"По обрывистому пути" - читать интересную книгу автора (Злобин Степан Павлович)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Штатный сотрудник ежедневной губернской газеты Константин Константинович Коростелев как раз на рубеже двух столетий оказался дежурным по редакции. Он уже примирился со встречей Нового года в редакционном помещении. Но метранпаж изобрел «штуку»: выпустить новогодний номер газеты с таким расчетом, чтобы газетчики успели продавать его у дверей дворянского собрания, купеческого клуба и у подъездов гостиниц в тот самый час, когда будут съезжаться к новогоднему балу и ужину. Сообщил издателю. Тот не только что дал согласие, но обещал еще и наградные наборщикам и корректорам. Работа пошла вовсю…

И вот, уже вычитав готовые полосы новогоднего номера, Коростелев «благословил» его выпуск, покинул остаток дел на метранпажа и экспедитора и вместе с двумя ночными корректорами вышел из помещения редакции. Положив в карман еще влажный оттиск «завтрашней» газеты, он почувствовал, что Новый век уже наступил, но не ощутил при этом ни гражданского энтузиазма, ни предчувствия каких-либо благостных перемен.

— Константин Константииыч, где встречаете? Небось приглашали к патрону? — спросил старший корректор.

— П…па-атрон ож-жидал, что я буду занят дежурством. А я не ст…тремлюсь в общество «отцов города», — ответил Коростелев.

— Может, в «Якорь», по-холостяцки? Там любопытный сойдется сброд.

— П…пудель ждет. Не приду, так обидится! — отшутился Коростелев. — Желаю вам в наступающем всяких веселых благ!

Он приподнял барашковую шапку, пожал товарищам руки, свернул за угол и через кривые ворота углубился в большой, занесенный снегом двор. По шатучей лестнице древнего и нескладного деревянного дома он поднялся на второй этаж. Из-за обитой лохмотьями войлока двери пахнуло теплом и праздничным тестом. В хозяйских комнатах уже грохотал «истошный крик современной цивилизации», как называл Коростелев граммофон.

— Гости? — спросил он празднично приодетую, красную и потную от забот кухарку.

— Покуда свои забавляются, — сообщила она.

Коростелев распахнул дверь к себе в комнату, и пудель Мальчик кинулся сразу обеими лапами ему на живот.

— Ладно, без глупостей! — сурово остановил журналист. — Голодный, прохвост?! Ишь, виляешь. На, жри.

Он кинул собаке припасенные остатки обеда. — Константин Константиныч, — тотчас послышался голос из коридора, — к вам можно?

Не ожидая ответа, вошла разодетая, нестерпимо надушенная хозяйка, добрая толстуха чиновница, в сорок лет сохранившая ясную голубизну наивного взгляда, девичий румянец и неиссякаемую восторженность.

— Удивительный пес у вас! Ведь вон вы как поздно, а я косточек принесла — и не смотрит! — защебетала она, словно это случилось не в сотый раз.

— Хорошее воспитание, Агния Дмитриевна!

— И мы уже смеялись: интеллигент! — жеманясь, сказала хозяйка. — Константин Константинович, мы с мужем вас просим пожаловать к нам на встречу Нового года… Интересные барышни будут. Пирог ваш любимый…

— Не могу, Агния Дмитриевна, извините, обещал быть у редактора. Будет в обиде! — отказался Коростелев.

— Вот жалость! А мы-то обрадовались, что вы возвратились, понадеялись… Ну, раз уж к начальнику званы, то надо уважить! А то у нас, знаете, барышни будут, прекрасные барышни, скромные, из хороших домов… Потанцевали бы под граммофон. Ведь вы молодой, интересный…

— В фанты будут играть? — почему-то спросил, он.

— Без того уж нельзя. И гадать, конечно…

— Дядя Костя, оста-аньтесь! — певуче проклянчила румяненькая, как мать, полненькая тринадцатилетняя гимназисточка, высунув личико из-за двери.

— Не могу, Зинуша, д…даже для вас, никак не могу! — решительно отозвался Коростелев. — Мальчик, гулять! — крикнул он.

Пудель бросился в угол, схватил со стены цепочку с ошейником, восторженно прыгнул передними лапами на живот журналиста и подал ошейник.

Это заученное движение пса каждый раз вызывало восторги хозяйского семейства.

— Вы и его с собой? — спросила хозяйка.

— А как же! Для них тоже праздник: говорят, в Новом веке собакам начнут давать чины и награды! — шутливо откликнулся Коростелев уже в дверях. — Желаю прекрасно го препровождения времени и здоровья и счастья!

Если бы не приглашали хозяева, он остался бы дома, выпил бы крепкого чаю и сел писать. Сам не зная еще, о чем будет речь в новом рассказе, он ощущал тот зуд, который на первых же десяти минутах уединенного, сосредоточенного чтения заготовленных заметок подтолкнет его под локоть — и перо словно само побежит по бумаге…

Многих газетных работников вводит в соблазн внешняя близость их профессии с работой писателя. Влечение Коростелева к сочинению рассказов не вытекало из подобного самообмана. Литературные образы занимали его с отроческого возраста, и в учительской семинарии окружающие щедро сулили ему писательскую славу.

Окончив семинарию, Коростелев не пошел в учителя, а сразу же поступил для заработка в газету. Но чем больше по должности разъездного корреспондента он знакомился с жизнью, тем резче, острей, угловатее становился он сам, а рассказы, которые он писал, все безнадежней зияли кровоточащими ранами. Скептицизм, разъедающая издевка, горечь, которую он ощущал как постоянный привкус жизни, и неумение приспособляться к требованиям цензуры каждый раз возвращали его рассказы из всех редакций обратно на стол автора.

Хроника, репортаж, в лучшем случае — искалеченный редакторским и цензурным карандашом фельетон в местной газете, как сам Коростелев называл, «мои рожки да ножки», — вот все, что печаталось за его подписью…

В немногие дома, где бывал в гостях, он приходил с неизменным пуделем и изредка приносил свои новые рассказы, столь же безнадежные, как и прежде. Коростелев любил сам читать их вслух, почему-то при этом нисколько не заикаясь.

— Ну как? — почти робко спрашивал он, окончив чтение.

— Сильно, правдиво, талантливо, — говорили ему. — Но в печать ведь опять не пропустят!

— Вижу сам! — соглашался он просто. — Т…тяжелый характер. Нед…достаток жиров в организме, — потому и рассказы без смазки…

— Попробуем, я осторожно «подмажу», — предложил как-то бывший в прошлом редактором газеты, ныне земский статистик Федот Николаевич Лихарев.

Коростелев согласился попробовать, просмотрел, что из этого получилось, и тут же порвал рассказ на клочки.

— Что же вы сделали?! — в растерянности, огорченно воскликнул доброжелательный Лихарев.

— Не то получилось, Федот Николаевич, простите, м…м…масляно, лживо! — взволнованно возразил журналист. — М…мысли не те!.. Мой мужик уб…бивает бога не от отчаяния, а из презрения к эдакой мелкой лак…кейской пакости: помилуйте, б…бог-вседержитель — и стал холуем полицейской власти! А у вас получился не мужик, а к…какой-то, простите, т…трагический декадент… Мой мужик завтра схватит тот же топор, которым рубил икону, и зарубит исправника, а ваш поб…бежит на исповедь в церковь либо удавится «от греха»… Нет уж, знать, не судьба мне печатать рассказы!..

Близкие люди знали, что Коростелев года три назад посылал свои рукописи Чехову, а еще ранее — Короленко, что от них он получил ответные письма, но письма эти он хранил как реликвии, ни с кем не делясь их содержанием.

Уже более года Коростелев много пил. Года два назад он простудился в осенней поездке, под холодным ливнем в степи, болел воспалением легких, оно осложнилось плевритом, а после этого он стал кашлять, худеть и загорелся пятнистым румянцем.

— Ч…чахотка! — заключил он сам. — Б…боюсь, как бы пудель не заразился. Надо ему подыскать приемных родителей…

Один из друзей Коростелева, известный в городе адвокат Рощин, настойчиво предлагал ему денег взаймы на поездку в какую-нибудь лечебницу.

— Он-ни меня выгонят, Виктор Сергеич, и п…плакали денежки! У них ведь дурацкий порядок: водки пить не велят, а я не отстану, — возражал адвокату Коростелев.

В последнее время он сделался нелюдимее, реже бывал у знакомых, но к Рощиным продолжал приходить, впрочем, стараясь бывать, когда нет посторонних. Давняя, почти с самого детства, близость Коростелева с хозяином дома давала ему право приходить сюда и без всяких торжественных случаев, просто тогда, когда в его журналистской жизни между газетной прокуренной «репортерской», дешёвым трактиром и запущенным холостяцким углом становилось слишком тоскливо и Костя готов был жалобно заскулить, как ого одинокий сожитель, покинутый целыми днями в пустом комнате, верный лохматый Мальчик. Приглашение от них, на этот раз присланное по почте, обещало широкое сборище, потому и в этот дом идти ему не хотелось…

С пуделем на цепочке журналист побрел по вечерней улице. С городского катка доносились медные звуки духового оркестра. Из центральных бань торопливо выскакивали закутанные фигуры с тазами и свертками и криками призывали извозчиков, будто, утопая, вопили о помощи. Но отходя от дверей еще открытого магазина игрушек, витрины которого были населены деда морозами, белыми медведями, ангелами и украшены «золотым дождем», мальчишки нетерпеливо сжигали на улице бенгальские свечки и подставляли ладони под голубые, зеленые и оранжевые необжигающие искры…

На журналиста натыкались торопливые прохожие. При переходе улицы на него дико гаркнул лихач на высоких сапках, которого, гремя бубенцами, перегоняла резвая тройка. Магазины были непривычно поздно открыты, через их двери сновал народ.

