — мрачно спросил Малянов, укладываясь на подушку и придерживая ладонью разбитый лоб.

— Я?

— Да, ты! — прохрипел Малянов и стал смотреть в сторону.

— Вот с этого и надо было начинать, а не драться… А вы подумайте…

— Не знаю… — произнес Малянов с трудом. — Либо из-за бугра, либо из тюряги.

— А вы не можете себе представить, что вашей работой может интересоваться еще кто-то?

— При чем тут моя работа? — буркнул Малянов. — Денег у меня нет, золота тоже. Выпивка вот есть… В холодильнике. Так что давай и проваливай.

Малянов взглянул на рыжего и вдруг снова разозлился:

— Вот дерьмо! — сказал он и повернулся к стене.

— Послушайте! — снова сказал рыжий миролюбиво. — Я ведь не шпион и не жулик и, если говорить серьезно, в некотором роде даже и не человек…

Помолчали. Малянов медленно повернулся на боку и уставился на рыжего…

Малянов с перевязанной головой ходил по разгромленной комнате, а рыжий сидел на тахте и смотрел, как Малянов ходит…

— Статистический выброс! — выкрикнул Малянов. — Им… видите ли, не нравится. Энтропия их, видите ли, не устраивает! Обеспокоены они! — Малянов сделал неприличный жест рукой. — Вот вам! Просек?!

Он замолчал. Молчал и рыжий, разглядывая, как Малянов меряет шагами комнату.

— Значит, как я понял, мне нужно бросить свою работу, материалы сжечь…

— Почему сжечь? — спросил рыжий. — Можете не сжигать. Они в таком виде все равно никому не нужны. К счастью, еще время не настало. Просто не работать, и всё.

— Значит, не будет ни дурацких телефонных звонков, ни землетрясений, ни баб этих… — Малянов кивнул в сторону Петькиной комнаты. — А будет, значит, благодать и пост директора?

— В ближайшей перспективе, в ближайшей перспективе, — предостерегающе поднял палец рыжий.

— А если я буду работать дальше… — продолжал Малянов, — то тогда…

— Тогда мы будем вынуждены применить меры третьей ступени.

— Как к соседу, так? — быстро спросил Малянов.

— Н-нет… — впервые поморщился рыжий. — Это, так сказать, упущение, потеря контроля… Мы этим не пользуемся.

— Не пользуетесь! — всплеснул руками Малянов. — Вот спасибочки! Дай я тебя за это поцелую, котик мой! Чтоб ты сдох! Холера!

— Мы не умираем, — сказал рыжий обиженно. — Поэтому ваша ирония неуместна…

— А что уместно? — завопил Малянов. — Ну что вы можете еще придумать?! Ну, еще одну бабу прислать? Дверь заклинить? Кран испортить? А то, над чем я пятый год сижу, значит, побоку?! Это мои-то интегральчики, полости мои — побоку?! Да что ты мне предлагаешь, гнида? — Малянов был страшен. — Да тебя собственными руками…

В дверь позвонили.

— Идите, откройте, — сказал рыжий. — Идите, идите… Это наше, так сказать, последнее предупреждение, а там уж пеняйте на себя…

— А вот это видал? — Малянов сложил огромный кукиш и покрутил его перед носом рыжего. — Видал, говорю?

Рыжий укоризненно поглядел на Малянова и разлегся навзничь на тахте, подложив под голову руки. В дверь снова позвонили.

— Трусите, милейший? — поинтересовался рыжий.

— Вот сволочь, — сказал Малянов и вышел в прихожую.

Звонок зазвонил снова настойчиво и требовательно. Малянов подумал, огляделся, потом решительно распахнул дверь кладовой и с грохотом выволок оттуда тяжелый деревянный ящик. Звонок трезвонил, не умолкая. Малянов тем временем извлек из ящика здоровенную «шведку», взвесил ее на руке и подошел к двери. Едва он дотронулся до замка, как дверь с треском распахнулась.

Малянов отступил на шаг и замахнулся шведкой.

Длинные рычаги ключа лязгнули, шведка застыла в воздухе.

Лицо Малянова вытянулось. Он откашлялся и опустил руку — перед ним на площадке стоял мальчик лет пяти.

На мальчике были трогательные короткие штанишки с поперечной лямочкой на груди, как носили в сороковые или пятидесятые годы… И в принципе мальчишка производил впечатление какого-то «довоенного» или «сразу послевоенного» ребенка… Стрижка наголо только дополняла это впечатление. А в остальном это был мальчик, как мальчик…

— Что тебе? — спросил Малянов.

— Я к тебе, — ответил мальчик. — Я теперь буду у тебя жить.

— Так, — сказал Малянов. — Значит, жить.

— Да, — сказал мальчик растерянно, оглянулся и вдруг, словно чего-то испугавшись, бросился к Малянову.

— Дядя! Дядя! — истерически закричал он. — Миленький, мне страшно! Боюсь! Боюсь!

Малянов выпустил шведку, которая с лязгом грохнулась в прихожей и подхватил мальчишку на руки. Мальчишка рыдал.

— Тихо! Тихо! — бормотал Малянов, неловко прижимая малого к себе. — Все хорошо! Я здесь, понял? Все будет… хорошо… — Говоря это, Малянов судорожно озирался, будто искал выход — Подожди! Сейчас все будет… — Он, видимо, хотел добавить слово «хорошо», но вместо этого крякнул и выпрыгнул из квартиры на площадку.

Дикий вой потряс весь дом, казалось, до основания. Мальчишка буквально взбесился. Он лупил Малянова коленками, локтями, кулачками, царапал лицо, лягал в живот, норовил прихватить зубами щеку, нос или ухо и при этом дико выл и верещал.

В первые секунды Малянов пытался только увертываться, потом начал отбиваться, пытаясь сбросить мальчишку с себя. Но тот вцепился в Малянова как клещ, с силой совершенно не соответствующей пятилетнему ребенку… Вой на секунду прервался, и тут Малянов отчетливо услышал, как лязгают замки в соседней квартире. Малянов замер, мальчишка тоже перестал бесноваться и посмотрел на соседскую дверь. Запоры залязгали и внизу, захлопали двери.

— Мария Ивановна! — крикнул женский голос— Кто это кричал так страшно? Ребенок, что ли?

Замок на соседской двери издал заключительный разрешающий лязг, и зацепленная на цепочку дверь стала медленно отворяться…

Малянов попятился, ввалился в прихожую и захлопнул дверь…

— Вот так бы давно, — сказал мальчишка, несколько неожиданно оказавшийся стоящим на полу. — Сиди и не рыпайся. Он поковырял носком простеньких сандалий брошенную «шведку». — А то начал тут… выставляться. Бегун.

Малянов ничего не ответил и заглянул в комнату. Рыжего не было. Тогда Малянов прошел в детскую — там тоже никого не было.

— Да шут с ним! — сказал мальчик басом. — Нету и баста. — Он помолчал и объявил: — Кушинькать!

— Так! — В который раз задень сказал Малянов. — Как тебя зовут, детка?

— Кушать хочу-у-у! — завопил мальчишка, плача, и затопал ногами. — Кушать хочу-у-у!

Малянов молча схватил его за руку и поволок на кухню.

Мальчик сидел на кухне, уплетал банановый конфитюр, залезая в яркую банку липкими пальцами, и философствовал:

— Ты что думаешь? Всё это зря? Если все должны страдать, чтобы страданиями купить вечную гармонию… Ты ведь тоже стремишься к вечной гармонии?

— Ни к чему я уже не стремлюсь, — мрачно сказал Малянов, наблюдая за странным своим собеседником.

— Стремишься, стремишься… Ты уже жену на эту гармонию променял, и сына тоже…

— Ты можешь замолчать, а? Наказание господне…

— Может, и наказание, — согласился мальчик. — Так вот, если ты своим страданием хочешь купить вечную гармонию, то страдай. Но при чем здесь дети? Зачем мы должны попадать в материал и унавозить чью-то гармонию?

— Да замолчишь ты или нет! — Малянов ахнул кулаком по столу. Мальчик поперхнулся, закашлялся, лицо его покраснело. Мальчик попытался вдохнуть воздуха, но от этого еще сильнее зашелся в кашле, лицо его сделалось лиловым, потом посинело, он задыхался. Малянов выскочил из-за стола, начал неловко бить его ладонью по спине, трясти, бестолково разводить ему руки, пытаясь изобразить некое подобие искусственного дыхания. Мальчик засипел, закатил глаза, его хрупкое тельце стала бить мелкая дрожь… Малянов подхватил его на руки и помчался в свою комнату. Уложив ребенка на тахту, он бросился к телефону, схватил трубку и в это время взглянул на мальчика.

Тот сидел на тахте, по-турецки подложив под себя ноги и показывал Малянову двойной нос.

Малянова передернуло. Он положил трубку на рычаг и стал смотреть на мальчишку, который не удовлетворившись показыванием носа, начал строить мерзкие рожи, пускать пузыри, бебекать, как дебил, и гадко подхихикивать, видимо, с целью довести Малянова до белого каления.

Малянов, насупившись, смотрел на все эти безобразия и молчал. Мальчишка, почувствовав, что эти трюки пока еще на Малянова не действуют, резво соскочил с тахты и подбежал к своей жертве. Расставив ноги и чудовищно вытянув вперед шею, он завертел пальцами обеих руку стриженых висков, раздул щеки и издал губами отвратительный звук, испустив при этом такое количество слюней, что в них воистину можно было запутаться.

