"И не сказал ни единого слова..." - читать интересную книгу автора (Бёлль Генрих)

VIII

Пирог удался на славу. Я вынула его из духовки, и теплый, сладкий запах сдобы разнесся по всей комнате. Дети сияли. Я послала Клеменса за взбитыми сливками, наполнила ими шприц для выжимания крема и нарисовала для детей на синем сливовом фоне пирога разные завитушки.

Я наблюдала, как они вылизывали остатки сливок из миски, и обрадовалась, заметив, с какой точностью Клеменс разделил их поровну. Напоследок набралась еще целая ложка, и Клеменс отдал ее маленькому, который сидел на своем стульчике и улыбался мне, пока я мыла руки и красила губы новой помадой.

— Ты надолго уходишь?

— Да, до завтрашнего утра.

— Отец скоро вернется?

— Да.

Блузка с юбкой висели у кухонного шкафа. Переодеваясь в каморке, я услышала, как пришел молодой человек, который должен был присмотреть за детьми: он берет всего марку в час, но от четырех часов дня до семи утра — пятнадцать часов, итого получается пятнадцать марок; к тому же его надо покормить, а вечером, когда он, собственно, говоря, приступает к своим обязанностям, около радиоприемника должны лежать сигареты. Радиоприемник мне одолжили Хопфы.

Кажется, Беллерман хорошо относится к детям, во всяком случае, они любят его; каждый раз после моих отлучек дети говорят мне, во что они играли и что он им рассказывал. Беллермана рекомендовал наш капеллан, и он, по-видимому, посвящен в то, по каким причинам я оставляю детей одних; глядя на мои накрашенные губы, он всегда слегка морщит лоб.

Я надела блузку, привела в порядок волосы и вошла в комнату. Беллерман явился с молоденькой девушкой, тихой блондинкой, которая уже держала маленького на руках и вертела вокруг указательного пальца его погремушку, что, видимо, доставляло малышу удовольствие. Беллерман представил мне девушку, но я не расслышала ее имени. В улыбке девушки и в ее необыкновенно нежном обращении с малышом было что-то профессиональное, а по ее взгляду я поняла, что она считает меня негодной матерью.

У Беллермана черные, очень курчавые волосы, жирная кожа и почти всегда наморщенный нос.

— Можно погулять с детьми? — спросила меня девушка, и я согласилась, заметив умоляющий взгляд Клеменса и то, как Карла закивала головой. Я пошарила в ящике, чтобы дать деньги на шоколадку, но девушка отказалась их взять.

— Пожалуйста, — сказала она, — не сердитесь на меня, но если можно, я бы хотела сама купить им шоколадку.

— Можно, — сказала я, сунула деньги обратно и почувствовала, себя совсем жалкой в присутствии этого цветущего, молодого существа.

— Пусть Гулли делает как знает, — сказал Беллерман, — она просто помешана на детях.

Я оглядела по очереди своих детей: Клеменса, Карлу и малыша — и почувствовала, что на глаза у меня навертываются слезы. Клеменс кивнул мне и сказал:

— Иди, мама, все будет хорошо. Мы не станем подходить близко к воде.

— Пожалуйста, — сказала я девушке, — не пускайте их близко к воде.

— Нет, нет, — сказал Беллерман, и они оба засмеялись.

Беллерман подал мне пальто, я взяла сумку, поцеловала детей и благословила их. Я чувствовала себя лишней.

Выйдя, я секунду постояла у двери, услышала, что они смеются, и медленно спустилась по лестнице.