Коростелев свернул на тихую, с заиндевелыми деревьями улицу. Поравнявшись с высоким барским парадным, пудель решительно потянул вверх по каменным ступеням. Журналист взглянул на знакомую тяжелую дверь с медной дощечкой и усмехнулся.

— Значит, считаешь, что без нас тут не обойдется? Ну, будь по-твоему, — проворчал он, поднялся на крыльцо за собакой и позвонил.

Виктор Сергеевич Рощин отворил двери сам. С преувеличенной радостью он обнял Коростелева, потребовал для пожатия лапу Мальчика и нарочито шумно заговорил. У журналиста мелькнула мысль, что адвокат подает супруге сигнал о прибытии гостя и о том, что пора приступить к обязанностям хозяйки.

«Должно быть, поцапались перед праздником! — подумал Коростелев о хозяевах дома. — И горничную небось отослали из комнат, чтобы не было свидетелей ссоры. Потому и «сам» отпирает…»

— Уг…гостите-ка первого гостя с морозца водкой, почтенный мэтр! — по-свойски сказал журналист. — Пудель водки не пьет. За него мне т…тоже стаканчик… Или барынька осерчает? — комически понизив голос, спросил журналист.

— Семь бед — один ответ. Выпьем! — с деланным удальством сказал Рощин, приглашая жестом гостя в столовую.

— Весь город к…как будто рехнулся, Виктор Сергеич: народу т…толпища! Извозчики давят мирных прохожих, г…господа к…коллежские советники и статские сек…кретари тащат из магазинов какие-то пакеты, кульки, будто всех их произвели в к…кухарки… Мет…тафизика! — шумно за говорил Коростелез, когда они вместе направились к закусочному столику в столовой, где над иссиня-белой скатертью во всю длину разложенного стола, уставленного бутылками и хрусталем, уже витал торжественный дух встречи нового, 1901 года, а в углу, дыша оттаявшей хвоей, царила густая елка, с полу до потолка опутанная золотой и серебряной паутиной. — Мет…тафизика! — продолжал журналист. — И чего это люди вд-друг возмечтали, что с эт…того дня все черные числа в календаре станут красными, а красные — золотыми? Или вд…друг в голодных уездах вместо мякины и лебеды мужикам ниспошлется манна небесная, а г…господам офицерам полиции выйдет приказ разносить по утрам горожанам букетики и раздавать жареных рябчиков уличным ребятишкам?!

Смуглый, чернявый, на редкость худой, с беспорядочной шапкой курчавых волос, двадцатишестилетний Коростелев всей внешностью выражал пренебрежение к торжественности даты. Если бы даже он попал сюда не экспромтом, а заранее собирался прийти, у него всё равно даже и в мыслях не промелькнуло бы, что нужно что-либо изменить в костюме.

С внутренней усмешкой взглянул он на празднично одетого в черный фрак хозяина Дома. Адвокат весь словно светился приветливой торжественностью, дружелюбно и терпеливо слушая ворчливую тираду журналиста. Красивое лицо Рощина при этом приняло свое постоянное обаятельное выражение сердечной снисходительности.

«Таким был бы Иисус Христос к сорока годам, если бы его партия победила еще при его жизни», — подумалось Коростелеву при взгляде на аккуратную темноватую бородку и тщательно причесанную пышную каштановую шевелюру адвоката.

— Все это, Костя, конечно, конечно, условности, но без них мы окажемся в смертном однообразии, — плавно заговорил Рощин, вовсе не для того, чтобы доказывать очевидные вещи, а просто чтобы не молчать и привычно полюбоваться игрой своего голоса, в который он сам был хвастливо влюблен. — Ведь часы и минуты так же условны, как рубежи годов и столетий. Представь, однако, себя без карманных часов в черном мешке, ты не видишь ни дня, ни ночи, не чувствуешь никаких событий… Нет, встреча Нового года — это всегда…

— Па-а…прекрасный предлог, чтобы выпить и закусить! — развязно перебил журналист, которому вдруг показалась тоскливо-нудной болтовня с Рощиным. — На-алейте стаканчик во славу грядущего золотистого века! — заключил он, подставляя серебряную стопку. — Кстати, в этом мешке, пож-жалуй, с часами не веселей…

— Костя, здравствуйте! Очень рада, что вы нас не забыли! — с деланным оживлением произнесла жена Рощина, Анемаиса Адамовна, входя в столовую и протягивая Коростелеву мягкую и душистую руку. Она, как тотчас заметил наблюдательный журналист, успела запудрить следы несерьезных слез, оброненных в одиночку, после того как муж её вышел, чтобы встретить первого гостя. Хозяйка была в белом нарядном платье, с жемчужной нитью на шее, в посеребренных туфельках, нежная и благоухающая.

— Ва-а…вас з…забыть, восхитительная!! — с театральным пафосом воскликнул журналист, целуя кончики её пальцев.

— А вы уже начали?! — с печальной укоризной сказала хозяйка, заметив розовый хрустальный графинчик с плавающими лимонными корками в руках мужа и влажные стопки. — Как тебе, Виктор, не стыдно! Ты знаешь, что Косте…

— К…Косте первая рюмка колом… Пусть это был ос…синовый кол в спину прошедшего века, — бесцеремонно перебил ее журналист. — Вторая, как говорится, соколом… и пусть Новый век вьется соколом, п…па-а…птицей свободы! — с напускной полухмельной лихостью продекламировал он.

— Посмотрите на этого «сокола»! Глаза горят, потный лоб, — не слушая Костю, и покачав головой, сказала Анемаиса Адамовна, в то же время осматривая в зеркало «королевский» изгиб своей белой, чуть полноватой шеи, новую высокую прическу, от которой ее красивых пепельных волос казалось еще больше, и бальное платье, впервые надетое в этот вечер…

Как всякая хозяйка «a l'age de Balzac»,[7] Анемаиса Адамовна была занята больше всего самою собой и тысячью вопросов о том, как пройдет устроенный ею вечер: кто из приглашенных приедет, кого с кем сажать за столом, будет ли молодая Наталья Федотовна Зотова нарядней и интересней ее, с каким сюрпризом явится Аркадий Гаврилыч Горелов… Анемаиса Адамовна с сожалением думала, что, как назло, перед праздником заболел настройщик и ненастроенным остался рояль, потому «ля», которое у нее так выигрышно звучит в пении, будет несколько дребезжать в аккомпанементе… Кроме того, она дулась на мужа за то, что он настоял, «чтобы для чистоты атмосферы» не приглашать никого из суда, а между тем жена помощника прокурора, Евгения Александровна Борецкая, хотя между ними ничего не было сказано, все же, явно рассчитывая на приглашение, обещала ей ноты новых романсов. Виктор Сергеевич говорил, что настало такое время, когда бюрократия вынуждена тянуться к обществу прогрессивных интеллигентов. Он, видимо, был в этом прав: Анемаиса Адамовна с удовлетворением замечала, как из года в год возрастает интерес к их дому. Вокруг них уже начал группироваться довольно обширный круг видных в городе людей. Правда, люди, подобные Коростелеву, определяли лицо их дома как уж слишком «демократическое», но в каждом кружке бывают свои чудаки и свои юродивцы. Говорят, губернаторша держит всегда при себе шутом игрока и пьяницу отставного корнета. Так лучше уж Костя, чем отставной корнет!.. Муж не внял ее просьбе, не пригласил Борецких, и теперь Евгения Александровна не только не прислала ей нот, но, конечно, уж пустит слух, что «полячка» (Анемаиса Адамовна знала, что Борецкая, как многие другие, зовет ее так за глаза), что «полячка», оберегая мужа (а может быть — и Горелова) от покушений других дам, не пригласила к себе ни одной интересной женщины… Да бог знает, сколько еще и каких мыслей, забот, новогодних предчувствий, основанных на приметах и не на приметах, сколько еще огорчений величиной с ее уютную, теплую и достаточно комфортабельную квартиру волновало сердце хозяйки! Словом, как угадал журналист, ей было совсем не до него, но она считала своей обязанностью относиться к нему так же, как относится ее муж: Костя Коростелев был младшим братом погибшего в тюрьме от чахотки гимназического товарища Рощина, и Виктор Сергеевич его слегка опекал. Между Коростелевым и Анемаисой Адамовной было чуть больше пяти лет разницы в возрасте, но взятый ею несколько лет назад «материнский» тон не допускал отступлений и исключений.

— У вас анемия, — традиционным тоном продолжала хозяйка, упорно не желавшая признавать страшного слова «туберкулез», — а вы манкируете здоровьем!

Продолжая любоваться собою в зеркало, Анемаиса Адамовна подошла к елке и заботливо поправила криво висевшую золотую птичку.