— Дядя дурак! — сообщил мальчишка картаво.

Малянов отвернулся. Взгляд его пополз по книжным полкам, изредка цепляясь за корешки потрепанных книг. Малянов подошел к полкам и протянул руку, чтобы взять один из приглянувшихся ему томов.

— Стой! — сказал мальчишка отчетливо. Малянов не обратил на него никакого внимания, достал книгу и пошел с нею к столу. Уселся. Отодвинул ящик и положил на стол давешний лист бумаги с нарисованным на ней красным контуром. Потом вынул паркер и стал свинчивать с него колпачок. Подумал. Достал еще один лист бумаги, на этот раз совершенно чистый, и попытался расписать на нем перо. Паркер не писал. Малянов встал из-за стола и подошел к стеллажам, разыскивая там пузырек с чернилами.

— Так, — сказал он. — Так-так. Сейчас мы, значит, найдем чернила…

Странный шум привлек его внимание. Малянов обернулся: мальчик аккуратно заливал невесть откуда взявшимися чернилами маляновский контур. Делал он это сосредоточенно и в некотором роде виртуозно, одной рукой выливая из пузырька содержимое, а другой — размазывая чернила по листу.

Малянов пискнул и твердыми шагами пошел к противному шалуну, но тот, быстро сообразив, в чем тут дело, показал Малянову уже вымазанный синими чернилами язык и ловко юркнул под стол. Малянов зарычал, рванулся за мальчишкой, перелетел через стул и грохнулся на пол…

Мальчик, оказавшийся у тахты, торжествующе фырчал, визжал, свистел, плевал и улюлюкал, шлепая грязными ладошками по обоям, отчего на стенах, естественно, образовывались жирные чернильные пятна, изображающие его маленькие пятерни…

— Дядька дурень! Дядька дурень! Бегемотик! Бегемотик! Ляля-ля! — Мальчишка начал прыгать на одной ноге, показывая Малянову рожки и корча самые разнообразные физиономии.

— Бегемотик, бегемот, у тебя болит живот! Дядька дурень, дядька дуб, из какашек любит суп! Бе-бе-бе! Бе-е-е-е!

Малянов с трудом встал, отряхнулся, сел на стул у письменного стола и вяло попросил:

— Прекрати. Кому говорят, прекрати… Иди умойся! Слышишь! Да посмотри на свои руки, чучело!

Мальчик вдруг перестал бесноваться и повертел руками, разглядывая ладошки. Лицо его приобрело растерянное выражение, он зашмыгал носом и горько разрыдался, расставив в стороны руки и растопырив пальцы… Под мальчиком образовалась лужица…

Разорвав руками неподатливый сатин, Малянов достал наконец из трусов резинку, вытащил ее, сужая, таким образом, трусы в поясе, и завязал резинку узлом. Оглядел свою работу и вышел из детской в прихожую. Из ванной доносились слабые всхлипывания. Мальчишка стоял в ванной без штанов и исподлобья смотрел на Малянова.

— Давай ногу, — сказал Малянов, присаживаясь и помогая мальчику надеть трусы. — Другую. Вот и в норме. А ты расстраиваешься…

Открыв смеситель, Малянов выдоил из крана несколько капель, которые с мягким бульканьем упали в порыжевшую от долгого стояния воду, которой была наполнена ванна. Смеситель затрясся, зарычали трубы, кран начал чихать грязно-бурой смесью, от которой в ванне стали расходиться масляные пятна. Малянов поспешил закрыть смеситель, вытащил из-под раковины полиэтиленовый тазик и, зачерпнув воды, водрузил тазик на облупленную табуретку.

— Давай руки, — сказал Малянов.

— Нет, — твердо сказал мальчик, пряча ладони за спиной, — Не буду в тазу, хочу водопровод.

— Кран испорчен, видишь? Воды нет, — терпеливо объяснил Малянов. — Давай руки!

— Не дам!

— Как хочешь, — сказал Малянов и пошел из ванной.

— Руки! — заорал мальчик. — Руки мыть! Хочу руки мыть! — Он навалился на таз…

Вода окатила мальчишку с ног до головы и ухнулась на пол. Мальчишка завизжал, пнул тазик и ухватил Малянова за брюки, оставляя на светлой материи синие чернильные следы. Малянов изловчился и ухватил мальчишку поперек спины. Адский вой оскорбленного в лучших чувствах младенца заставил Малянова отвернуть голову в сторону. Мальчик сучил ногами и несколько раз укусил своего обидчика.

Малянов выволок беснующееся чадо в прихожую, забросил в комнату и закрыл дверь на швабру. Мальчишка затих. Малянов повернулся к входной двери и начал открывать замок. Замок, как и следовало ожидать, не поддавался. Малянов рванул дверь на себя, потом толкнул, рванул еще раз.

— Дядя! Дяденька! — крикнул мальчик из комнаты — Открой! Мне страшно! Тут кто-то ходит! Я боюсь!

Малянов бросил неподатливую дверь и вошел в комнату. Перемазанный чернилами мальчик стоял у окна в громадных маляновских трусах со свисающей до полу резинкой и округлившимися от ужаса глазами смотрел в противоположный угол. Там на стене качалось бесформенное черное пятно, похожее на тень, но только значительно более плотное… Малянов поморгал, и странная тень пропала. Мальчик сел на корточки и тихо заплакал.

— Так! — сказал Малянов преувеличенно громко. — Так. — Он потер руки. — Значит, так.

Он подошел к телефону и стал набирать номер. На последней цифре его палец задержался. Малянов взглянул на мальчика. Тот плакал и исподлобья наблюдал за Маляновым.

— Ну что? — спросил Малянов. — Звонить разрешишь? Мальчик встал, растопырив чернильные руки и, заливаясь слезами, заковылял в прихожую…

Малянов вытер ладонью вспотевшее лицо, зажмурился, крякнул и начал набирать номер заново.

— Вечеровский? Ты? Слушай, Фил, у меня к тебе дело…

Провалившись в глубокое ушастое кресло, Малянов равнодушно созерцал хоромы, в которых в данный момент пребывал…

Большая, если не сказать гигантская, комната была средоточием комфорта и благополучия. Изящная люстра мелкого хрусталя, строгая финская стенка, блеклый вьетнамский ковер изумительной ручной работы, круглый светящийся аквариум с сонмом величественных скалярий, кое-какой антиквариат, ультрасовременная ХАЙ-ФАЙ-звукоаппаратура, тугие пачки пластинок, блоки компакт-кассет — все говорило об определенном вкусе и полном отсутствии финансовых затруднений…

Вошел хозяин. Безукоризненная крупноклетчатая тройка, башмаки; в зубах хорошо уравновешенный «Бриар»…

— Работаешь? — спросил Малянов.

— Как всегда, — сорванным тонким голосом ответил хозяин.

— Ну, я ненадолго.

— Конечно. Кофе?

— Подожди, — сказал Малянов. — А впрочем, давай.

Малянов сидел на кухне, исполненной в стиле «А ля рюс» и наблюдал за хозяином, который колдовал с кофейным оборудованием.

— Я сделаю по-венски.

— Валяй, — отозвался Малянов. — Сливки есть?

Хозяин не ответил. Малянов смотрел, как под тонкой клетчатой тканью энергично работают лопатки хозяина.

— Слушай, Вечеровский! Тебе когда-нибудь мешали работать?

Лопатки на мгновение застыли.

— В каком смысле?

— Ну, к примеру, ты возишься с какой-нибудь там своей ревертазой, а тебе говорят: сворачивай к черту тему, а не то… как мошку…

— Кто говорит? — осведомился Вечеровский.

— Н-ну… кто-то… Собственно не в этом дело…

— А в чем?

— Слушай, а ты Снегового знал?

— Какого Снегового? А Пе?

— Ну да, физика, он у меня внизу жил, ты у меня сам по телефону спрашивал!

— Ах этот! Нет, старичок, как ни странно, нет. Мне его какая-то работа по статистике была нужна, а в библиотеке не было…

— Он застрелился.

Раздался мелодичный звон.

— Прости… — сказал Вечеровский и элегантно снял трубку с ониксового аппарата стоимостью этак в тысячи полторы франков…

— Это тебя, — сказал Вечеровский, протягивая трубку Малянову.

Малянов проглотил слюну и нерешительно протянул руку к трубке…

Белая тридцать вторая «Волга» с белыми «мишленовскими» шинами на магниевых литых дисках, нашпигованная изнутри синтезаторами, магнитофонами, антирадарами и еще черт знает чем, подкатила к маляновскому дому.

— А как велосипед? — забеспокоился Малянов.

— Он что, тебе нужен? Пусть пока в багажнике.

Вечеровский ловко набрал на панели синтезатора какую-то комбинацию, и из-под капота раздалось громкое лошадиное ржание…

— Ты что, рехнулся?! Совсем оборзел? — подскочил Малянов.

— Еще не вечер… Это я в Андорре купил. Слушай, а что там у тебя в окне?

Малянов посмотрел наверх. Окно светилось неестественно ярким светом, словно в комнате был установлен дуговой прожектор, каким пограничники освещают море…

— Фил… — сказал Малянов, щурясь от яркого света. — Я хотел бы тебе кое-что сказать… Видишь ли… Я влип в очень странную историю…

— Это и так ясно, — сказал Вечеровский. — И что ты мне предлагаешь? Не ходить сейчас с тобой? Я правильно тебя понял?