Сейчас всего половина четвертого, и на улицах еще совсем нет народу. Несколько ребятишек играли в классы. Когда я подошла ближе, они взглянули на меня. Ни единого звука не раздавалось на этой улице, где жили сотни людей, — только мои шаги, да скучное бренчанье рояля, доносившееся откуда-то из самой глубины улицы; за слегка шевелившейся занавеской я увидела старуху с желтым лицом, которая держала на руках жирную дворняжку. Несмотря на то, что мы живем здесь уже восемь лет, у меня каждый раз кружится голова, когда я вижу серые стены с грязными заплатами, стены, которые, кажется, клонятся книзу; а слабое бренчанье рояля то подымается кверху, то опускается, пробегая по узкой серой полоске неба. Звуки кажутся мне скованными, а мелодия, которую ищет и не может найти бледный пальчик девушки, оборванной. Я ускорила шаг и быстро прошла мимо детей, во взгляде которых мне почудилась угроза.

Фред не должен был оставлять меня одну. Я радуюсь встрече с ним, но меня пугает, что ради этих встреч я должна уходить от детей. Каждый раз, когда я спрашиваю, где он живет, — он уклоняется от ответа, а этих Блоков, у которых он будто бы ночует уже месяц, я не знаю, и адреса он мне тоже не дает. Иногда мы встречаемся с ним по вечерам и на полчасика заходим в какое-нибудь кафе, а с детьми остается хозяйка дома; потом мы наскоро обнимаемся на трамвайной остановке, и, когда я сажусь в вагон, Фред машет мне рукой. Иногда по ночам я лежу на нашей тахте и плачу, а кругом тишина. Я слышу дыхание детей, слышу, как ворочается маленький, в последнее время он стал беспокойным из-за того, что у него режутся зубы, — и, плача, молюсь, прислушиваясь к глухому шуму жерновов, перемалывающих время. Мне было двадцать три года, когда мы поженились, с тех пор прошло пятнадцать лет, годы умчались куда-то, а я и не заметила; но стоит мне только взглянуть на лица детей, и я начинаю понимать: каждый год, прибавляющийся к их жизни, убавляет мою.

На Тукхофплатц я села в автобус и стала смотреть на улицы, где совсем не было народу, разве что несколько человек у ларьков с сигаретами. На Бенекамштрассе я вышла и направилась к церкви Скорбящей богоматери посмотреть, когда будет вечерняя месса.

У входа было темно, я пошарила в сумочке, чтобы найти спички, но мне попадались то рассыпанные сигареты, то помада, то носовой платок, то мыльница; наконец я нашла коробок, зажгла спичку и испугалась: направо от меня в темной нише кто-то стоял, стоял совершенно неподвижно; я попыталась произнести нечто вроде «алло», но от страха совсем потеряла голос, и еще мне мешало сильное сердцебиение. Человек в темной нише не шевельнулся, в руках он держал что-то похожее на палку. Я бросила обгоревшую спичку, зажгла новую, и даже после того, как я поняла, что это статуя, сердцебиение не прекратилось. Я подошла еще на шаг ближе и при слабом свете различила каменного ангела с ниспадающими кудрями, который держал в руке лилию. Я так низко нагнулась, что мой подбородок чуть не коснулся груди статуи, и долго всматривалась в лик ангела. Его лицо и волосы были покрыты густым слоем пыли, даже из слепых глазниц свешивались темные хлопья. Я осторожно сдула их, очистила от пыли нежный овал лица и внезапно заметила, что улыбка ангела была из гипса и что вместе с грязью исчезает все очарование этой улыбки; но я продолжала дуть, очистила его роскошные кудри, грудь, развевающиеся одежды и, осторожно и отрывисто дуя, очистила лилию; чем резче выступали яркие краски, чем виднее становилась топорная работа церковной промышленности, тем больше угасала моя радость; я медленно отвернулась и пошла дальше, чтобы разыскать объявление. Потом снова зажгла спичку и увидела в глубине церкви мягкое красное мерцание неугасимой лампады; остановилась у черной доски и испугалась: на этот раз кто-то действительно подходил ко мне сзади. Я повернулась и вздохнула с облегчением, разглядев бледное круглое крестьянское лицо священника. Он остановился рядом со мной. Глаза у него были печальные. Моя спичка погасла, и в темноте он спросил меня:

— Вы что-нибудь ищете?

— Не знаете ли вы, — спросила я, — где будет вечерняя месса?