— Ч…чахотка! Чахотка, моя драгоценная Анемаиса Адамовна, не анемия, ч…чахотка-с! — вдруг раздражаясь ее безразличной «заботливостью», выкрикнул журналист. — Пить — умереть, и не пить — умереть, так уж лучше пить! В том издревле Руси веселие!.. Да что — у меня чахотка! — вдруг оборвал Коростелев свою крикливую тираду. — Ну, умру — одним губернским газетчиком станет меньше… А вы слыхали, б…барынька, что Чехов, Антон Павлович Чехов болен чахоткой?! Че-ехов! Сердце и совесть интеллигентной России! Во-от в чем трагедия русской жизни! Ч…Чехов гибнет!..

— Тебе бы поехать в Крым самому, полечиться, попить кумыса, отдохнуть! — сказал адвокат. — Уж Чехов-то «как-нибудь» не пропадет!

— Говорят, он красивый мужчина, — сказала Анемаиса Адамовна. — Женщины вьются вокруг, артистки?

— Какая нам разница, Ан-немаиса Ад-дамовна, золотко! — дрогнувшим голосом вдруг с раздражением и обидой воскликнул Коростелев. — От чахотки он гибнет, вот что!!

Он мимолетно притронулся стопкой к краешку стопки хозяина и запрокинул свою в рот, показав при этом огромный кадык на тощей, петушьей щее, свободно торчавшей из слишком широкого и не очень белого воротника…

— Мир дому сему. Здравствуйте, господа! — потирая с мороза руки и несколько косолапо входя в столовую, густым басом провозгласил новый гость Рощина — доктор Баграмов, рослый, широкобородый, русый мужчина, лет на десять моложе хозяина, со всклоченными волосами, сбившимся набок галстуком и, как Коростелев, в слегка помятом костюме, не по-праздничному дополненном высокими белыми валенками. — Вечер добрый, пани Анемаиса Адамовна! — неуклюже подражая польской речи, обратился, к Рощиной доктор. И хотя не в его манере было целовать дамам руки, но в этом доме он всегда считал долгом «приложиться к ручке» хозяйки. Ему казалось, что этого требовал «польский этикет». — Эх, медведь! — упрекнул он себя. — И ручку-то инеем замочил с бороды и усищ! Не взыщите, пшепрашем, пани, ведь я быдло, мужик!

Вслед за ним горничная, отряхнув в прихожей от снега, внесла убитую горную козочку.

— То есть мой подарунок малый вам, пани Анемаиса, — сказал доктор.

— Удружи-ил, Иван Петрович! — весело воскликнул адвокат. — А мы уж решили, что не приедете. Не смели и думать, что осчастливите! — радушно тряся широченную руку доктора и рассматривая козу, говорил хозяин.

— А где же Юля? Юлечка, где же вы?! — обратилась громко хозяйка, полагая, что жена Ивана Петровича задержалась у зеркала, и оживленно направляясь в прихожую.

— У Юлии Николаевны не очень здорова мать. Она не смогла уехать. А меня к вам судьба занесла! — отшутился доктор. — Пшепрашем, пани, ваш паркет будет цел — я в галошах! — поспешил заявить он, заметив неодобрительный взгляд хозяйки, скользнувший по его белым валенкам.

— Нет, я подумала, как вы будете танцевать… Все да мы и барышни будут на вас в обиде, — игриво сказала Рощина, скрывая досаду.

Доктор Баграмов работал в земской больнице, часах в шести езды по железной дороге от города. Рощины даже любили шумные наезды Баграмова, лохматое и косолапое добродушие всей его фигуры, басовитый голос, дымящуюся трубку в зубах и его манеру делать охотничьи подношения, вроде сегодняшней дикой козочки. Удачливый охотник, Баграмов в немногое свободное от работы время, случалось, бродил по лесам в окрестностях больницы, карабкался по утесам верхом и пешком и любил об этом рассказывать. Его рассказы иногда утомляли, но так как наезды доктора бывали не часты и всегда краткосрочны, то всем было даже приятно для разнообразия послушать его охотничьи рассказы или случаи из врачебной практики.

Иногда он приезжал со своей совсем молоденькой, некрасивой, большеротой и большеглазой женой, Юлией Николаевной, которая вечно стремилась в город и жалобно говорила знакомым о давящей тоскливости их деревенской жизни. В обществе она была милой, приятной.

Детей у Баграмовых не было. Жили они втроем с матерью Юлии Николаевны, и со стороны Баграмова было просто жестокостью приехать в город к Новому году, не взяв с собою Юлю.

«Как это, должно быть, ужасно для молоденькой женщины — жить с таким косолапым в деревне!» — думала Рощина, неодобрительно оглядывая Баграмова. Ансмаиса Адамовна стремилась совсем не к такому обществу, какое её окружало. Как мечталось ей жить в Петербурге, в Варшаве, хотя бы в Москве и быть душою интеллигентного и широкого дома! А вместо того вот встреча Нового века в отнюдь не блестящей провинциальной компании. Костя в грязной манишке и доктор… в валенках…

— Бардзо дзенькую, пани, но учиться танцам мне поздно! — шутя сказал доктор. — Какой я танцор, голубушка Анемаиса Адамовна! Вы извините за валенки, право! Мы с Юлей не думали, что я задержусь в городе. Я привез неотложного хирургического в больницу, мечтал встречать Новый год в семье, да вдруг на железной дороге снежный занос, и я оказался отрезан от Юли… Тогда я решил козочку не отправлять с посыльным, а самолично повергнуть к вашим стопам…

— Ну, значит, спасибо козе! — громко, чтобы загладить косой взгляд жены, заговорил адвокат. — Ну-ка, трахнем с морозца! — с не идущей к его степенному виду удалью произнес Рощин и налил доктору водки.

— А эта коза, между прочим, едва не свернула мне голову, — начал рассказ доктор. — Удивительно шустрый скот. Стоит на утесе. Я только вскинул ружье — она скок через пропасть. Я бац ее влёт, как птицу… И рухнула между скал… Пришлось мне туда спускаться. Камни обледенели…

— Милостивые государи и прелестные дамы! С наступающим Новым веком, с новым счастьем и новым здоровьем! — звучным и приятным голосом перебил рассказ доктора новый гость — присяжный поверенный Горелов, щегольски одетый, изящный, благоухающий, обаятельный и сегодня особенно молодой, несмотря на свои сорок восемь. — Анемаиса Адамовна, разрешите — от сердца, — сказал он, бережно раскутывая из упаковки букет живых роз.

— Боже, прелесть какая! Откуда?! — радостным смущением вспыхнула хозяйка.

— Из собственных оранжерей господина Трубачевского, не вице-губернатора, а младшего братца, председателя земской управы.

— Да как же вы их… — заикнулся Рощин, досадуя, что не он доставил жене такой изящный новогодний сюрприз.

— Профессиональная тайна-с! — шутливо отозвался Горелов.

Все, даже Коростелев, который не переваривал Горелова, залюбовались цветами, столь необычными в новогодний вечер. Хозяйка с кокетливой признательностью выглядывала из-за букета. Большие серые глаза ее заблестели, и она еще больше похорошела.

— Р…разрешите вдо…дохнуть, — неестественно приблизив лицо к букету, сказал журналист. Он громко потянул в себя носом и вдруг скорчил мину. — Е-если бы эти розы не пахли т…тленом Российской империи…

— Перестаньте, ужасный вы человек! — махнув на него букетом, воскликнула Анемаиса Адамовна. — Слушать вас не хочу! Вы изливаете яд даже на эти чудесные розы! — И, пользуясь случаем, она выскользнула из комнаты.

— Господа, пойдемте в гостиную, а злачное место сие предоставим-ка попечению хозяйки, — предложил гостям Рощин. — Кстати, доктор доскажет, как он застрелил на лету козу…

Просторная голубая плюшевая гостиная была освещена белым светом шипящих газовых ламп на высоких подставках по всем четырем углам. Она сверкала натертым для танцев паркетом, с которого специально на этот вечер был снят голубой персидский ковер.

Постепенно гостиная наполнялась оживлением, говором. Каждые несколько минут из прихожей доносился звонок, слышались торопливые шаги горничной, и хозяин встречал в дверях новых гостей.

Приехал высокий седой и тощий Федот Николаевич Лихарев, бывший редактор одной, как он выражался, «крепко закрытой» газеты. Высланный сюда лет шесть назад с юга, Лихарев стал заведующим статистическим бюро губернского земства. Он явился к Рощиным с девятнадцатилетней дочкою Аночкой. За ними пришли зять Лихарева, модный в городе доктор Антон Александрович Зотов с молодой женой, старшей сестрой Аночки, Натальей Федотовной, дамой эффектной и красивой. Зотовы были известны в городе как ревностные организаторы благотворительных любительских спектаклей и вечеров-концертов, на которых Наталья Федотовна пела, а доктор аккомпанировал на рояле и декламировал.