Малянов и Вечеровский сидели в полумраке вокруг журнального столика с остатками экзотических яств, ели, закусывали, изредка прихлебывали алкоголь, смешанный с «джусами» и смотрели телевизор. Приволоченный из прихожей телевизор нелепо торчал посередине комнаты. Помалкивали. Мальчик сидел на тахте, смотрел телевизор и тоже помалкивал. Помалкивал и телевизор… В его мерцающем окошке беззвучно возникали изможденные люди со скорбными лицами. Люди что-то раскапывали, переносили, вытаскивали. Вокруг расстилалось бескрайнее холмистое плато. То там, то здесь можно было видеть глубокие ямы и горы не то истлевших тряпок, не то больших свертков из этих тряпок… Люди ходили медленно, печально, и никто не улыбался. Сосредоточенность, неотвратимость, опустошение… Странная и какая-то жуткая работа…

Малянов, скосив глаза на телевизор, поднес полную рюмку ко рту, залпом выпил. Схватил толстенный бутерброд с семгой и начал с остервенением его поедать.

— Митька трус! — произнес вдруг мальчик отчетливо и впился зубами в мягкую шоколадную плитку.

— Забавно, — сказал Вечеровский — Ты не находишь, что в этом что-то есть?

— Почему это я трус? — оживился Малянов. — Зачем ты меня обижаешь?

— Я тебя не обижаю, — возразил мальчик, разглядывая Малянова, как некое редкостное животное. — Просто трусость, несомненно, один из самых страшных пороков…

— Нет, философ, я тебе возражаю, это самый страшный порок… — Вечеровский встал и зажег свет.

— Опять Федор Михайлович? — иронично спросил Малянов.

— Да нет… Другой кто-то… Вернемся к нашим баранам, если они тебя интересуют, конечно… — предложил Вечеровский, скользя взглядом по стеллажам.

— Ну, в общем, этот рыжий объяснил приблизительно так. — Малянов с опаской поглядел на мальчика. — Дело здесь в локальном нарушении статистических закономерностей… Причины этих нарушений, как выразилась эта образина, во мне, то есть в моей работе, поскольку моя, видишь ли, высоконаучная работа выбивается за некий общий уровень и представляет определенную опасность.

— Для кого? — перебил вопросом Вечеровский.

— Для этой… сверхцивилизации…

— И что?

— Что, что? Потребовал, скотина, чтобы я свернулся. Полный бред!

— Чего там, — сказал мальчик. — Он ему там вогнал ума, куда следует!

— Да замолчишь ты или нет? — вскипел Малянов. — Прибью ведь!

— Опять за свое, — сказал мальчик. — Прибью, прибью. Болтун.

Малянов побагровел и посмотрел на мальчишку весьма грозно:

— Я те покажу болтуна! Я тя ей-богу прибью!

— Да ну, — сказал мальчишка даже с некоторым сожалением. — Не можешь ты меня прибить.

— Это почему не может? — ухмыльнулся Вечеровский и как-то очень внимательно посмотрел на Малянова. — Он у нас такой… Ух, какой…

Вечеровский показал, какой с его точки зрения Малянов.

— Да брось ты, — сказал мальчик. — Ну вот если б ты создавал мир, создал бы ты на слезинке ребенка с целью в финале осчастливить людей, дать им мир и покой?

— Госсссподи… — сказал Малянов замученно. Вечеровский снова ухмыльнулся и стал закручивать ус.

— Ну что смотришь? Тебя спрашивают, — рассердился мальчик. — И для этого необходимо непременно было замучить лишь всего-то одно крохотное существо, вот то самое… Било себя кулачонками в грудь и плакало к богу…

Мальчишка разжалобил сам себя, заревел белугой, уткнулся носом в угол тахты. Худенькая его спина вздрагивала от рыданий.

— Слушай, — спросил Малянов, обращаясь к Вечеровскому, — а может, в милицию заявить? Мальчишка-то, наверное, все-таки чей-то?

— Тридцатого затмение, — сказал Вечеровский в пространство. — Полное.

— Затмение солнца есть обычное явление природы, которому невежественные люди придают мистический смысл, — сообщил мальчик сквозь рыдания.

— А ты уверен, что твоя работа на нобелевку тянет? — неожиданно изменил тему разговора Вечеровский.

— Тянет, — убежденно сказал Малянов. — Как пить дать — тянет…

— М-да, — сказал Вечеровский, расхаживая по комнате. — Очень даже м-да…

— Слушай! — Малянов почесал затылок. — Странно, конечно. Но я вот о чем тут думал. Ну если они все из себя такие всемогущие, ну чего бы им просто не отравить меня тухлыми консервами, а? Съел ложечку, и каюк.

— Видишь ли, Дмитрий, это исключено.

— Почему исключено, — выпятил губу Малянов. — Как раз наоборот… Съел ложечку, и каюк.

— Ты просто не можешь ложечку, ты сожрал бы всю банку! Малянов утробно захохотал. Вечеровский ухмыльнулся, потом посмотрел на Малянова и тоже захохотал, его тоже разобрал этот глупый беспричинный смех. Хохотали от души, до слез, до колик. И только мальчик сидел на тахте и хмуро ковырял вилкой в открытой консервной банке. По всей видимости, первым эту злосчастную банку увидел Вечеровский, потому что он быстро подошел к мальчику и вырвал ее у него из рук. Смех как-то сам собой стих.

Малянов повертел банку пальцами. Откашлялся и продолжил:

— А они, видишь, сентимонии развели… Снегового им жалко… Ах, извините, так вышло! Дурь, ей-богу, глупость какая-то! Зачем все эти смертоубийства, фокусы? Да внушили бы нам чем-нибудь этаким, мы бы не только диффузные газы или твою ревертазу — мы бы родную мать забыли! Или, скажем, выработали бы у нас условный рефлекс: как мы сядем за работу, так у нас грипп, радикулит, головная боль… Экзема… Мало ли что. Никто бы ничего и не заметил…

— Но ведь ты же заметил! — улыбнулся Вечеровский.

— Я??? — возмутился Малянов. — Пока не пришел этот тип и не сказал, что все эти телефонные звонки, и предложение директорства, и эта Лидочка, и этот вот! — Малянов с раздражением ткнул пальцем в сторону мальчика. — Я бы и…

— Значит, если б не знал, все было бы хорошо? Так?

— Что так?

— Ну так надо что-то делать.

— Делать, делать! Землю жрать! А выкину все к чертовой матери и уеду… на Кавказ… А если они меня таким сделают? — Малянов весь перекривился, высунул язык, закатил глаза. — Бе-бе-бе! Или будет… все время башка болеть!

— Башка, говоришь? — спросил Вечеровский подозрительно. — Подожди-ка подожди…

— Писить хочу, — ясным голосом объявил мальчик. Малянов издал стонущий звук, выкарабкался из кресла, взял мальчика за руку и вышел в коридор.

Вечеровский достал из сумки-педерастки записную книжку, порылся в ней, подошел к телефону и начал медленно набирать номер…

— Ты что, с ума сошел? — шипел Малянов, зажав Вечеровского в темный угол. — Зачем ты его притащил? Ты что, не понимаешь? Всем что-то мешает: семья, начальник, дети, редактор, квартира, соседи, здоровье, погода и еще черт знает что и кто! Можно подумать, что ни Курчатову, ни Эйнштейну никто не мешал! Люди во время войны работали: музыку писали, фильмы снимали, открытия делали! А лоботрясам и дуракам всегда кто-нибудь мешал! Я вон бабу выгнал, а что толку?

— Ну, положим, не ты ее… — пожал плечами Вечеровский. — Ты что, недоволен, что я притащил Глухова? Я могу его назад отправить.

— Да черт с ним, с Глуховым… Просто противно…

И вот все они сидели и молчали. Прихлебывали остывший чай: Малянов, Вечеровский и Глухов. На тахте, укрытый пледом, спал мальчик. Глухов, удивительно уютный, маленький, тощенький, курносый, с красноватыми глазками за толстыми стеклами старомодных очков, отставил чашку и потер руки.

— Нет, — сказал он, — нет-нет. Ничего подобного со мной не было, да и не могло быть! Помилуйте, я даже представить себе такого не могу! По-моему, вам все-таки надо заявить в милицию…

Глухов отхлебнул из чашки и опять потер руки.

— Владлен Семенович! А может быть, ваша тема? — спросил Малянов.

— Да нет, ну что вы… — замялся Глухов. — К вам это не имеет никакого отношения… И к этому вашему… соседу тоже… «Культурное влияние Японии на Микронезию». Опыт, так сказать, количественного и качественного анализа.

— Но ведь, насколько я помню, ваша странная болезнь… — вставил Вечеровский вежливо.

— Нет, товарищи, вы это зря, — заулыбался Глухов. — У меня никаких выбросов быть не может. Я ведь человек, так сказать, обыкновенный. Детективы в автобусе, цейлонский чай, стопочка водки, но в меру, заметьте, в меру…

— Я, знаете, тоже не алкоголик, — надулся Малянов.