— Святая месса, — сказал он, — будет в соборе в пять часов.

Я различила только его светлые, почти бесцветные волосы и тускло блестевшие глаза; было слышно, как на улице заворачивали трамваи, гудели автомобили; и внезапно, глядя в темноту, я сказала:

— Я хочу исповедаться, — я очень испугалась и в то же время почувствовала облегчение, а священник произнес, словно он ждал этого:

— Идите за мной.

— Нет, если можно, то лучше здесь, — сказала я.

— Здесь нельзя, — ответил он кротко. — Через четверть часа начинается служба, могут прийти люди. Исповедальня там, дальше.

Мне очень хотелось излить душу священнику именно здесь, стоя в этом темном, продуваемом со всех сторон портале, рядом с гипсовым ангелом; мне хотелось шептать в темноте, глядя на мерцающую вдали неугасимую лампаду, и услышать, как он, тоже шепотом, даст мне отпущение грехов.

И все же я послушно последовала за ним во двор… Но пока мы, выйдя из здания церкви, шли мимо разбросанных камней и обломков песчаника, отвалившихся от церковных стен, к маленькому серому домику около самой стены трамвайного депо, неистовый восторг, охвативший меня на миг, исчез; покой воскресных предвечерних часов нарушался ударами молотков по железу. Дверь домика отворилась, и я увидела грубое удивленное лицо экономки, недоверчиво оглядевшей меня.

В передней было темно, и священник сказал:

— Подождите, пожалуйста, минутку.

Откуда-то, по-видимому из темного угла передней, слышался стук посуды, и внезапно я поняла, что отвратительный сладковатый запах в коридоре, как видно, крепко засевший в мокром войлоке стен, шел от теплой вареной ботвы, поняла, что он распространяется из угла, где, вероятно, находилась кухня. Наконец, из какой-то двери в коридор проник свет, и в белесой полосе показался силуэт священника.

— Идите сюда, — позвал он.

Я нерешительно приблизилась. Комната была отвратительной: за красноватой занавеской в углу стояла, видимо, постель, и мне показалось даже, что я различаю ее запах. К стене были придвинуты книжные полки различной величины; некоторые из них покосились. Вокруг громадного стола беспорядочно стояло несколько старинных дорогих стульев с черными бархатными спинками. На столе лежали книги, пачка табаку, бумага для сигарет, пакетик с морковью и разные газеты. Священник, стоя за столом, махнул мне рукой и придвинул стул боком поближе к столу; к спинке стула была прикреплена решетка. Лицо священника, когда я рассмотрела его при свете, понравилось мне.

— Вы уж извините, — сказал он, бросив взгляд на дверь и слегка наклонив голову. — Мы из деревни, и я никак не могу уговорить ее перестать варить ботву. Да и обходится она гораздо дороже, чем покупная, если считать к тому же топливо, грязь, запах и труд. Но я не могу ее уговорить. Идите сюда.

Он еще ближе подвинул стул с решеткой к столу, сел и кивнул мне. Обойдя вокруг стола, я села рядом с ним.

Священник накинул на плечи епитрахиль, оперся локтями о стол, и в жесте, которым он, подняв руку, закрыл лицо, было что-то профессиональное, заученное. В решетке не хватало нескольких квадратиков, и когда я начала шептать: «Во имя отца, сына и святого духа…», — то он посмотрел на свои часы на руке, и, проследив за ним взглядом, я заметила, что было три минуты пятого. Я начала шептать ему на ухо, шепотом поверяла ему все страхи, все мои печали, всю мою жизнь: я рассказала о моем страхе перед плотскими удовольствиями, о страхе перед святым причастием, о всех тревогах нашего брака. Рассказала ему, что муж оставил меня и что мы только время от времени встречаемся, чтобы побыть вместе. И когда я на секунду умолкала, он быстро смотрел на часы, и каждый раз я смотрела вслед за ним и видела, что стрелка очень медленно двигалась вперед. Потом он подымал веки, я видела его глаза и желтизну от никотина на его пальцах; он снова опускал глаза и говорил мне: «Продолжайте». Он произносил это слово мягко, но мне все же было больно, как бывает, когда умелая рука выдавливает из раны гной.