Покровительницей этих вечеров была склонная к благотворительности губернаторша, которая в молодости, говорили, пела сама и потому считалась первым судьей голосов и всякого музыкального исполнения. У доктора Зотова был неплохой баритон, и, может быть, именно потому сама губернаторша, а вслед за ней и другие важные дамы города особенно доверяли Антону Александровичу свое здоровье…

Доктор принадлежал к губернскому дворянству, владел небольшим имением в губернии и всегда участвовал в дворянских выборах. Впрочем, политикой он не занимался и презирал ее. Он любил музыку и поэзию, на Наталье Федотовне он женился после нескольких спетых вместе дуэтов, высоко оцененных слушателями. Лихарев относился к зятю с иронией, чего не скрывал от Натальи Федотовны. Она же, довольная своей обеспеченной жизнью, возможностью заботиться о своей красоте, может быть, и разделяла мнение отца о своем супруге, но радовалась дорогой обстановке, красивым платьям и возможности забавлятся и петь… Если бы Зотовых в этот вечер пригласили в более «видный» дом, Наталья Федотовна, наверное, даже чуть-чуть всплакнула от невозможности встретить Новый год вместе с отцом и сестрою, но, уступив по обязанности жены, не страдала бы от огорчения, что Федот Николаевич и Аночка оказались где-то вдали от нее в этот торжественный час.

Однако никакого особенно интересного приглашения не последовало, и вот они оказались здесь, в давно знакомом кругу, среди привычных и в общем довольно близких и симпатичных людей. Наталья Федотовна считала, что отец любит больше младшую, маленькую и не очень-то эффектную Аночку, но зато уж ею, своей старшею, он любуется с гордостью, как собственным очень красивым произведением…

Вслед за прибытием супругов Зотовых «вкатились», как говорила о них остренькая на язычок Наталья Федотовна, совершенно лысый толстяк, мелкорослый Викентий Иванович Фотин с кругленькой жизнерадостной и доброй женой.

Фотин, в отличие от прочих гостей в этом доме, был чиновник — старший фабричный инспектор. Сын сельского Дьякона, годами тяжелой студенческой жизни выбрался он в инженеры, работал сперва на заводе где-то на юге России и вдруг перебрался в чиновники министерства финансов. Нет, он не гнался за чинами, но его убеждением было, что в беззаконной стране строгое соблюдение любой самой куцей законности спасает рабочих от произвола предпринимателей. Он от души поверил в эффективность инспекторского контроля в промышленности. С Рощиным он сошелся, консультируясь у него по вопросам права и экономики, с Лихаревым сошелся, обращаясь к нему по вопросам статистики. При явной наивности его взглядов на вещи, всех подкупала в нем прямодушная честность; сближению их семей содействовало и то, что брат адвоката, Федя Рощин, еще с гимназии подружился с сыном Фотина Васей.

Викентий Иванович Фотин со своей стороны чуждался чиновничьей среды, он писал кое-что в газеты по вопросам промышленности и на этом познакомился ближе с Коростелевым, который помогал ему в обработке материалов. Рощинская компания была приятной для Фотиных. И вот они оказались тут всем семейством в гостях в этот торжественный вечер.

— Куда же вы дели наших младенцев?! — с шутливой растерянностью возопила Софья Петровна Фотина, обведя гостиную взглядом и не видя ни сына, студента Васи, ни дочери, гимназистки старшего класса Симы.

— На тройках кататься отправились. Скоро должны возвратиться, — успокоил хозяин. — Из юного поколения с нами оказалась одна только Аночка. Уж, конечно, жестокий кащей-отец не пустил ее с молодежью, — добавил Рощин, зная давнишнюю интимную игру «в кащея» между Лихаревым и его младшей дочерью.

— Не пустил, не пустил. Запер в светличку и приставил у двери серого волка! — в тон ему с жалобой подхватила Аночка, казавшаяся совсем еще девочкой для своего «солидного» звания курсистки, прожившей в Москве без отцовской опеки уже с августа.

— Ну, знаете, батенька, этакого сорванца не пустить сам свирепый кащей не волен! — возразил Лихарев, любовно взглянув на младшую дочку. — Анна Федотовна сама себе хозяйка-с! Говорил «поезжай», ан причуда у них такая-с!..

В эту минуту на пороге гостиной появился домашний учитель старшего сына Рощиных, Вити, Володя Шевцов, высокий двадцатилетний юноша, на котором нелепо выглядела потертая гимназическая курточка с блестящими пуговицами. Ослепленный после темной улицы яркими газовыми горелками, Володя, растерянно улыбаясь, в неловкой застенчивости замялся в дверях.

— Здравствуйте, господа! С наступающим Новым веком! — сказал он мягким, приятным голосом, который даже не очень вязался с резкими чертами лица.

— В…Вол…лодя! Что есть Новый век?! — вместо приветствия крикнул на всю комнату уже слегка захмелевший Коростелев, в свободной позе пристроившийся на глубоком диване.

Великовозрастный гимназист немного смутился внезапностью вопроса, но тут же весело посмотрел на Костю.

— В фанты играешь, что ли? — спросил он и, уже не задумываясь, ответил: — Новый век — это конец старого мира и наступление человеческого бытия.

— Браво! — с энтузиазмом воскликнула Аночка: она захлопала, как в театре, и густо покраснела от собственной выходки.

— А ты, в свою очередь, как считаешь? — спросил Володя Коростелева, мимолетно ответив Аночке шутливо-театральным поклоном и затем движением головы откинув со лба пружинисто вьющиеся темные волосы. Он тут только увидел Баграмова, радостно кивнул ему и направился в его сторону.

— Я…я сч…читаю, что свинство не знает календаря и может ещё лет сто засидеться на нашей па-апрел…лестной планете! — пессимистически отозвался журналист. — Считаю, что д-девятнадцатый век надо было суд…дить и повесить, тогда двадцатый от страха может исправиться!

— Константин Константинович вполне усвоил политику самодержавной юстиции: вешать одних в надежде, что другие «исправятся», — иронически усмехнулся Рощин. — Проверено, Костя. Не помогает!

— А что же, Виктор Сергеич… А что же, господа, ведь это идея! — с оживлением подхватил Горелов, крутя свой роскошный, душистый ус и с картинным изяществом выйдя на середину гостиной. — Судить девятнадцатый век — это куда интереснее, чем судить, на модный манер, отдельных его представителей, вроде Базарова или Обломова! Как вы мыслите, доктор? Как полагаете, прелестная Наталья Федотовна? — обращался Горелов то к одному, то к другому, желая привлечь внимание всех. — Я думаю, Константин Константинович, что такой общественный суд, если его провести в широкой аудитории, мог бы многое выяснить в смысле раскрытия подлинного лица российской общественности. Не правда ли, Владимир Иванович? — спросил в заключение Горелов Володю, хотя мнение гимназиста-репетитора вряд ли его интересовало.

— И, кстати, собрать драгоценные материалы для охранного отделения! — иронически подхватил Баграмов.

— У господ жандармов свои представления об общественности, — усмехнулся Горелов. — Никакие новые материалы не поколеблют их: адвокаты, врачи и студенты — все для них подозрительны… Интеллигенция!..

— Да полноте, г…господа, обольщаться! Дышит ли эта самая наша «общественность»?! — воскликнул Коростелев.

— Вы что же, не признаете интеллигенции, Константин Константинович? — задал вопрос толстяк Фотин.

— А что есть инт…тел. элигенция, Викентий Иванович?! — вопросом ответил Коростелев. — Когда говорят «дворянство» или «купечество», то я п…понимаю, что это объединение Дворян или торговцев, Я пон-нимаю, что есть чиновнич…чество… Но я не вижу какой-то единой интеллигенции! Вот мы все, г…господа, здесь инт…теллигенты, а что нас объединяет? Мы рассыпаны, как по полу горох. Есть индив…видуумы интеллигенты, никакой такой интеллигенции не существует! Инт…теллигенция — это миф…

— Позвольте, позвольте! — запротестовал Фотин, и блестящая, гладкая кожа задвигалась по крепким костям его угловатого черепа. — Значит, интеллигенция в обществе, по-вашему, нуль?! Не играет роли? Да как же так? — спросил он даже растерянно. — Скажем, меня вы отнесете, значит, к чиновничеству, но, зная меня, старшего фабричного инспектора, статского советника Фотина, как лицо определенных взглядов, неужели же вы поставите меня, скажем, рядом с помощником прокурора, с начальником канцелярии губернатора, которые мне равны по чинам…

— Н…не поставлю, дражайший Викентий Иванович, не потому, что вы па-ап…принадлежность некой мифической категории, а п…потому, что вы гуманная личность, сими…патичнейший инд…дивидуум, несмотря на то, что вы чиновник министерства, возглавляемого г…г. гениальным автором монопольки…

— Значит, общество для вас вообще союз индивидуумов и логически вы не должны признавать ни дворянства, ни купечества! — воскликнул Горелов.

— А г…гильдии?! А к…купеческая управа?! А к…купеческий клуб? А п…предводитель дворянства?! — настаивал Коростелев.

— Но чиновники не имеют ни гильдий, ни предводителей! — спорил Горелов.

Коростелев по-мальчишески присвистнул.

— В…вот так да-а! — азартно воскликнул он. — У них же в руках империя! А их п…предводитель… — журналист чуть замялся. — Я полагаю, что их предводитель Побед…доносцев, — сказал он, — а то, может, Витте.

Звон колокольчиков и бубенцов вместе с ретивым отпрукиванием ямщиков донесся с улицы сквозь двойные рамы окон.

— Молодежь приехала! — догадался Фотин.