.— Ну что вы! Я ничего подобного… Была, конечно, аллергия. Но аллергия, знаете ли, нынче болезнь века. А от вас, Филипп Павлович, я этого просто не ожидал! Мне, конечно, было интересно, но как-то это всё… Так что, извините, могу только посочувствовать… к счастью…

Все молчали. В стоящих через дорогу домах горело расплавленное золото окон, серпик молодой луны висел в темно-синем небе, с улицы доносилось отчетливое сухое потрескивание — должно быть, остывал раскалившийся за день шифер…

Малянов встал и подошел к окну.

— Извините, Владлен Семенович! Удивляюсь я тебе, Фил…

Глухов кашлянул и позвенел ложечкой в стакане.

Малянов посмотрел на Вечеровского. Тот, как всегда до отвращения элегантный, сидел в кресле и внимательно изучал ногти на правой руке.

И Глухов тоже посмотрел на Вечеровского напряженно, выжидающе.

— Я полагаю, — после некоторого раздумья произнес Вечеровский, — что гипотеза внеземной цивилизации или сверхцивилизации, несмотря на всю ее неправдоподобность, вполне логична, тем более, что ее посланцы налицо. — Вечеровский посмотрел на мирно спящего мальчика. — Другой вопрос, почему уж так им не понравились наши исследования, то есть твои и Снегового… Не знаю. Может быть, вы им наступили на любимую мозоль. Но дело не в этом.

— Фил, ты же умный человек, биофизик, мать твою!.. Мировая величина, из-за границы не вылазишь… — Малянов запнулся. Нависла неловкая пауза, и только тихо посапывал на тахте спящий мальчик.

— Ну что ты хочешь этим сказать? — спокойно спросил Вечеровский.

— Что сказать? — пожал плечами Малянов. — Что сказать… Да я не о том… Просто какая это сверхцивилизация с бабами, звонками, посылками… Снегового допекли… Тут одной банки тухлых консервов хватит, а я вот жру, как удав, и ничего…

— Логично, — тихо сказал Вечеровский. — Хотя измерять внечеловеческую целесообразность человеческими мерилами трудно и глупо… Ну, например, с точки зрения комара? Ты ведь его убиваешь с такой силой, которой хватило бы, чтобы убить всех комаров в округе. Или вспомни сказочку про медведя, который хотел перебить рой пчел…

Вечеровский подошел к телевизору и механически повернул ручку, потом уселся в кресло и, наклонившись вперед, стал смотреть в экран.

Экран телевизора засветился, и на нем возникло тусклое, словно телевизор принимал побочный канал, изображение: по футбольному полю бегали молодые люди, пытаясь сорвать со своих сотоварищей одежду. Судя по нелепым костюмам и коротким прическам, события эти относились к концу тридцатых или началу сороковых годов. Звука, конечно, не было.

То и дело на экране возникали перекошенные лица соревнующихся или, скорее, играющих — все-таки, похоже, это была какая-то дурацкая жестокая игра, — иногда кому-то удавалось оторвать от соперника рукав или клок рубахи, но происходило такое редко, и потому вся затея выглядела вялой, бессмысленной и глупой — ни улыбок, ни азарта.

— Да выключи ты его к чертовой матери! — истерически завизжал Малянов. — Господи! Ну что это за чушь такая!

— Видимо, от соседей залетело, — сказал Глухов равнодушно. — У меня тоже часто какую-то галиматью берет, без звука, так, одно изображение.

Вечеровский медленно поднялся и, выдернув шнур из розетки, снова уселся.

— Я тут вспомнил одну болгарскую картину… «Дракон», кажется, называется, телевизионный такой фильм, короткометражный… Инопланетянин, так сказать, в роли дракона, кино, собственно, не очень, но вот речь там тоже шла о достоинстве, о достоинстве человечества, то есть конкретно о нашем с вами достоинстве. — Он помедлил. — Либо он отдаст дракону невесту, либо человечеству придет конец… Такая вот проверка…

— Да-а-а… Хороша проверочка! — покачал головой Глухов. — А сосед-то ваш застрелился… Правда, может быть…

— Вы думаете, у него была нечиста совесть? — вмешался Вечеровский.

— Да при чем здесь совесть! — заорал Малянов. — Кому какое дело, что у него там было с совестью! Я бы тебе, дураку, сказал, что такое совесть! Ты же, гнида, никогда не застрелишься?! Ты же сам хвастал, как Курбатова какого-то прибрал!

— Курбатов был сволочь, — твердо сказал Вечеровский. — И не ори.

— Ах — сволочь?! Ах, не ори! — Малянов был настолько разъярен, что уже был почти готов вцепиться Вечеровскому в глотку. Но в это время раздался неестественно бодрый голос Глухова:

— Чаёк какой! Просто прелесть! Умелец вы, Дмитрий Алексеевич, давно такого не пил… Да-да… Конечно, это всё трудно, неясно… А с другой стороны — небо, месяц, смотрите, какой… Чаёк, сигаретка… Хорошая погода, красивая женщина…. Как там дальше? И немного свободных денег… Ну, правда, что еще нужно для мужчины? — Глухов довольно подмигнул и продолжил: — Вот вы, Дмитрий Алексеевич, что-то там насчет звезд, насчет межзвездного… или, простите, диффузного газа… А какое вам, собственно, до этого дело? Если подумать, а? У вас что, других дел нет? Ведь есть же, в той же астрономии… А так что? Подглядывание какое-то, а? Вот вам и по рукам — не подглядывай. Пей чаёк, смотри детективчик… Небо не для того, чтобы подглядывать. Небо, ведь оно, чтобы любоваться… И тут мальчик звонко и торжественно объявил:

— Ты хитрец!

Глухов резко повернулся, но оказалось, что мальчик смотрел на Вечеровского и грозил ему измазанным в шоколаде пальцем.

— Ну что ж, — сказал Вечеровский, развалился в кресле, вытянул и скрестил длинные ноги. — Мальчик прав. Мы все время уходим от главного вопроса. И только вот Владлен Семенович вернул все на круги своя. Итак, что ты собираешься делать?

— Приехали! — заявил Малянов, встал со стула, церемонно раскланялся и снова сел, закинув с гордым видом ногу на ногу.

— По-моему, вы уже решили, — осторожно сказал Глухов, — что придание этого дела гласности абсолютно бессмысленно. Я так думаю, вам никто не поверит.

— Почему это не поверят? — завопил Малянов. — Не в лесу живем!

— Прекрати! — твердо сказал Вечеровский. — Конечно, употребить все возможные способы необходимо. Но не забывай, пока разберутся и поверят, пока найдут возможные способы помочь, пройдут, может быть, годы, поскольку, сами понимаете, способов борьбы с комарами много, а со сверхцивилизацией ни одного… А вот что ты будешь в это время делать: писать письма, жаловаться на горбунов и пришельцев, которые мешают тебе работать, или работать? Вот что самое главное, по крайней мере для тебя…

Вечеровский поднялся, налил себе чаю и снова вернулся в кресло — невыносимо уверенный, подтянутый, элегантно-небрежный, как на дипломатическом приеме. Он и чашку-то держал, словно какой-нибудь там занюханный пэр на файв-о-клоке у королевы.

— Ничего интересного с тобой не произошло. — Вечеровский отпил чай. — Ну пришли, ну попросили, ну пригрозили, наконец…

— Если больной пренебрегает советами врачей, — сообщил на весь дом мальчик, — неаккуратно лечится, злоупотребляет алкоголем, то примерно через пять-шесть лет вторичный период сменяется третичным периодом — последним…

— Вот тебе и первый контакт, — сказал Малянов. — Большое вам мерси, господа гуманоиды!

— Вообще, конечно, странно, — заключил Глухов. — Почему именно так, почему именно с на… с вами.

— Потому что век наш весь в черном, — объяснил Вечеровский, промакивая серовато-розовые, как у лошади, губы белоснежным платочком. — Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем…

— Тьфу на тебя! — сказал Малянов, а Вечеровский вместо смеха разразился каким-то довольным сытым совиным уханьем…

Малянов выкопал из переполненной пепельницы чинарик подлиннее, сунул его в толстые губы, чиркнул спичкой и некоторое время сидел так, совершенно скосив глаза на огонек.

— Действительно… — произнес он. — Не все ли равно, какая именно сила, если она заведомо превышает человеческую. — Он закурил. — Тля, на которую упал кирпич, или тля, на которую упал двугривенный. Только я не тля. Я могу выбирать.

Глухов перестал прихлебывать чай и с нескрываемым интересом уставился на Малянова. Вечеровский тоже перестал рассматривать ногти и тоже уставился на Малянова. Интереса в его глазах не было. Была надежда.

— И что же ты думаешь выбирать? — спросил он. Малянов вздохнул и придавил хабарик в пепельнице.

— Да ясно же! — вдруг подал голос Глухов. — Неужели не ясно, что выбирать? Жизнь надо выбирать! Что же еще? Не телескопы же ваши, не пробирки же… — Он говорил с необычайной проникновенностью. — Да пусть они подавятся телескопами вашими! Диффузными газами! Жить надо, любить надо, природу ощущать надо — ощущать, а не ковыряться в ней! Когда я сейчас смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я знаю, это мой друг, мы существуем друг для друга, мы друг другу нужны…

— Сейчас? — громко спросил Вечеровский.

— Простите? — пробормотал Глухов.

— Просто я о том, что когда-то была Эстония, школа матлингвистики, «Мюнди-бар», зеленая сауна, помните?