И я продолжала шептать ему на ухо: рассказала ему все о том времени, когда, два года назад, мы оба пили — Фред и я, — о моих умерших детях и о детях, которые остались живы, о том, что нам приходится слышать за стенкой в комнате Хопфов и о том, что Хопфы слышали у нас. И я опять запнулась. Он снова посмотрел на часы, и я снова поглядела вслед за ним и увидела, что было только шесть минут пятого. Он опять поднял веки и мягко сказал: «Продолжайте». И я зашептала быстрее — рассказала ему о своей ненависти к священникам, которые живут в больших домах и у которых лица похожи на рекламу питательного крема, о фрау Франке, о нашем бессилии, о грязи, в которой мы живем, а в конце я сказала ему, что, наверное, забеременела.

И когда я снова запнулась, он уже не стал смотреть на часы. Посидев полсекунды с открытыми глазами, он спросил меня:

— Это все?

И я сказала: «Да» — и посмотрела на его часы, которые были у меня прямо перед глазами, потому что он отнял руки от лица и сложил их на краю стола; было одиннадцать минут пятого. И я невольно заглянула в свободно болтавшиеся рукава его рясы, увидела там волосатую мускулистую крестьянскую руку и закатанные рукава рубашки и подумала: «Почему он не спустит рукава?»

Он вздохнул, опять закрыл лицо руками и тихо спросил меня:

— А вы молитесь?

И я сказала: «Да» — и рассказала ему, что лежу ночи напролет на своей потертой тахте и повторяю все молитвы, которые только могу вспомнить, и что часто я зажигаю свечу, чтобы не разбудить детей, и читаю молитвы, которых не знаю наизусть, по молитвеннику.

Он больше не спрашивал меня ни о чем, и я тоже молчала; когда я посмотрела на часы, было четырнадцать минут пятого; из трамвайного депо доносился стук молотков, в кухне напевала экономка, слышался глухой шум поезда на вокзале.

Наконец он отнял руки от лица, сложил их на коленях и, не глядя на меня, сказал:

— В миру вы испытаете страх, но утешьтесь, я преодолел мир. Можете вы это понять? — И, не дожидаясь моего ответа, он продолжал: — Войдите через узкую дверь, ибо широки ворота и широка дорога, которая ведет к гибели, и многие идут туда. Но узок вход и узка дорога, ведущая к жизни, и лишь немногие находят ее.

Он опять замолчал, снова закрыл лицо руками и пробормотал сквозь сомкнутые пальцы:

— Узкая, самая узкая дорога из всех, что мы знаем, это дорога по острию ножа, и, мне кажется, вы идете по ней…

Внезапно он убрал руки от лица и посмотрел на меня сквозь отверстие в решетке — это продолжалось меньше секунды, но меня испугало строгое выражение его глаз, которые казались мне раньше такими добрыми.

— Я приказываю вам, — сказал он, — приказываю вам прослушать святую мессу у вашего священника, которого вы так ненавидите, и получить из его рук святое причастие, если вы, — он посмотрел на меня, — если вы получите отпущение грехов.

Он опять помолчал, казалось, он раздумывал; и пока я мысленно повторяла все молитвы и все мольбы, которые знаю, из трамвайного депо доносилось шипение сварочных аппаратов, а потом раздался звон церковных колоколов. Было четверть пятого.

— Не знаю, могу ли я дать вам отпущение, надо подождать. Боже мой, — сказал он с жаром и взгляд его уже не был строгим, — как вы можете так ненавидеть? — И, беспомощно махнув рукой, он повернулся ко мне. — Я благословляю вас, но простите, я еще должен подумать, может быть, посоветоваться с кем-нибудь из коллег! Если бы вы сегодня вечером… Ах, да, вы встречаетесь с мужем. Вы должны сделать все, чтобы муж вернулся.