С улицы послышались шумные восклицания, смех, и вслед за тем задребезжал громкий и долгий звонок из прихожей.

— Витька трезвонит! — усмехнулся Рощин, узнав по звонку сына.

На крыльце уже слышался топот ног, и под радостный лай коростелевского пуделя в дом ввалилась гурьба молодежи с громким хохотом, восклицаниями и с такими охапками свежего морозного воздуха, что и в гостиной сразу стало прохладней, живее и радостней.

— Эх, вы-ы! Что же вы не с нами, Володя?! И Аночка тоже!.. Ух, весело было! — воскликнул необычайно румяный и полнощекий Витя, в «ямщицком», отороченном серым барашком полушубке и заиндевелом башлыке, кинувшись к своему учителю и позабыв поздороваться с прочими.

— Виктор! Ви-иктор!!! — покачав головой, укоризненно протянул адвокат.

— Ах, да… Здравствуйте все! — наивно спохватился двенадцатилетний Витя. Он шаркнул валенком по паркету, оставляя сырой след, но тут же сообразил, что часть гостей осталась у него за спиной, и, круто повернувшись, он ещё раз отчеканил: — Здравствуйте все!

Все рассмеялись.

— Экономно и просто! — махнув рукой, снисходительно усмехнулся отец. — Хорошо, что мать не видала. Иди раздевайся живей.

Возбужденная морозом, катаньем и праздником, молодежь шумно заполнила комнату. Говорили все сразу, делясь впечатлениями от поездки, вспоминая какие-то случаи, повторяя чьи-то шутки и разражаясь дружным веселым смехом…

Брат Рощина, студент-юрист Федя, с особенной радостью обратился к Баграмову.

— Вот кого мы не ждали, доктор! Как я вам рад, как я рад! — говорил Федя. — Надолго вы к нам?

— Я бы и не заехал. Нужно было домой. А вот случился занос на дороге…

— Иван Петрович! — воскликнул Вася Фотин, тоже студент, технолог, подойдя к Баграмову. — Новости, доктор, какие! — сказал он вполголоса. — Обстановка, конечно, не та! Рассказал бы я вам кое-что про Питер…

— Найдем минутку, — так же негромко ответил Баграмов.

— Доктор, а где же Юля? Неужели вы без неё? — спросила Баграмова Фрида Кохман, курсистка Петербургского медицинского института.

Дочь знаменитого в городе портного, Фрида попала учиться в Петербург по протекции самого вице-губернатора, на которого старый Кохман шил уже несколько лет. Отец умолял ее помнить, что ей, еврейке, содействовал, такой «большой господин», а потому ей необходимо держаться «прилично», не попадая в студенческие истории. Но Фрида, учась теперь на втором курсе, уже два раза попала на замечание и едва удержалась в своем институте. В прошлое лето Фрида отбывала у Баграмова в земской больнице практику, сдружилась с Юлей Баграмовой и теперь была рада встретить Ивана Петровича.

У доктора разбежались глаза от такого множества окружавших его юных лиц.

— Вот так бал молодежи! — гудел Баграмов. — Да сколько же вас понаехало?! Разогнали вас, что ли, друзья, из университетов и с курсов?

— Пока ещё нет, но надеемся, доктор, что скоро, скоро разгонят всех, — сказал Вася.

Молодежь съехалась на каникулы: Федя и Аночка — из Москвы, Фрида и Вася — из Питера, медик Алеша Родзевич — из Казанского университета… Со всей этой «зеленью» доктор был хорошо знаком, пока они были еще гимназистами, и теперь за их свободными манерами, в звуках их окрепших голосов он узнавал их словно бы в новом качестве.

Молодые люди со своей стороны тоже как-то тянулись к Баграмову. Все они понимали, что Виктор Сергеевич Рощин — социал-демократ, как и доктор Баграмов. Но Виктор Сергеевич снисходил к ним, советовал почитать что-нибудь из теории. Доктор же держался товарищем, интересно рассказывая о подпольной работе, говорил о необходимости перейти наконец к настоящей боевой, революционной рабочей партии. Может быть, доктор был помоложе Виктора Сергеевича годами, может быть, у него был более открытый характер, но вся молодежь его чувствовала ближе, чем Рощина, и ближе, чем Лихарева, которого очень все уважали, но стеснялись из-за его почтенного возраста.

Рощин распахнул двери своего кабинета, приглашая желающих в его деловой и несколько строгий уют. И кабинет, как и гостиная, тоже мгновенно сделался тесным от шума и толчеи.

Оказалось, что с молодежью приехал, подхваченный по пути всею студенческой компанией, присяжный поверенный Александр Николаевич Родзевич, старейший из адвокатов города. Высокий, красивый, благообразный, с огромной шевелюрой седых волос и большой бородой, похожий одновременно на Маркса и на Бакунина, он был особенно хорош сейчас, посвежевший от морозного ветра и возбужденный поездкою с молодежью.

Не было ещё десяти часов вечера. До встречи Нового года оставалось довольно много времени, и предусмотрительная хозяйка тотчас же позвала всех приехавших с катания в комнату Вити и его семилетней сестренки, которая в этот вечер была уложена в спальне родителей. В детской же, куда пригласили молодежь, был накрыт стол для лёгкой закуски.

— Володя! А где же Володя?! — спохватился Федя Рощин, который хотя и был братом хозяину, все же по возрасту и по духу принадлежал к поколению «детей», и Володя был его младшим товарищем по гимназии.

— Твой Володя, конечно, со стариками занялся какой-нибудь философией, — насмешливо сказал Алеша Родзевич, у которого были свои причины для иронического отношения к Шевцову.

— А вот и Володя! Я его к нам притащил! И Аночку тоже! — торжествующе крикнул с порога Витя.

Он действительно «тащил» за собой одной рукой маленькую Аночку, а другой — высокого Володю Шевцова.

— Эх ты, Володька! Расстроил компанию, сам не приехал и Аночку тоже… — начал с упреком Федя. — Так здорово было…

— Мне нужно было успеть в одно место по делу. Что же касается Аночки — уж извините! Тут я ни при чем, В домашние обстоятельства Аночки я не вникал, — раздраженно огрызнулся Володя, отвечая Феде, но при этом взглянув на курчавого, краснощекого блондина Алешу Родзевича.

Давно заметив склонность Алеши к Аночке, чтобы «не стоять на пути» у него, Володя, как казалось ему самому, добросовестным образом избегал встреч с приятной ему Аночкой. Но почему-то в этот день вышло так, что после обеда Володя и Аночка встретились в библиотеке, и так уж само получилось, что целый час они разговаривали на улице, несмотря на подлинно новогодний мороз. Они встречались так и прежде и, разумеется, не сговаривались это скрывать, но опять-таки почему-то так выходило само собою, что о подобных встречах оба всегда молчали…

На месте хозяйки оказалась удивительно похожая на свою мать сестра Васи Фотина — Сима. Она была еще гимназисткой, как и Сережа, младший брат Алеши Родзевича, но оба они прижились в компании юных студентов и приняты были на равных началах.

— Витя, тебе с ветчиной? — спросила кругленькая Сима.

— Мне с сыром: я никого не ем! — выкрикнул Витя, которого после скарлатины и каких-то долгих осложнений мать растила вегетарианцем.

— Толстовство опасно распространяется в самом молодом поколении, — с шутливой серьезностью сказала красивая черноглазая Фрида.

— Если бы, Фридочка, их сиятельство старый граф имели влияние только в вопросах выбора между ветчиной и сыром, то беда была бы еще не так велика, — отозвался Володя Шевцов. — Но их сиятельство сочинили все эти штучки последовательно: в первых статьях — «никого не ем», во вторых — «никого не ненавижу» — даже врагов люблю, в третьих — «ни на кого не ропщу»… И если это новое христианство распространится, то Витте выбросит из бюджета империи содержание жандармов. Кому они будут нужны?!

— Беспокоишься, что жандармы останутся безработными? — засмеялся Федя.

— Володя, Володя! А разве уж так обязательно кого-нибудь ненавидеть? — спросила Сима, которая всех любила и, казалось, была создана для того, чтобы весь мир оделить бутербродами.

— Для растений — необязательно, а для человека в этом условие жизни, — вместо Володи резко ответила Фрида.

— Разве правда марксистов в ненависти? — спросила Сима.

— Смотря к кому! — пожала плечами Фрида.

— Симочка у нас простота, Фридуся, — сказал коренастый и грубоватый Вася. — Сколько ни старайся, до неё всё равно не дойдет.

— Васька дурак! — обиделась Сима на брата. — Вам, господин мизантроп, конечно, с кровавым ростбифом? — спросила она Володю, приготовляя бутерброд.

— С самым кр-ровавым! — патетически ответил Володя.

— Крови жажду, крови! — возбужденный общими разговорами, выкрикнул Витя Известную фразу из «Трагика поневоле», которого Коростелев недавно читал у них в доме.