— Да-да, — сказал Глухов, опустив глаза. — Да. Бароны, знаете ли, стареют.

— Бароны также и воюют, — сказал Вечеровский. — Не так уж давно это было.

— А Снегового-то больше нет! Вам, Филипп Павлович, легко рассуждать, они вас за горло не взяли! — эти слова Глухов выпалил с необычайной резкостью, почти со злобой, как человек, которому нанесли незаслуженное и тяжкое оскорбление.

— Да, мне хорошо, — кивнул Вечеровский. — Но вы-то чего, собственно, испугались? Двух-трех телефонных звонков не к месту? Явления какой-то авантюристки? Что с вами произошло, милейший Владлен Семенович, что вы тут комедию разводите?

— Прекратите наконец! — завизжал Глухов. — Вам что?! Этого всего мало?! Вам нужно, чтобы весь город перерезали? Этого вы хотите?

— Да перестаньте вы, — спокойно возразил Вечеровский. — Ничего я не хочу. Но, с другой стороны, вас что, пытали, били, грозили вам смертью? Откуда эти полные штаны, простите? От рыжего клоуна из цирка? От гемикрании, от которой болит полголовы? У Малянова вот вода из крана не идет, а тридцатого — затмение… Ну давайте валить всё в кучу, бояться кошек, сатаны, дурного глаза! Окропите всё святой водой, свечки поставьте! Их за горло взяли! Бабы!!!

— Вы! Вы!.. Вы не имеете права! — Глухов вскочил совершенно разъяренный. — Вы… вы провокатор! И, может быть, вы с ними заодно! — Глухов ткнул вверх сухоньким пальцем.

— Да поступайте, как знаете! — отмахнулся Вечеровский. — Это пока ваши дела. Можете ваше так называемое исследование хоть мне отдать, а я его буду знакомым показывать, был, мол, такой самородок, товарищ Глухов, а теперь пивом торгует…

Глухов весь напрягся и сухо выдавил:

— Прошу прощения, друзья, но мне пора идти. Уже поздно.

Вечеровский и Малянов сидели в прибранной комнате и молчали. Несмотря на поздний час и бурно проведенный день, Вечеровский был также элегантен и подтянут. На костюме ни пятнышка. Галстук так же туго завязан. А вот Малянов подустал. На щеках вылезла щетина, под глазами круги…

В доме напротив одно за другим гасли окна.

Появился Калям, Тихонько мяукнув, вскочил Вечеровскому на колени, устроился поудобнее и заурчал. Вечеровский погладил его длинной узкой ладонью и, не отрывая глаз от гаснущих за окном огней, спросил:

— Может быть, хочешь переночевать у меня?

— Он линяет, — предупредил Малянов.

— Неважно, — отозвался Вечеровский тихо.

— Слушай, — сказал Малянов. — Неужели они Снегового убили?

— Кто? — не сразу ответил Вечеровский.

— Н-ну… — начал Малянов и замолчал.

— Снеговой застрелился.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что, как ты сам понимаешь, существуют такие ситуации, когда честный человек может сделать только один честный выбор. И Снеговой его сделал. Но, впрочем, всегда есть другой, как у Глухова…

Вечеровский вытащил из кармана кисет и начал набивать свой «Бриар».

— Я помню, как он прибежал ко мне. Он ругался, как последний сапожник. По-черному… Стоял такой мат…

— Это скорей похоже на меня…

— Да-а-а… Он кричал, что дураков нынче нет. Что в наше просвещенное время большинство совершенно справедливо считает, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Что двадцатый век — это расчет и никаких эмоций. Что гордость, честь, потомки — все это дворянский лепет. Атос, Портос и Арамис. Что вся проблема ценностей сводится к его пупу. Самое ценное в мире — это его личность, его семья, его друзья. Остальное пусть все катится к чертовой матери… Что сила солому ломит… Что не стоит плевать против ветра и что когда на тебя прет тяжелый танк, а у тебя, кроме головы на плечах, никакого оружия нет, надо уметь вовремя отскочить… До этого он был такой живчик — энергичный, крикливый, ядовитый… А теперь… Теперь он просто раздавлен. Сначала я его пожалел, но когда он принялся рекламировать свое новое мировоззрение… Он и сегодня, как видишь, этим занимался. Он думает, что ему станет легче. Может быть, но меня такая позиция бесит…

Вечеровский чиркнул спичку и принялся раскуривать трубку. Желто-красный огонек заплясал в его сосредоточенно скошенных глазах. Потянуло сизым дымком. Вечеровский пыхтел трубкой и думал.

— М-да-а-а-а, — протянул Малянов и нервно засмеялся. — Как представишь себе… Вот собираются они там… допустим на Юпитере… и начинают считать: на исследования кольчатых червей мы бросим сто мегаватт, на такой-то проект — семьдесят пять, скажем, гигаватт, а на разведенного кандидата наук Митьку Малянова хватит и десяти. Но кто-то там возражает: десятка-де мало. Надо его телефонными звонками заморочить — раз. Фирменной выпивки подсунуть — два. Теплое место для него организовать — три. Потенциальную невесту сварганить — четыре. Мальчишку этого как следует задурить, чтобы напугал— это пять… Смех, да и только!

— Смех, — согласился Вечеровский, — но не большой. Воображение у тебя, Дмитрий, прости… убогое. Даже странно, как ты до своих интегралов и полостей додумался.

— Убогое… — сказал Малянов. — А у тебя его и вовсе нет. Айда на кухню.

Они пришли на кухню, и Малянов начал выставлять на стол все для чая.

— Так вот, насчет воображения… — продолжил Вечеровский. — Я, например, никогда не верил во флогистон. И никогда не верил в сверхцивилизации. Вылей старую воду, лентяй!

— А где я тебе новую возьму? — огрызнулся Малянов. — А на кой черт ты поддерживал эту идею? Что, по-твоему, рыжий наврал?

— Ну почему наврал. Не совсем. Просто сверхцивилизация — это современная мифология, не более… Попытка с человеческих позиций объяснить нечеловеческое, искать мораль в законах природы… Думаю, что рыжему было просто лень объяснять, вот он и брякнул, что понятнее… Ты что-нибудь слышал об отторжении тканей?

— Трансплантация, там, пересадки сердца, тканей, доктор Барнард?

— Да… И вот мне кажется иногда, что с тобой и с Глуховым происходит нечто подобное. Вы работаете, а природа это отторгает. Мироздание защищается. Своего рода закон сохранения равновесия между убыванием энтропии и развитием разума… Природа слепа. Она может только сопротивляться…

— И ты считаешь, что…

— Выключи чайник — кипит. Да, я считаю, что в каком-то смысле у вас нет врагов. Идет обыкновенное отторжение тканей. И вам нужно только решить, продолжать эксперимент дальше или остановиться…

— Природа не дура… — с сомнением покачал головой Малянов. — Если это так, то тогда…

— Я не закончил. Как мне кажется, Эйнштейн, Резерфорд, Коперник, Курчатов, Галилей — каждый из них по-своему сталкивался с отторжением. Но думаю, правда, что они прекратили бы исследования только в одном случае: если бы им сказали, что из-за этого может погибнуть человек. Не всё человечество, не Вселенная, а конкретный человек. И не в принципе, когда-нибудь, а сию минуту, сейчас… Понимаешь?

— Уговариваешь, гад?

— Ну зачем же… Философствую просто. Они шли до конца не потому, что не понимали опасности, а потому, что верили в разум… Это звучит напыщенно, но это так… Они боялись не за себя, как Глухов или даже ты, а за любого, живущего на земле человека. Эйнштейн знал, что такое атомная бомба, но все-таки работал. Парадокс? Операции на сердце погубили десятки людей, но их продолжали делать, если хочешь, против природы, против этих чертовых законов… Их делали, неся на плечах, на совести души обреченных, но тем не менее погибших от эксперимента… Может быть, это уже новая мораль. Мораль людей, отдавших науке самое дорогое, что у них есть — доброе имя… Вы же в ответе только за себя. Меня поражает ваша трусость…

— Трусость, несомненно… — усмехнулся Малянов. — А ты моралист, а?

— Ну, я пошел, — сказал Вечеровский. — Тебе, как я понимаю, работать надо.

Они вышли в прихожую. Малянов легко открыл замок.

— Ишь, — сказал он, — подлец. Открывается…

— «Сказали мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, — весело процитировал Вечеровский. — И я с полпути повернул обратно. С тех пор всё тянутся передо мной кривые, глухие, окольные пути…»

Он помахал рукой и вышел. Малянов задумчиво закрыл дверь…

Малянов сидел в своей прокуренной насквозь комнате и смолил хабарик. В комнате вспухали, переливались, летали маляновские пузыри и полости из табачного дыма. На полу, на столе валялись груды книг, листы бумаги, тетради, а на книжных полках, всюду, где хватало места, были приляпаны, приклеены, прикноплены фотографии спиралевидных галактик…

Скрипнула дверь. Вошел мальчик. Он постоял в комнате, сумрачно озираясь, подошел к одной из фотографий и, склонив голову набок, начал ее разглядывать. Сморщил старческое свое личико и повернулся к Малянову. Некоторое время смотрел, как Малянов грызет карандаш и разглядывает потолок. Шмыгнул носом и, сухо кашлянув, сказал:

— Дядь, а дядь! Слышь, наверное, мы с тобой больше не встретимся…

Малянов оторвался от созерцания потолка и дымных картин:

— Ты что несешь, а?