Мне стало очень грустно из-за того, что он не хотел дать мне отпущения грехов, и я сказала:

— Пожалуйста, дайте мне отпущение грехов.

Он улыбнулся, приподнял немного руку и сказал:

— Я бы сам хотел, если бы мог, ведь вы так сильно желаете этого, но я действительно сомневаюсь. А теперь вы уже не чувствуете ненависти?

— Нет, нет, — сказала я поспешно, — теперь мне только грустно.

Он, видимо, колебался, и я не знала, что делать. Если бы я продолжала его уговаривать, он, быть может, согласился, но мне не хотелось получить отпущение грехов только потому, что я сумела уговорить священника. Я хотела получить его по-настоящему.

— Условно, — сказал он и снова улыбнулся, — я могу дать отпущение условно… Я не очень уверен, но если это в моей власти, тогда я мог бы… — Он нетерпеливо размахивал руками у меня перед глазами. — Вы судите ненавидя, ведь мы не можем ни судить, ни ненавидеть… Нет!

Он решительно покачал головой, а потом, обхватив голову руками, опустил ее на край стола, помолился, внезапно поднялся и дал мне отпущение грехов. Я перекрестилась и встала.

Он стоял у стола и смотрел на меня, и вдруг, еще прежде чем он заговорил, мне стало его жаль.

— Я только могу вам… — он словно стер свои слова взмахом руки. — Вы думаете, я сам не чувствую иногда эту ненависть? Я, священник? Она у меня здесь, — он ударил себя по черной сутане, куда-то пониже сердца, — ненависть к вышестоящим. В моей церкви, — сказал он, показывая в окно, — читают мессы священники, которые бывают в городе проездом; эти холеные господа, направляющиеся на съезды или возвращающиеся со съездов, приходят из близлежащих гостиниц и ругаются, потому что у нас грязно и не хватает служек; в нашей церкви читаются десяти-, тринадцати— и двадцатиминутные мессы и обычные мессы по двадцать пять минут. Их читают пять, десять, а часто даже пятнадцать раз на день. Вы не можете себе представить, сколько священников разъезжает: то они едут с курорта, то на курорт, да и съездов бывает достаточно. По пятнадцать месс в день, на которые в общей сложности не соберешь даже пяти верующих. Здесь, — сказал он, — ставят истинные рекорды, на тотализаторе значится пятнадцать к пяти. Почему бы и мне не испытывать ненависть к ним, к этим бедным священникам, от которых в моей полуразрушенной ризнице остается благоухание ванных комнат роскошных отелей?

Он снова обернулся ко мне и протянул блокнот и карандаш, лежавшие на столе; я записала свой адрес и поправила сползшую набок шляпу.

Раздался сильный стук в дверь несколько раз подряд.

— Да, да, знаю! — закричал он. — Служба, я иду.

На прощанье он подал мне руку, вздыхая, посмотрел на меня и проводил до двери.

Я медленно прошла мимо главного входа церкви, к туннелю. Две женщины и мужчина шли к церковной службе. Напротив висел белый транспарант с красной надписью: «Что ты будешь делать без аптекаря?»

Темное облако, проползавшее по небу, задело краем солнце, а потом уплыло, и солнце светило теперь прямо на букву «е» в слове «аптекаря», заливая его желтым светом. Я пошла дальше, меня обогнал маленький мальчик с молитвенником под мышкой, а потом улица опять опустела. По обеим сторонам ее были и лавчонки и развалины, а из-за выжженных стен доносился шум трамвайного депо.