— Господа! Мне случайно стало известно, — сказал Вася Фотин, — что Константин Константинович принес с собой новый рассказ. Надо его упросить почитать. Он ведь сам ни за что не предложит…

— Он принёс не для чтения вслух! — покраснев, заявила Сима. — И ты не имеешь права… Я про этот рассказ сказала тебе по-братски…

— Да ну тебя, Симка, с причудами! — отмахнулся Вася. — Я узнал про него без тебя: стал вешать шинель — в темноте уронил два чужих пальто. Упала бумага. Посмотрел на свету — «В сухих ковылях», рассказ Константина Коростелева. Я и сунул по принадлежности, в ближний справа карман. Вот и все. Если даже автор принес для прочтения тебе одной…

— А какое ты право имеешь читать бумаги, которые выпали из чужого кармана?! — напала Сима с неожиданным для всего ее мягонького существа непримиримым пылом.

— Да я же сказал тебе, что не читал!

— Если даже случайно ты обнаружил чужую тайну, то скромность и такт…

— Ну какая же тут, дурочка, тайна?! — перебил её Вася. — Константин не влюбленная гимназистка, которая по секрету пишет стишки и прячет их под подушку! А ты его хочешь сделать своей монополией.

— Дурак! Ненавижу тебя! — воскликнула Сима, обиженно выпятив полные губки.

— Серафима Викентьевна, а разве так уж обязательно кого-нибудь ненавидеть? — шутливо спросил Алеша Родзевич.

— Дураков ненавижу, бестактных и грубых людей! — горячо ответила девушка. — Кому ещё бутербродов? — вдруг перестав сердиться, спросила она окружающих.

Но оказалось, что все насытились и теперь потянулись в гостиную, где Коростелев демонстрировал горбушку несъедобного хлеба, который привез из голодающего уезда. Это было какое-то буро-зеленое рассыпчатоё вещество.

— Нет, госп…пода, вы поп…пробуйте этот минералогический конгломерат! — настаивал журналист. — Я вам расскажу, из чего он составлен: леб…беда, мякина, жирная, г…глина и д…десятая часть от…трубей… И при этом земство лишили права организовывать голодающим помощь… А вы г…говорите — интеллигенция!.. Где же она?! Что она делает?!..

Витя вошел в гостиную, стал за спиной Коростелева. Он один принял всерьез предложение журналиста.

— Мне можно попробовать, Константин Константинович? — спросил он, протянув руку к этому крестьянскому «хлебу».

— Витя, иди к себе! — строго сказала Анемаиса Адамовна. — Тебе здесь не место. Иди играй с Сашей. Тебя по зовут к столу.

Мальчик покорно вышел.

— А если, по-вашему, интеллигенция — класс, — продолжал журналист, — то это класс белоручек, трусливых эксплуататоров, которые питаются рабочими силами через желудок буржуев! Все эти декаденты Сомовы, все эти господа, которые вьются вокруг Морозовых, Мамонтовых, — всяческие артисты, поэты, певицы, которых буржуй называет «певичками» и которые с ним лакают ш-шампанское…

— Да вы — анархист, Константин Константинович! — воскликнул Горелов.

— А… может быть, может быть… не знаю… Но к этому «классу» принадлежать я решительно не желаю, — заявил журналист. — У меня есть приятель, с которым знакомы и вы, — Саламатин… Митрофан Саламатин — миллионщик, богач и, нас…сколько возможно в его положении, п…порядочный человек, весьма образованный. Конечно, он тоже инт…теллигент… Я с ним могу выпить водки и коньяку, но мы с ним кат…тегорически разного класса… Я его подбиваю купить нашу паршивую газетенку. Если мне провокация эта удастся, то наш поганый листок, вероятно, станет приличней в руках у такого издателя. Он будет тогда покупать мой труд, но мы с ним останемся разного класса…

— А к какому же классу, по-вашему, принадлежат поэты, писатели? — спросил Викентий Иванович Фотин.

— Позвольте, какие писатели и поэты? — громогласно вмешался доктор Баграмов. — Сейчас пошли в моду писатели-декаденты. Вы их читали, Викентий Иванович? Что они пишут? Либо весьма откровенный альков, либо какую-то надуманную галиматью — ангелов, экзотические цветы, которые пьют кровь из людей… Кровь-то людскую пьют не цветы, а, с позволения сказать, тоже — люди!!

— Вы, Иван Петрович, не поняли, — мягко пояснил доктор Зотов, похожий на широко известный портрет Надсона, — эти поэты так же, как вы, ненавидят пошлость и подлость окружающей жизни. Потому они и уходят в надуманный мир фантазии, в мир этой самой «галиматьи», как вы выражаетесь. Это — протест!

— Извините, Антон Александрович! — яростно взревел Баграмов. — По деревенской моей темноте я не понял! Простите великодушно! А если уж вы такой просвещенный, то объясните, пожалуйста, дальше. Я согласен с этими господами, что жизнь действительно подлая. Так почему же у них нет мужества разоблачить эту подлость?! Взглянуть ей в глаза и плюнуть в эти бесстыжие зенки реальности? Чего они испугались, чего они прячутся в Индию, в Вавилон, бегут в загробную жизнь! Или проще: боятся, что буржуй не станет им платить, если они напишут по правде всю грязь, которую он расплодил?! Так что же, и их считать интеллигенцией? Так сказать, быть одного с ними «класса», как вы выражаетесь?! Извините!..

— Иван Петрович, тут ваша ошибка, — усмехнулся Рощин. — Классовая принадлежность — это объективная вещь, а не выражение вашей симпатии. Люди разных воззрений могут принадлежать к одному классу. Пролетарий, который не осознал своих классовых интересов и верит в царя и бога, он все равно — пролетарий!

— Неужели и вы, Виктор Сергеевич, считаете интеллигенцию классом? — удивился Шевцов.

— Нет, я не считаю. Я просто Ивану Петровичу указал на его логический промах, — с усмешкой ответил Рощин.

— Нет, почему же ее не считать одним классом! — воскликнул Горелов. — Иван Петрович, вы — врач. Антон Александрович тоже врач. Вы, скажем, по-разному смотрите на поэзию, на декадентов. Но это вопрос вкуса. Так сказать, один любит арбуз, а другой — свиной хрящик… Но Оба, скажем, рабочие или оба врача принадлежат к одному классу…

— Пожалуйста, разберёмся и в этом! — воинственно грохотал Баграмов. — Тут вопросы не вкуса, Аркадий Гаврилович. Тут вопросы идеи, взглядов и совести, а они вытекают из бытия. Вы говорите — мы оба врачи. Но я лечу мужиков касторкой, клизмой да хиной, а господин доктор Зотов диетами пестует тех самых барынь, для которых его декаденты пишут стишки и картинки… И я совершенно согласен с Костей, что если мы с вами, Антон Александрович, пойдем на выборы губернского «предводителя интеллигенции», то не споёмся… Одним словом, мы с доктором Зотовым интеллигенты разного плана!

Молодежь единодушно захлопала Баграмову. Зотов возмущенно пожал плечами.

— Нисколько не претендую, коллега, быть с вами в тесном союзе взглядов и вкусов! — высокомерно ответил Зотов и покраснел. — Единственно, что я не терплю, как интеллигент, — это нетерпимости, а вы, Иван Петрович, ее яростный представитель.

Виктор Сергеевич любил, когда среди собравшихся гостей заводились философские и общественные споры. Он любил, когда спорила молодежь, внося в схватки весь темперамент юности. Но накал разногласий, до которого довел спор Баграмов, переходил приличия. Рощин почувствовал острую неприязнь к Баграмову, взгляды которого были ему, конечно, ближе, чем взгляды Зотова. Но зачем же все заострять почти до прямых оскорблений!

— Одним из важных признаков интеллигентности я считаю терпимость, и в этом я, право, согласен с Антоном Александровичем, — сказал Рощин.

— Александр Николаевич! А ваше мнение, ваше?! — настоятельно выкрикнула Фрида, обращаясь к Родзевичу, который только что в поездке на тройках очаровал молодежь шутками, остротами и каким-то особенно молодым задором жизнелюбия.

— Думаю, господа, что подлинная интеллигенция прежде всего сильна этической стороной. В противоположность чиновнику и буржую, интеллигенция нравственна и бескорыстна… И она является носительницей прогресса. Так я убежден, господа, — сказал Родзевич. — Конечно, рабочий класс передовой по своему положению в обществе. Но, господа, прогресс не могут нести сами люди, задавленные нуждой, нерадостные, усталые… Его несет интеллигенция. Она еще в моей молодости за прогресс погибала в тюрьмах…

— Вы — лаврист, Александр Николаевич! — воскликнул Баграмов.

— Старо, дорогой мой. Лавров — это молодость наша. Марксизм в свою очередь не отлучает от общества критической мысли. И я признаю учение Маркса. Но ведь самую-то теорию марксизма несет рабочему классу тоже интеллигенция, и она разъясняет ему истинный смысл его стихийной борьбы.

— Так это и будет пролетарская интеллигенция, рабочая интеллигенция! — снова с жаром воскликнул Баграмов. — И она не отдельный какой-то класс, который служит и нашим и вашим… А есть и другая интеллигенция, которая не подходит под ваши категории нравственности и бескорыстия! — Баграмов бросил сердитый взгляд на доктора Зотова.

Рощина снова забеспокоило нарастающее обострение.

— Господа! — вдруг спасла положение Анемаиса Адамовна. — Молодежь пришла веселиться и танцевать. Аркадий Гаврилович, возьмите, пожалуйста, на себя управление патефоном, — решительно приказала она, войдя в гостиную и вмиг угадав, что в создавшейся обстановке что-то волнует ее мужа.