— Слышу я, уже идут.

— Кто это идет, чего ты там слышишь?

— А ты зачем эти картинки разложил?

— Я работаю, видишь… Нечего мне бояться, брат. Как это там… А-а-а… Я один в мире.

— А Петька?

— Я думаю, они не посмеют.

— Да, — сказал мальчик, — они не посмеют… Это некорректно.

— Недозволенный прием, — подтвердил Малянов. — Так?

— Так. А вот со мной дозволенный?

— Чего-то я не понял, — сказал Малянов. В это время в дверь позвонили.

— Это что? — спросил Малянов обеспокоенно. — А?

— Иди, открывай, — сказал мальчик.

— Зачем? — спросил Малянов.

— А так. Ты посмотри, что на улице делается.

Малянов вскочил и раздернул шторы. Природа взбесилась. Окно дрожало. В него то и дело били мощные порывы ветра. Стекла жалобно дребезжали. Сверкнула молния. Вдали загрохотало. А через секунду оглушительный треск заставил Малянова вжать голову в плечи… Свет замигал. Малянов подбежал к телефону, сорвал трубку, дунул в микрофон, постучал по рычагу. Телефон безмолвствовал… В дверь снова позвонили…

На лестнице перед Маляновым стоял крупный человек и смущенно улыбался.

— Простите, — сказал он. — Дмитрий Андреевич? Вдалеке прогремел раскат грома.

— Алексеевич, — недовольно сказал насторожившийся Малянов.

— Да, да, простите, мне говорили, Алексеевич…

— Кто говорил?

— Э-э-э… В жакте, — быстро сказал посетитель и заглянул через маляновское плечо. — А-а-а-а! Вот и он! Видите ли, сын у меня потерялся. Валерка, иди сюда!

Малянов оглянулся. Мальчик стоял в прихожей и насупившись глядел на пришедшего.

— Мать все глаза проплакала, все участки, все морги и больницы обзвонила, а ты вот где! Уши-то надеру! Ради бога, извините нас пожалуйста!

— А документы у вас есть? — спросил Малянов безнадежным голосом.

— Господи! — сказал пришедший. — Ради бога! Вы к нам приходите! Он у нас такой, ей-богу… Сейчас!

Гость начал ковыряться в заднем кармане брюк, достал оттуда мятый паспорт и зеленую корочку метрики:

— Вот, пожалуйста! Валерка, ты чего стоишь, пошли!

— Не надо, — сказал Малянов потерянно. — Я… в-в-вам верю…

— Вот. — Гость спрятал документы и протянул Малянову маленькую белую картонку: — Вот моя визитка. Я и моя жена… Короче, если что нужно, я всегда и жена тоже… Я вам, надеюсь, пригожусь… Пошли, Валерка, пошли, не будем дяденьке мешать, он у нас работает… До свидания.

Малянов поспешно протянул руку гостю, и они расстались. На улице снова загрохотал гром.

— Да, — сказал Малянов. — Конечно. До свидания…

Гость взял мальчика за руку и они медленно начали спускаться вниз по лестнице. Малянов захлопнул дверь и повертел визитную карточку: белая картонка была абсолютно чиста с обеих сторон.

Малянова осенило. В один прыжок он оказался на лестнице и помчался вниз… Когда он, как пробка, вылетел на улицу, она была абсолютно пуста и тиха. И в это время где-то далеко закричал ребенок. Малянов бросился на крик, завернул за угол и остановился: на небольшой площади было полно народа. Все смотрели вверх, прикрывая лица ладонями, черными очками и специально закопченными осколками стекол. На солнце наползала черная тень луны…

Это было затмение…

Было отвратительно тихо. Адский лик луны дышал смертью. И только где-то далеко, чуть слышно, кричали дети…

Малянов попятился.

Малянов задыхаясь и придерживая локтем большую белую папку, с лету брал один лестничный марш за другим. Где-то приблизительно на уровне восьмого этажа на ступеньках, скорчившись, сидел маленький жалкий человечек, положив перед собой серую старомодную шляпу. Малянов обошел его и стал подниматься дальше.

— Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, — вдруг сказал человечек. Малянов остановился и посмотрел на него. Это был Глухов. Он встал, подобрал шляпу, с трудом распрямился, держась за поясницу. Лицо Глухова было вымазано чем-то черным. Глухов поправил очки и сказал, едва шевеля губами:

— Еще одна папка, белая. Еще один флаг капитуляции.

Малянов молчал и ждал, что он еще скажет.

— Понимаете, — проговорил наконец Глухов, слабо похлопывая шляпой по колену. — Капитулировать всегда неприятно… В прошлом веке, даже, говорят, стрелялись, чтобы не капитулировать.

— В нашем — тоже случалось.

— Да, конечно, конечно. Но в нашем веке стреляются, потому что стыдятся других, а в прошлом стыдились себя. Теперь мы почему-то считаем, что человек всегда может договориться сам с собой.

— Не знаю. Может быть.

— Я тоже не знаю, — сказал Глухов тихо. — Я столько времени думал об этом… И столько еще предстоит… Так всегда было, во все века.

— Я понимаю, — сказал Малянов. — Просто иногда чужие раны больнее.

— Ради бога! — прошептал Глухов, вытирая тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот. Он попытался улыбнуться. — Я бы никогда не осмелился. Как я могу вас отговаривать или советовать? Но вы знаете, что я все думаю? Почему мы так мучаемся? Я не могу разобраться.

Малянов молчал. За стенами отчаянно завывал ветер, гремели громовые раскаты. Глухов зашевелился, вялым расслабленным движением нахлобучил свою смешную шляпу и сказал:

— Ну что ж, прощайте, Дмитрий Алексеевич. Мы, наверное, никогда больше с вами не увидимся, но все равно очень приятно было с вами познакомиться. И чай вы отлично умеете заваривать.

Глухов опустил глаза и начал медленно спускаться. Малянов постоял немного и, твердо ступая, пошел дальше… Когда Малянов подошел к двери, далеко внизу, перекрывая шум этой странной вновь обрушившейся бури, заскрипела и глухо бухнула дверь… Малянов надавил кнопку звонка, но за дверью было тихо. Малянов подождал и не отпускал кнопку, пока не послышались шаги и голос Вечеровского не спросил:

— Кто там?

— Это я. Открой.

Замок щелкнул, и дверь распахнулась. На пороге появился Вечеровский. Его трудно было узнать: чудесный клетчатый костюм был продран, на левой стороне пиджака зияла большая жженая дыра. Вечеровский был неимоверно грязен.

— Заходи, — сказал он хрипло, ворочая на закопченном лице белками глаз.

Некогда шикарная комната была полностью разгромлена… Посредине ковра красовалась обугленная дыра, из которой торчали горелые планки паркета… Пятна черной копоти на стенах. Тонкие черные нитки сажи, плавающие в воздухе… Сплющенные, раздавленные, разбитые детали звукоаппаратуры, осколки аквариума… Изъеденные кислотой занавески… Горы растрепанных книг… В одном из углов валялась куча опаленного каким-то адским огнем тряпья — это были костюмы Вечеровского…

Вечеровский молча взял у Малянова папку и прошел в соседнюю комнату. Малянов как сомнамбула последовал за ним. Комната была абсолютно пуста и лишь по центру стоял старинный несгораемый шкаф с двумя отделениями.

— Здесь всё? — спросил Вечеровский.

— Всё, — сдавленным голосом подтвердил Малянов.

Вечеровский вытащил из кармана связку ключей и загромыхал запорами. Весь сейф был забит разноцветными толстыми папками. На корешках пламенели написанные красным фломастером фамилии: 3.3. Губарь, В. С. Глухов, А. П. Снеговой, В. А. Вайнгартен и какие-то еще.

Малянов обалдел. Потом потрогал кончиками пальцев корешки.

— Едрысь тя в койку… — сказал он тоскливо — Нафинкен-дулили… Они ж тебя убьют.

— Не думаю, — сказал Вечеровский. — Промахнутся. Пошли.

Они пришли на кухню. Она не пострадала. Все в ней было в порядке. Даже кофейная аппаратура, с которой возился Вечеровский. Он поставил на стол кузнецовскую чашку и граненый стакан, в которых дымился черный кофе. Вечеровский вытер руки о полотенце, сел за стол, пододвинул к себе стакан и отхлебнул горячий напиток… Руки у Вечеровского были в копоти и машинном масле.

— Ну и глупо, — сказал Малянов.

— Что именно?

— Ты же уникальный специалист. Ты же первый в Европе, задница!

Вечеровский промолчал.

— У тебя же есть твоя работа! Работай! Работай, черт тебя подери! Зачем тебе понадобилось связываться со мной?.. С нами…

— Значит, ты ничего не понял? Моя работа. За мою работу оно лупит меня уже полгода… Раньше, правда, как выяснилось, покупало…

Вечеровский помолчал и выразительно обвел глазами свою шикарную кухню…

— Пижон, — сказал Малянов. — Есть в тебе что-то от этого, как его…

— Есть, — согласился Вечеровский. — От всех. Больше всего от Глухова. Жажда спокойной жизни, жажда безответственности. Станем травой и кустами, станем землей и цветами… Я тебя раздражаю?

— Да пошел ты…

— Я хочу все-таки объяснить тебе, что происходит. Мы ведь имеем дело с законом природы. Так?