Почувствовав теплый запах свежей сдобы, я остановилась, посмотрела направо и заглянула в открытую дверь деревянной лавчонки, из которой вырывались клубы белесого чада; на пороге в лучах солнца сидел ребенок и, моргая, смотрел в небо. По выражению его кроткого лица я поняла, что он слабоумный — его красноватые веки казались на солнце прозрачными, — и я ощутила щемящую нежность; ребенок держал в руке свежий пончик, рот его был в сахаре, и когда он откусил кусочек пончика, начинка — коричневое повидло — вылезла наружу и закапала на его свитер. В лавчонке я увидела молоденькую девушку, склонившуюся над котлом, — у нее было красивое лицо, кожа казалась очень нежной и белой. И хотя голова девушки была покрыта платком, я поняла, что волосы у нее светлые. Она вылавливала из кипящего жира свежие пончики и клала их на решетку, а когда девушка подняла глаза, наши взгляды встретились, и она улыбнулась. Ее улыбка словно околдовала меня, я улыбнулась ей в ответ, и так мы постояли несколько секунд не шевелясь. И глядя в упор на нее, я в то же время видела где-то очень далеко себя самое, видела нас обеих, улыбающихся друг другу, словно мы были родные сестры; но я опустила глаза, когда вспомнила, что у меня нет при себе денег, чтобы купить у нее один из этих пончиков, запах которых возбуждал мой аппетит. Глядя на белесый вихор слабоумного, я пожалела, что не взяла с собой денег. Я никогда не беру с собой деньги, если должна встретиться с Фредом, потому что при виде денег он не может устоять и большей частью ему удается соблазнить меня на выпивку. Я смотрела на жирную шейку слабоумного, на крошки сахара, размазанные по его лицу, и, когда я поглядела на его кроткие полуоткрытые губы, во мне проснулось что-то вроде зависти.

Подняв глаза, я увидела, что девушка уже отодвинула котел; как раз в тот момент она развязала и сняла платок, и на ее волосы упало солнце. И снова, глядя на нее в упор, я видела не только ее, но и себя самое, видела, как я спускаюсь с какой-то вершины и иду по грязной улице, окаймленной развалинами, видела вход в церковь, транспарант и себя перед этой лавчонкой, худую и грустную, но с улыбкой на лице.

Осторожно пробравшись мимо слабоумного, я вошла в закусочную. В углу за столиком сидело двое детей, а у очага — старый небритый мужчина, читавший газету; он опустил ее и посмотрел на меня.

Девушка стояла около большого кофейника и, поправляя волосы, смотрелась в зеркало. Я оглядела ее белые, очень маленькие детские ручки и заметила в зеркале рядом с ее свежим, улыбающимся лицом свое собственное — худое, чуть желтоватое, со вспыхивающими, словно язычки пламени, темно-красными накрашенными губами, и, несмотря на то, что улыбка появилась у меня на лице сама собой, почти против моей воли, она казалась мне фальшивой; но тут наши головы словно вдруг поменялись местами: моя голова стала ее головой, а ее — моей, и я почувствовала себя молоденькой девушкой, стоящей перед зеркалом и поправляющей себе волосы, увидела, как эта девчурка отдается ночью любимому человеку, который принесет ей и жизнь и смерть, оставив на ее лице следы того, что он называет любовью, это лицо станет наконец похожим на мое — худым, покрытым легкой желтизной от горечи этой жизни.

Но теперь она повернулась, заслонив в зеркале мое изображение, и я отступила вправо, покорившись ее очарованию.

— Добрый день, — сказала я.

— Добрый день, — ответила она. — Не хотите ли съесть пончик?

— Нет, спасибо, — сказала я.

— Почему? Разве вам не нравится, как они пахнут?

— Нет, мне нравится, как они пахнут, — сказала я, с дрожью думая о том неизвестном, которому она будет принадлежать, — они действительно хороши, но у меня нет при себе денег.

При слове «деньги», старик у печки встал, зашел за стойку, остановился рядом с девушкой и сказал:

— Деньги… но вы можете заплатить и позже. Вам же хочется попробовать. Правда?

— Да, — ответила я.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила девушка.

Я отошла немного назад и села к столику рядом с детьми.

— Кофе тоже подать? — крикнула девушка.

— Да, пожалуйста, — сказала я.

Старик положил на тарелку три пончика и подал мне. Он остановился рядом со мной.