— Ваше слово — закон! — готовно воскликнул Горелов. — Messieurs, engagez vos dames![8] — переходя на тон дирижера танцев, воскликнул он громогласно. — Вальс! — объявил он и застыл в приглашающем поклоне перед хозяйкой.

Мягкие звуки только что появившегося из-за границы патефона, который в «хороших домах» в последний год начал сменять быстро распространившийся граммофон, наполнили комнату. Вслед за Гореловым с Анемаисой Адамовной закружились Зотов и Аночка Лихарева, Рощин с Натальей Федотовной, Федя Рощин с красивой Фридой, Алеша Родзевич с кругленькой Симочкой.

Доктор Баграмов значительно переглянулся с Володей Шевцовым, и тот подошел к нему.

— Почта! — сказал Баграмов вролголоса.

— Здесь, с вами? — спросил Шевцов.

— Да ещё какая! — ответил Баграмов и пояснил: — Вышла «Искра». Пришел первый номер.

— Ого!

— В прихожей на полке — ты знаешь где — свёрток в газете, — тихо сказал доктор.

— Отлично. Найду.

К ним подошел Вася Фотин.

— Секрет? — спросил он, угадав по их взгляду, что разговор не простой.

— От тебя! — усмехнулся Шевцов. — Доктор тебе расскажет, а мне придется уйти.

— Да что ты?! Так всех и покинуть? — удивился Вася. — Какая такая, срочность?

— «Искра», «Искра»! — пояснил тихонько Баграмов. — Вышла первая «Искра».

— Встретимся завтра здесь — расскажу. А может, с собой принесу, — коротко обещал Шевцов.

Володе было жаль покинуть веселую компанию студенческой молодежи. Не так уж много времени оставалось теперь до конца каникул. Все они снова разъедутся, настанут гимназические будни, после уроков беготня по частным урокам для заработка… Так хотелось ещё со всеми наговориться, хоть издали надышаться воздухом их «вольной» студенческой жизни, которая рисовалась живой и открытой борьбой. Об этом так увлекательно рассказывали «петербуржцы» Вася и Фрида…

Но вот уже полгода, как Володя, хотя и носил еще гимназическую форму, был облечен серьезным и важным доверием: ему было поручено через квартиру Рощина принимать от Баграмова и передавать по назначению дальше нелегальную заграничную почту, которая почему-то попадала раньше на какой-то уральский завод, а потом уже через Баграмова — в город.

Приказ комитета требовал по возможности не задерживать ни на час у себя полученную нелегальщину. И, несмотря на все желание Володи побыть в среде друзей сверстников, — приходилось немедленно уходить…

— Володя, что же вы не танцуете?! — окликнула его Анемаиса Адамовна, проплывая в танце мимо отворенных дверей кабинета.

— Плохо танцую, Анемаиса Адамовна! — отозвался Шевцов.

Старшие Фотины, Лихарев и Родзевич жались в уголке гостиной, чтобы дать больший простор танцующим.

Горничная выглянула в дверь из прихожей, встретилась значительным взглядом с хозяйкой. Анемаиса Адамовна попросила извинения и оставила своего кавалера. Шевцов поспешил за ней.

— Я обещал встречать Новый год у своего крестного. Извините, Анемаиса Адамовна, там будет обида ужасная, если я не приду. Едва успею домчаться, — сказал он.

— Очень жаль, дорогой. Но вы появитесь завтра на детской елке? — спросила Рощина.

— Непременно. А сейчас разрешите мне по-английски исчезнуть, не беспокоя поклонами ваших гостей.

— Надеюсь, они не обидятся. Желаю вам в новом году окончить гимназию с золотой медалью и нагнать ваших друзей студентов, — сказала Рощина, подав ему руку для поцелуя.

— Спасибо. Золотая медаль мне, кажется, обеспечена. Желаю и вам счастья и радости, — ответил Володя.

Анемаиса Адамовна не совсем поверила, что Володя ушел потому, что обещал крестному, или потому, что предпочитал общество простых железнодорожных рабочих студенческой компании.

«Стесняется он своей гимназической курточки… Вырос! А все же не новую шить в восьмом классе… Взрослый юноша… Подарить бы костюм, так может обидеться!» — думала Анемаиса Адамовна, направляясь, чтобы проверить ревнивым взглядом хозяйки готовность новогоднего стола…

У Ивана Петровича Баграмова, помимо транспорта нелегальной почты, в доме Рощина была и еще забота.

Вдова, сестра кухарки, служившей у Рощиных много лет, жила в том селе, где доктор Баграмов работал в больнице. Когда ее старшего сына взяли в солдаты и угнали в Китай, доктор устроил вдову сиделкой к себе в больницу, а младшего ее сына, Сашу, сам подготовил во второй класс гимназии.

Саша стал жить по зимам в доме у Рощиных, в комнатенке тетки. Учился он хорошо и теперь уже был пятиклассником. Как вдруг под самое рождество Рощин письмом сообщил Баграмову об исключении Саши из гимназии.

Рощин писал невнятно только о том, что у Саши произошла неприятность на почве столкновения его с одноклассником, вице-губернаторским сыном, что в дело замешана нелегальщина.

Теперь Баграмову предстояло расспросить все подробно у Саши, а для хлопот о нем, вероятно, приехать после каникул в гимназии. Было похоже на то, что Рощин не очень жаждет вмешаться в Сашину судьбу. Доктор подозревал в этом влияние Анемаисы Адамовны, которая всячески оберегает Витю от «вредных» воздействий. Может быть, в исключении Саши ей уже померещились будущие собственные неприятности из-за Виктора…

Баграмов вышел вслед за Володей в прихожую, подал ему плотную пачку бумаги.

— Вы куда же, Володя?! — раздался в этот миг жалобный возглас Вити.

— Я обещался прийти к своему крестному, дяде Грише, — сказал Шевцов.

— А завтра на елку? — огорченно спросил Витя.

— На елку к тебе приду. До свиданья.

— А вы обещали сегодня помочь зажигать, — заикнулся Витя.

— Я помогу, — сказал доктор Баграмов, сам запирая дверь за Шевцовым. — А где же Саша? Я что-то не вижу его.

— Спрятался он к себе в комнату, — шепнул Витя таинственно.

— От кого? — в тон ему шепотом спросил доктор.

— От вас же… С катанья приехал, увидел вас и убежал.

— Идем к нему вместе, — позвал Баграмов, направляясь в комнатушку при кухне, которую занимала кухарка Рощиных с четырнадцатилетним племянником.

— Иван Петрович, ей-богу же Саша не виноват, вы его не ругайте… Вся гимназия знает, что правильно сделал. Папа вам написал обо всем… Вы письмо получили?

— Получил, не волнуйся, пожалуйста. Я его не хочу казнить, — сказал доктор.

— Я знаю, что не казнить. Его и ругать нельзя. Он по правде, по-честному, вся гимназия знает, ей-богу! Хотите, перекрещусь!.. Вот, честное слово, во всем виноват Трубачевский, скотина!

— Ух ты, адвокат! — ласково усмехнулся Баграмов. — Да я и не хочу сейчас разбираться. Ведь праздник! Значит, потом разберемся.

— Витенька, мама сказали — пора зажигать елку! — послышался голос горничной в коридоре.

Доктор толкнул дверь в комнатку возле кухни.

Угловатый подросток Саша выскочил из-за стола, за которым сидел с книгой.

— Крамольник и потрясатель основ, забастовщик, здравствуй! — воскликнул доктор. — Куда ты скрылся? Руки вверх! Мы тебя арестуем, и идем зажигать елку!

— Не пойду! — угрюмо ответил Саша.

— Прежде всего — здравствуй! И с наступающим новым столетием, Сашка! — сказал Баграмов. — Обещаю тебе, что никто твоих дел обсуждать не станет. Идем зажигать елку. Ишь как ты вырос за эти месяцы! До самой высокой свечки достанешь.

— А Саша и прикреплял самые верхние свечки! — сообщил Витя.

— Кто прикрепил, тому их и зажигать. Идите, а то не успеете до приглашения гостей к столу! — поощрил Баграмов.

Направив мальчиков зажигать елку, он вышел в гостиную. В дверях кабинета, глядя на танцующих, стояли Рощин, Горелов, Коростелев и Вася. Разговор между ними шел о беспорядках в Киевском университете — студенты потребовали отставки реакционера профессора.

— Я убежден, что глупейшие меры наших правителей всколыхнут молодежь всей России, — уверенно говорил Рощин. — Разве можно окриком полицейского убить молодое кипение мысли! Мало того — и рабочие на поддержку студентов поднимутся.

— Вот видите! Видите! — воскликнул Фотин-отец, сидевший в углу гостиной, он поднялся с кресла и подошел к этой мужской группе. — Вот вам к тому же спору об интеллигенции! Студенчество — молодая интеллигенция, и она возбуждает движение всей страны. Ведь так получается?

— Heт, папа, так, да не так! — воскликнул Вася. — Это вопрос о рабочем классе, это рабочий готов поддержать всякий протест против гнета.