— Так.

— Так вот, воевать против законов природы — глупо. Капитулировать — стыдно. Законы природы надо изучать, а изучив, использовать. Это банально. Но в этом тысячелетний опыт всего человечества… Мы не привыкли к тому, что природа проявляет себя так, как она проявила себя в отношении нас…

За окном сверкнула молния, громыхнул железными перекатами гром.

— Мальчик! — вдруг опомнился Малянов. — Слушай, старик, надо что-то этого… как его… надо что-то делать!

— Сядь! Ничего не надо делать. Ты последний из тех, кого я знал.

— А Глухов?

— Он перечитывал рукопись. Он ведь давно решил. Просто не мог расстаться. Не в этом дело. Природа умеет бить током, сжигать огнем, заваливать камнями, морить чумой. Мы не привыкли к рыжим горбунам и одурманенным девицам. То, что происходит с нами, — это не только трагедия — это открытие. Это возможность взглянуть на Мироздание с совершенно новой точки зрения.

— На кой ляд ты мне это излагаешь?

— Не знаю. Просто это не на один день и не на один год. Я думаю, даже не на одно столетие. Торопиться некуда. Впереди еще миллиард лет…

— Угробят они тебя… Здесь… — Сказал Малянов безнадежно.

— Не обязательно, — ответил Вечеровский. — И потом, ведь я здесь буду не один… И не только здесь… И не только я…

Вечеровский улыбнулся и отхлебнул кофе.

Пыльная буря и гроза ушли. Над морем и городом еще висела серая липкая мгла. Воздух дрожал. Вдали гремели громы. Но небо стало проясняться… Бесцветное море было спокойно, и его вялые волны нежно ласкали песок. Их ленивые языки лизали руки, тело и лицо лежащего на берегу мальчика, шутя перекатывали его по песку…

Неожиданно мальчик открыл глаза, медленно встал, одернул штанишки, отряхнул их и запрыгал на одной ноге вдоль берега, весело распевая какую-то странную песенку…

Вскоре вышло солнце…

8–9.07.81

Всего в архиве сохранилось три варианта сценария по ЗМЛДКС. И если первый (вышеприведенный) отличается от окончательного (опубликованного) значительно, а третий практически от окончательного не отличается, то второй черновик сценария по ЗМЛДКС отличается от окончательного только стилистической правкой, мелкой, но частой. Одно перечисление ее способно показать, как тщательно работали Авторы даже над сценарием, предназначенье которого, собственно, быть прочитанным только кинематографическими работниками.

Правятся неуклюжие обороты: «дома, чем-то напоминающие восточно-арабскую архитектуру» на «дома в восточном стиле»… Правятся объекты-субъекты повествования: «пациент» на «клиент», «мужчина» на «мужичонка», «веревочка» (на которой в ванной сушится белье Лидочки) правится сначала на «жердочку», затем — на «бельевую веревку», «бедняжка» на «бедолагу»… Правятся определения: «толстая» (папка) на «толстенькую», «овечьи глаза» (у Лидочки) на «овечий взгляд», «печальная» на «грустная», «синеватый» (свет от ночного фонаря) на «мертвенно-синий», «неожиданный» (вопрос) на «неуместный»… Правятся описания действий: «осведомился» на «поинтересовался», «бросаешь» на «покидаешь», «зарычал» (водопроводный кран) на «заворчал», «засунул» на «упрятал», «мчался» на «катился», «прекращая» на «переставая», «произнес» на «провозгласил», «мидий ловили» на «мидий собирали», «ринулся» на «метнулся», «понимаю» на «осознаю», «уронивши» на «повалив», «переступая» на «переминаясь», «грохнул» на «ахнул», «спрыгнул» на «соскользнул»… Правятся обстоятельства: «немедленно» на «вкрадчиво», «клубился пар» на «дымился парок», «красиво» (Малянов пишет формулы) на «как по линеечке», «красиво» (сказано о том, что «дети и книги делаются из одного материала») на «элегантно», «хрипение» (водопровода) на «ворчание»… Правятся и слова в речи героев: «понимаешь» на «сечешь», «кофе» на «кофейку»… и многое, многое другое.

Кроме черновиков сценария в архиве АБС содержатся заметки по поводу сценария, некоторые из которых так и не реализовались ни в одном из текстов:

Теща-кавторанг живет в квартире (входит-выходит). Диалог на тему: подумай о семье.

Вечеровский звонит, чтобы узнать: а) как самочувствие; б) над чем работает.

Лидочка прямо говорит: «Я должна вам мешать!»

Работа Малянова:

1. График (перенос на чистовик)

2. Рассматривание колец дыма.

3. Книги по ТФКП.

4. Перепечатка текста на машинке. «Легко видеть…» «Ясно, что неясно…»

Мальчик — противный, капризный, непослушный, дерзкий, неприятный.

Теща

Лидочка

Снеговой

(ночь)

Карлик мальчик

--------

Вечеровский и Глухов

Малянов работает ночью

Приходит папа мальчика

Лестница — Глухов

Вечеровский

Финал.

Галилей задрипанный

Ч. I. Телефонные звонки gt;

1) «База» («— А вам какую? У нас тут военно-морская база». — «Чего?»)

2) Директор (не директор, а сослуживец: «Правда, что…» — «Слушай, дайте поработать. Вчера жену отправил с тещей (?)»).

3) «Комиссионный».

За) Пустой звонок: послал к черту.

4) Вечеровский.

5) «Доставка на дом».

6) Снеговой в окне.

7) Второй звонок Вечеровского.

В разговоре с Вечеровским: «Помнишь мои сингулярности? Так вот, они устойчивы…»

II. разговор с Вечеровским: Снеговой.

«Ты все равно стоишь…»

М. б., Карлик сначала выдает себя за человека? Фамилия, работа и т. д. Снеговым запугать — потом бить на жалость (легче сдастся).

Присутствует в архиве и заявка Авторов:

Заявка на литературный сценарий полнометражного художественного научно-фантастического фильма по мотивам одноименной повести

Ленинград, 1980.

В конце концов, не так уж важно, что произошло: может быть, кто-то выпалил из дробовика или даже из пистолета, а может быть, это был просто резкий выхлоп грузовика — верный признак слишком позднего зажигания и, следовательно, перерасхода топлива… Но тем не менее сидевший в одних трусах за письменным столом Малянов оторвал взгляд от вороха исписанных листков и уставился в распахнутое настежь окно. Резкий звук повторился. Малянов сморщился, отложил аккуратно отточенный на машинке для точки карандашей «Кохинор» и начал нервно нащупывать босой ногой спрятавшийся куда-то разболтанный тапок. Стрельнуло в третий раз. Малянов выскочил из-за стола и с силой захлопнул обе рамы, громыхнул шпингалетами и наглухо задернул тяжелую желтую штору. Потом, подсмыкнув трусы, прошлепал на кухню, отдернул занавески и отворил балконную дверь… Раскаленные солнечные лучи остервенело ударили в кроваво-красный пластик кухонной мебели, навылет пробили стальное корыто мойки, впились в податливый мягкий линолеум пола, и горячие злобные зайчики задрожали на белом кафеле стен. Малянов зажмурился и вышел из кухни…

Открыв смеситель, Малянов, склонившийся над ванной, блаженствовал под холодной струей. Сквозь шум воды послышалось слабое телефонное треньканье.

— О черт! — прошипел Малянов, склоняя набок голову и прислушиваясь. Треньканье повторилось. Малянов схватил полотенце и, путаясь в шлепанцах, неуклюже заковылял в комнату.

— Да!

— Витя? — спросил энергичный женский голос.

— Какой вам номер нужен?

— Это «Интурист»?

— Нет, это квартира…

Малянов бросил трубку и, отдуваясь, уселся на тахте. Вытерев мокрое ухо и отшвырнув полотенце в сторону, он подошел к стеллажу и достал небольшой томик, на котором значилось: «Теория функций комплексного переменного». Малянов задумчиво полистал книжку, потом подошел к столу и, встав одним коленом на стул, начал что-то рисовать на листе бумаги, поглядывая в текст книги…

Снова зазвонил телефон. Малянов как ошпаренный сорвался с места, схватил трубку и гаркнул:

— Да!

— Митька? — поинтересовался сильно искаженный телефоном скрипучий мужской голос.

— Ну…

— Не узнаешь, собака…

— Да нет, кто это?

— Это я, Вайнгартен.

— А, Валька… Чего тебе?… Голос у тебя какой-то противный. Ну что?

— Тут, понимаешь, кроссворд с фрагментами… Я тебе прочитаю, а ты слушай.

— С каких это пор ты стал кроссворды решать? — недовольно спросил Малянов.

— Ну, в общем, слушай… «Белый июльский зной, небывалый за последние два столетия, затопил город». Дальше… «В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо…» И вот такая фразочка: «В жидкой тени изнемогающих деревьев потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов»…

— Чушь какая-то… — буркнул Малянов. — Тут и так парная, а ты со своими фразочками.

— Так не знаешь, а?

— Иди ты к дьяволу! — вконец освирепел Малянов и так громыхнул трубкой, что большой черный кот, видно, отсиживающийся до этого под тахтой, пулей высадил в коридор и там затих.