— Большое спасибо, — сказала я. — Но вы ведь не знаете меня.

Он улыбнулся, вынул руки из-за спины и, неловко держа их на животе, пробормотал:

— Не беспокойтесь.

Я кивнула в сторону слабоумного, который все еще сидел на пороге.

— Это ваш сын?

— Сын, — сказал он тихо, — а она — моя дочь.

Он бросил взгляд на девушку за стойкой — та взялась за ручку кофейника.

— Он не может говорить, как люди, мой сын, — сказал старик, — и как звери тоже, он не произносит ни единого слова, только «дси-дса-дсе», а мы, — старик приподнял к нёбу язык, чтобы произнести эти звуки, и снова опустил его, — а мы, неумело подражая ему, выговариваем эти звуки слишком твердо: «зу-за-зе». Мы не способны к этому, — сказал он тихо; и внезапно, чуть повысив голос, крикнул: — Бернгард! — Слабоумный неуклюже повернул голову и тут же снова опустил ее. Старик еще раз крикнул: «Бернгард!» — Мальчик снова обернулся, и его голова плюхнулась вниз, как гиря от часов; старик встал, осторожно взял ребенка за руку и подвел его к столику. Он сел на стул рядом со мной, посадил мальчика на колени и тихо спросил меня:

— Может, вам противно? Вы скажите.

— Нет, — сказала я, — мне не противно.

Его дочь принесла мне кофе, поставила передо мной чашку, а сама встала рядом с отцом.

— Скажите, если вам противно. Мы не обидимся. Большинству людей это противно.

Ребенок был жирный и измазанный, он тупо глядел прямо перед собой и все лепетал: «дсу-дса-дсе»; внимательно посмотрев на него, я подняла голову и сказала:

— Нет, мне не противно, он как младенец.

Я поднесла чашку ко рту, отпила глоток, откусила кусочек пончика и сказала:

— Какой у вас вкусный кофе!

— Правда? — воскликнула девушка. — Правда? Сегодня утром мне сказал это один посетитель, а до этого никто не говорил.

— Он действительно вкусный, — сказала я, отпила еще глоток и откусила еще кусочек пончика. Девушка оперлась на спинку стула, на котором сидел ее отец, посмотрела сперва на меня, а потом куда-то вдаль.

— Иногда, — сказала она, — я пытаюсь представить себе, что он чувствует, чем живет; большей частью он выглядит таким спокойным, таким счастливым… Может быть, он различает только два цвета — зеленый и коричневый; возможно, воздух кажется ему таким, как нам вода, — зеленая вода, ведь он с трудом пробирается сквозь нее, зеленая вода, которая иногда отсвечивает коричневым, а по ней проходят темные полосы, словно на старой кинопленке. Иногда он плачет, и это ужасно; он плачет, когда слышит некоторые звуки — скрежет трамвая, резкий свист из репродуктора. Когда он их слышит, он плачет.

— Да? — спросила я. — Он плачет?

— О да, — сказала она и, словно возвращаясь откуда-то издалека, посмотрела на меня, так и не улыбнувшись. — Он часто плачет и обязательно, когда раздаются эти резкие звуки. Он тогда ужасно плачет, и слезы катятся по размазанному сахару вокруг его рта. Он ест только сладкое и еще молоко и хлеб, а от всего остального, если это не сладкое, не молоко и не хлеб, — от всего остального его тошнит. О, простите, — сказала она, — теперь вам стало противно?

— Нет, — сказала я, — расскажите еще о нем.

Она снова посмотрела куда-то мимо меня и положила руку на голову слабоумного.

— Ему трудно двигать головой и вообще передвигаться наперерез потоку воздуха; и также страшно ему, наверное, когда он слышит эти звуки. Может быть, в ушах у него всегда раздается мягкий гул органа — коричневая мелодия, доступная только его слуху; может быть, он слышит рев бури, от которой шелестит листва невидимых деревьев. Звон струн, толстых, словно руки, зовет его куда-то — и вдруг их гудение прерывается…

Старик слушал ее, как зачарованный, обнимая слабоумного и не обращая внимания на то, что повидло и растаявший сахар сползали на рукава его пиджака. Я выпила еще глоток кофе, откусила кусочек от второго пончика и тихо спросила девушку:

— Откуда вы все это знаете?