— Калям! — тоскливо позвал Малянов, но кота и след простыл. Малянов взял полотенце, подошел к столу и начал вытирать голову, скосив глаза на разбросанные на столе бумаги. Волосы сбились в колтун и Малянов стал похож на ведьму из детской книжки. Не отрывая взгляда от бумаг, Малянов повесил полотенце на спинку стула, изогнулся, дотянулся до секретера, нашарил лежащую там щетку и начал было причесываться, но тут снова раздался звонок, на этот раз в дверь… Малянов переложил щетку в другую руку, взял карандаш и наскреб на бумаге какую-то закорючку. Позвонили во второй раз…

— У-у-у-у! Чтоб вас! — зарычал Малянов и бросился к шкафу, горестно взглянув на оставленную закорючку. Кое-как нацепив на себя куцый среднеазиатский халат с продранными локтями и легкомысленными разрезами по бокам, Малянов рванулся в прихожую. Зазвенел телефон…

— Да что вы все!!! — взвыл Малянов в голос, в ярости хватая трубку. — Подождите, сейчас я открою!!!

— Митька? — раздался из трубки голос Вайнгартена.

— Ну что Митька?!

— Ты что там делаешь?

— Работаю, — сказал Малянов злобно. В дверь снова позвонили. — Подожди, я дверь открою.

— Постой, дурак!.. — испуганно зашипела трубка, но Малянов уже не слушал: бросив трубку на тахту, он скрылся в прихожей.

Вылетевший из-за угла Калям запутался у него в ногах, и Малянов чуть не грохнулся…

— Постой! — сказал Вайнгартен из трубки очень серьезно. — Слышишь, не ходи никуда!

Открывая дверь, Малянов сейчас же отступил на шаг. На пороге стояла молодая женщина в вызывающе белом «фирменном» сарафане, очень загорелая, с выгоревшими на солнце короткими волосами. Красивая. Загадочная. И растерянная. У невероятно стройных ног ее стоял огромный клетчатый чемодан на колесиках и большая картонная коробка, тщательно перевязанная тонким капроновым шнурком.

— Дмитрий Андреевич? — спросила женщина стесненно.

— Д-да… — проговорил Малянов, делая руками бессмысленные извиняющие движения, одновременно прижимая локтями полы распахивающегося халата, а ногами отбиваясь от совершенно распоясавшегося Каляма, явно решившего рвануть в пампасы…

— Вы простите, Дмитрий Алексеевич… Наверное, я некстати… Вот. — Она протянула конверт. Малянов молча вытащил из него лист бумаги. На сложенной вдвое половинке ученической тетради крупными буквами, видимо второпях, вкривь и вкось было написано:

«Димкин! Это Лидка Пономарева, моя любимая школьная подруга. Я тебе про нее расск. Прими ее хорошенько, она ненадолг. Не хами. У нас всё хор. Она расск. Целую, И.»

Малянов, вероятно, должен был издать протяжный, неслышный миру вопль, но почему-то произнес, улыбаясь, как швейцар от полученной на чай десятки:

— Очень приятно… — И тут же дружески-развязным тоном добавил: — Не знаю уж, чего она там думала, но, надеюсь, вам у нас будет удобно…

Он еще очень многого не знал, этот тридцатипятилетний кандидат физико-математических или каких-то других, не менее умных наук… Не знал о том, что у него не зря стреляли за окном, не зря звонил телефон, не зря приехала Лида Пономарева, и не зря рядом с ней стояла большая картонная коробка…

И, разумеется, он не знал, что станет одним из тех, кому суждено быть участником невероятных, абсолютно фантастических, загадочных, забавных, страшных и вместе с тем совершенно земных событий. Нелепые телефонные звонки от Вайнгартена и появление прекрасной незнакомки окажутся лишь прелюдией к действительно трагическому происшествию — смерти Арнольда Павловича Снегового — соседа Малянова по лестничной площадке, крупного специалиста в области теории упругости… Окажется, что Малянов и его друзья не только каким-то образом будут знать об угрозе, нависшей над Снеговым, но сами окажутся перед лицом реальной опасности, исходящей от какой-то неведомой и злонамеренной силы. Со временем выяснится, что эта сила действует лишь в отношении тех людей, которые стоят на пороге блестящих и необходимых миру научных открытий.

Много сил и времени отдадут Малянов и его товарищи, чтобы открыть природу этой таинственной силы, пока не поймут наконец, что дело, собственно, не в ней, хотя она и существует, а в них самих.

Проблема нравственного выбора, проблема ответственности ученого перед самим собой, перед наукой, перед всем человечеством — вот то основное, что станет содержанием целого отрезка жизни молодых и талантливых героев нашего рассказа…

Вечная неуспокоенность творчества, отчаянные попытки проникнуть в непознаваемое, ощутить нематериальное, разглядеть неразличимое… Бескорыстное и страстное желание добиться, доказать, открыть, подарить миру то, что может сделать людей счастливыми, небо безоблачным, а жизнь прекрасной… Не это ли было тем главным, что заставляло, преодолевая все препятствия, трудиться Менделеева и Курчатова, Жолио-Кюри и Келдыша, Эйнштейна и Королева, Бора и Семенова, Пастера и Дарвина… Не это ли есть главное и сегодня, что движет помыслами и делами сотен тысяч безвестных тружеников науки во всех областях знаний?

И вместе с тем… Благополучная тихая жизнь, высокий оклад, заметная должность, спокойная заводь мещанского прекраснодушия… Как часто мы слышим в последнее время: «Он мог бы стать большим ученым, но… семья, дети, неурядицы быта… Он мог бы быть замечательным поэтом, но… это ужасное окружение — друзья, компании, бесконечные развлечения…» Как часто мы валим все свои неудачи на обстоятельства, непонимание, глупые случайности, трудности быта… Тогда как даже в осажденном Ленинграде игрались спектакли, создавались поэмы и великие музыкальные произведения… В голоде, в холоде работали ученые, инженеры, техники, делались открытия…

Испугаться, отступить, спрятаться за спасительной философией «Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным» или… Или идти на риск, не досыпать ночей, не съедать лишней порции икры, «бороться и искать, найти и не сдаваться»?

Мы сами… Вот она та сила, которую безуспешно пытаются и долго не могут найти Дмитрий Малянов и его друзья. Мы сами. И только мы, а не какая-нибудь сверхцивилизация, вознамерившаяся по каким-то своим, может быть, нечеловеческим причинам остановить прогресс на Земле, способны ответить на те вопросы, перед которыми стоят герои нашего рассказа.

— Я хочу сказать, — говорит один из тех, кто уже сделал свой выбор, — что ничего интересного с вами не произошло… Все ваши поиски причин есть просто праздное любопытство. Вам надо думать о том, как теперь вести себя. А думать об этом — гораздо сложнее, чем фантазировать насчет царя Ашоки. Никто вам не поможет. Никто вам ничего не посоветует. Никто за вас ничего не решит. Ни друзья, ни Академия, ни даже все прогрессивное человечество…

Ему, Вечеровскому, сделавшему свой выбор, будет не легко, но, по крайней мере, совесть его будет спокойна. Но будет ли спокойна совесть у других?

«— Легко сказать — выбирать! — начал было Захар, но тут заговорил Глухов, и Захар с надеждой уставился на него.

— Да ясно же! — сказал Глухов с необычайной проникновенностью. — Неужели не ясно, что выбирать. Что же еще? Не телескопы же ваши, не пробирки же… Да пусть они подавятся телескопами вашими! Диффузными газами!.. Жить надо, любить надо, природу ощущать надо, а не ковыряться в ней…»

Будет ли спокойна совесть у Вайнгартена, решившего променять свое открытие на внезапно возникшую перспективу незакатной административной карьеры? Будет ли она спокойна у человека, который, приняв свое решение, кричит в истерике:

«Двадцатый век — это расчет и никаких эмоций. Гордость, честь, потомки — все это дворянский лепет. Атос, Портос и Арамис. Я так не могу. Я так не умею, мать вашу в колокольчики! Проблема ценностей? Пожалуйста. Самое ценное, что есть в мире, это моя личность, моя семья, мои друзья. Остальное пусть все катится к чертовой матери!.. Ничего себе выбор! Или тебя раздавят в лепешку, или тебе дадут новенький институт, из-за которого два членкора уже друг друга до смерти загрызли! Ты с этим своим научным любопытством всю жизнь можешь просидеть в лабораториях, колбы перетирать. Институт — это тебе не чечевичная похлебка! Я там заложу десять идей, двадцать… Сила солому ломит! Давай не будем плевать против ветра, когда на тебя прет тяжелый танк, а у тебя, кроме башки на плечах, никакого оружия нет, надо уметь вовремя отскочить…»

Фантастика… Обостренное до предела видение мира, катализатор, прием, позволяющий вскрыть глубинные процессы человеческой психологии, человеческого «Я»… А в принципе — психологический, острый детектив, но который, тем не менее, позволяет исследовать истоки творчества, научного подвига, истоки человеческого возвышения и бессмертия, истоки трусости и капитулянтства, истоки слабости и силы человеческого духа…

Не есть ли это в конечном итоге та история, которую все-таки следует рассказать?

Вообще же, те, кто смотрел фильм «Дни затмения», могут со мной согласиться: многие из возможностей, предоставленных АБС в повести и в вариантах сценария, не были использованы. Фильм мог бы получиться более зрелищным и напряженным. Хотя… может быть, в этом и состояла задумка кинорежиссера: сделать его обыденным и ненасыщенным?