Она посмотрела на меня, улыбнулась и сказала:

— Ах, я ничего не знаю, но ведь что-то он должен чувствовать, чего мы не ведаем; я только пытаюсь представить это. Иногда он неожиданно вскрикивает, совсем неожиданно, прибегает ко мне и обливает слезами мой фартук — это бывает совершенно неожиданно, когда он сидит у двери; и мне кажется, что он вдруг увидел людей такими, какими мы их видим, и автомобили, и трамваи тоже, и оттого, что он услышал весь этот шум вокруг. Тогда он долго плачет.

Дети, сидевшие в углу, встали, отодвинули тарелки, и когда они проходили мимо нас, бойкая маленькая девочка в зеленой шапочке крикнула:

— Запишите, пожалуйста, мама велела!

— Хорошо, — сказал старик, улыбаясь им вслед.

— Ваша жена, — тихо спросила я, — его мать умерла?

— Да, — сказал инвалид, — она умерла. Ее разорвала бомба прямо на улице и отбросила малыша, которого она держала на руках. Он упал, и его нашли на куче соломы… Он кричал.

— У него это с рождения? — спросила я, запинаясь.

— Да, с рождения, — сказала девушка. — Он всегда был такой; все проходит, проходит мимо него, только наши голоса и орган в церкви достигают его слуха, и резкий скрежет трамвая, и пение монахов, когда они хором молятся. Но вы кушайте. Ах, вам все-таки противно.

Я взяла последний пончик, покачала головой и спросила:

— Вы сказали, он слышит пение монахов?

— Да, — сказала она, кротко глядя мне прямо в лицо, — их он слышит. Когда я хожу к монахам на Бильдонерплатц — знаете? — и когда они поют хором, его лицо меняется, становится худым и почти строгим; и каждый раз я пугаюсь, а он прислушивается. Я знаю, что он их слышит; он прислушивается и становится совсем другим, он улавливает мелодию молитв и плачет, когда монахи перестают петь. Вы удивлены? — сказала она, улыбаясь. — Кушайте.

Я опять взяла в руку пончик, откусила кусочек и почувствовала, что теплое повидло тает у меня во рту.

— Вы должны часто ходить с ним на Бильдонерплатц, — сказала я.

— О да, — сказала она, — я часто хожу туда, несмотря на то, что это меня пугает. Хотите еще кофе?

— Нет, спасибо, — сказала я. — Мне надо идти. — Я нерешительно посмотрела на девушку и на слабоумного и тихо сказала: — Мне бы хотелось когда-нибудь увидеть его там.

— В церкви? — спросила она. — У монахов?

— Да, — сказала я.

— Тогда пойдемте… жаль, что вы уходите. Но вы еще придете? Правда?

— Приду, — сказала я, — мне ведь надо заплатить.

— Не в этом дело. Приходите еще, пожалуйста. — Услышав ее слова, старик кивнул головой. Я допила кофе, встала и стряхнула с пальто крошки.

— Я приду еще, — сказала я, — у вас так хорошо.

— Сегодня? — спросила девушка.

— Нет, не сегодня, — сказала я, — но скоро. Может быть, завтра утром; и буду часто приходить теперь, и к монахам мы пойдем вместе.

— Хорошо, — сказала девушка.

Она протянула мне руку, и на секунду я крепко сжала эту очень легкую белую руку; посмотрев на ее цветущее лицо, я улыбнулась и кивнула старику.

— Бернгард, — тихо сказала я слабоумному, который крошил пальцами пончик, но он не слышал меня и, кажется, даже не видел; он почти что совсем опустил веки, свои красноватые, воспаленные веки.

Я повернулась и пошла к темному туннелю, который вел на Вокзальную улицу.