— Позвольте вам доложить, я рабочего знаю не понаслышке. Если желаете, раньше я с ними вместе работал, а теперь по-чиновничьи дело имею с рабочим классом и уверяю вас, что рабочий еще далек от сознания своих интересов. Далек! Он сам ничего не может. Да, просто не может от голода, от усталости… Вот так, как сказал уважаемый Александр Николаевич, — поклонился Фотин в сторону Родзевича. — Замучен рабочий! Если ему не укажет пути интеллигенция, то он никуда не двинется… А вы вот считаете — класс, рабочие — класс, помещики — класс… фабриканты тоже, а интеллигенция — приживалка?.. Смеш-но-с!..

К мужчинам подошла Фрида.

— Что же вы не танцуете, господа? — спросила она.

— А вот интересно, Фрида Борисовна, как вы расцениваете интеллигенцию? — спросил ее вдруг Горелов.

— Наше девичье дело — думать совсем о другом, — лукаво отвечала она.

— О чем же? — спросил Горелов.

— Господи! О замужестве! — засмеялась Фрида. — Люди сегодня гадают, а вы опять затеваете диспут! Виктор — Сергеевич, идемте же танцевать! — нетерпеливо поощрила она.

— Вы заскучали от наших споров? — спросил Рощин, уже приготовившись к вальсу с Фридой.

— Споры с Гореловым вряд ли полезны, — ответила Фрида вполголоса.

— Прошу всех к столу, господа. Пора! — пригласила Анемаиса Адамовна. — Доктор, позовите погромче, — попросила она.

— Господа! — заглушая музыку и разговоры, взревел Баграмов. — По беспроволочному телеграфу Попова нам только что сообщили, что Новый век вступил в соседнюю губернию и приближается к нам со скоростью вращения планеты. Осталось двадцать минут, — доктор поднял и всем показал часы. — Встреча Нового, века произойдет в соседней комнате за столом, куда он и прибудет в назначенный срок. Прошу кавалеров приглашать своих дам к столу!

Двери в столовую распахнулись. Сверкнула огнями зажженная елка, заблистал на столе хрусталь, Федя грянул бравурный туш на рояле.

Среди шумного оживления никто не слыхал, что у подъезда остановились запряженные парой сани, и только Витя выскочил на звонок отпереть.

И пока хозяйка настойчиво приглашала занимать места за столом, а гости слегка замялись, мысленно прикидывая выбор соседства, раздались один за другим два выстрела и дождь конфетти посыпался всем на плечи и прически. Рядом с Витей в дверях, с такой же, как у Вити, разряженной «бомбой» в руке, стоял коренастый, бритый, причесанный на косой пробор, светловолосый, румяный крепыш во фраке с белою хризантемою в петлице. Он так же, как Витя, радостно и непосредственно хохотал над произведенным ими эффектом.

— Мое почтение просвещенному обществу! С наступающим Новым веком, месье, медам! Леди я джентльмены! Мой нижайший поклон прекрасной хозяйке! — выпалил он с порога и, подойдя к Анемаисе Адамовне, с непринужденной ловкостью склонился к ее руке.

— Господа, кто не знаком, рекомендую Митрофана Прокофьича Саламатина, — сказала расцветшая от удовольствия хозяйка.

— Капиталистического повесу, опору отечества, миллионщика-буржуя, — подхватил Костя, обрадованный прибытием своего многократного собутыльника.

— Костя! Грубо! — упрекнул Саламатин. — Ведь можно сказать: «Вольного романтического коммерсанта!»

Митрофан Прокофьевич Саламатин, похожий бритым лицом на артиста, за столом оказался между Натальей Федотовной Зотовой и Симочкой Фотиной.

— Разрешите презентовать, — обратился он к Зотовой, подавая ей украшенную котильонную звездочку. — Это будет орденом деда-мороза! И вам, — обратился он к Симочке, достав из жилетного кармана вторую такую же хрупкую нарядную игрушку.

— А где же сам дед-мороз? Это вы? — спросила Сима, покраснев от собственной смелости.

— Я хотел бы быть дедом-морозом и сделать своей специальностью украшение жизни, — шутя, ответил Саламатин.

— Д…для чего уже открыл иг…грушечный маг…газинна Успенской улице… «Ук…крашение жизни! П…па-а сходной цене украшение жизни!» — дразнил Саламатина Костя, подражая крику разносчика.

— Внимание, господа, внимание! Приготовьте бокалы! — гулким голосом возгласил доктор, срывая проволоку с серебряной головки шампанского.

Федя Рощин и Аркадий Гаврилович Горелов в разных концах стола с поспешностью делали то же. Взгляды собравшихся перебегали со стрелки стенных часов на медленно движущиеся пробки шампанского, а Виктор Сергеевич, поигрывая голосом, произносил:

— Итак, господа, мы вступаем в новый век человечества, в столетие подлинно демократического космополитизма, когда упадут рубежи государств и свободные народы братски протянут руки друг другу… С наступающим Новым годом, с Новым веком!

Приветственные восклицания, заглушая бой часов, сплетались и сталкивались в общем шуме, усиленном отчаянным, восторженно-тревожным лаем коростелевского пуделя.

Витя Рощин в эту минуту появился под елкой в белом костюмчике, в красном фригийском колпаке, с огромным мечом у пояса и с букетом роз. На груди его красовалось римскими цифрами «XX».

— Слушайте, слушайте! — призвал всех ко вниманию Виктор Сергеевич.

— Все оглянулись на хорошенького, будто с картинки, мальчишку.

с детским пафосом прочитал Витя.

— Шампанского новому молодому веку! Шампанского грозному ребенку! — весело выкрикнул Саламатин. Он выскочил из-за стола и подошел к Вите с бокалом.

ловко сымпровизировал Саламатин, подавая шампанское Вите.

— Не «трепещущий», а «трепещущий», — серьезно поправил Витя, под общий хохот и аплодисменты.

— Буржуйский экспромт экспорчен! — язвительно заключил Костя.

— Константировал Константин! — дурачась подхватил Федя Рощин.

Все оживленно и пустозвонски болтали.

Душою компании быстро стал Саламатин. Он привлекал общее внимание и своим действительно незаурядным богатством, которое делало его одним из виднейших людей города, а также своей образованностью, находчивой живостью, воспитанностью иприятной, несколько нарочито артистической внешностью мужественного тридцатилетнего денди… Глядя на него, Анемаиса Адамовна удовлетворенно думала, что он с охотой был бы принят в доме губернатора и у прокурора, ему были бы рады в доме управляющего банком и среди «отцов города». Но, избрав их, интеллигентское общество, он словно отмежевался от местных бюрократов, как и от денежных воротил, мукомолов, фуражных лабазников, шорных и скобяных торговцев. И он был ее, Анемаисы Адамовны, собственным гостем. Это она, познакомившись с ним через Горелова на концерте, пригласила его бывать в доме, а при рассылке приглашений на встречу Нового года настояла, чтобы Виктор Сергеевич послал и ему пригласительное письмо.

Объездивший страны Европы, после Москвы учившийся в Лейпциге, слушавший лекции по экономике в Англии, он умел рассказать остроумно об иноземных порядках. Он сам, наконец, был достаточно «лево» настроен, чтобы не внести диссонанса в рощинскую атмосферу.

В этом году Саламатин возвратился из Скандинавских стран, где совершал какие-то торговые сделки и изучал лесоводство и сплав леса по горным рекам. По приезде оттуда он, между прочих дел, открыл магазин игрушек и развлечений, где несколько дней сам весело торговал, показывая пример вновь нанятым двум хорошеньким барышням-продавщицам, чем привлек толпу покупателей.

— Чудак! Забавляется! — говорили в городе.

В те же дни он неожиданно выступил перед городской управой с предложением устроить в городе электростанцию…

О Саламатине преувеличенно говорили как о смелом предпринимателе нового типа, несущем цивилизацию передового Запада в преддверие русской Азии.

Ворчание старозаветных купцов, которые называли Саламатина «стрикулистом» и уверяли, что кости его отца потеряют в могиле покой от его несолидных проделок, только возбуждало к нему сочувствие «просвещенного» обывателя.

В рощинском доме этот веселый малый сразу стяжал симпатии своим эксцентрическим появлением и смешным экспромтом по поводу стишка, произнесенного Витей.

Наталья Федотовна Зотова в разговоре отметила, что Вите к лицу его белый костюмчик балетного принца.

— Да, да, очень идет, прелестно! — согласилась польщенная Анемаиса Адамовна.

— А пожалуй, ко всем остальным «украшениям жизни» стоит прибавить устройство маскарадов, — выпалил возбужденный обстановкой гимназист Сережа Родзевич. — Почему бы на праздник не устраивать маскарады? Митрофан Прокофьич! Вы видели карнавал за границей? — громко спросил он.

— Заезжал из любопытства в Рим специально во дни карнавала, — оживленно откликнулся Саламатин. — Весь город на улицах. От толпы ни пройти, ни проехать — схватят, закружат, затянут к себе в хоровод, заставят петь песни, плясать под скрипку, зацелуют, затащат куда-нибудь в кабаре…

— Доктор, вы тоже ведь были в Париже на карнавале? — спросил Федя Рощин Баграмова, желая «сбить спесь с буржуя», который уж слишком стал центром внимания.

— Французы — народ веселый, — ответил Баграмов. — Карнавал — это праздник улицы, радостный, весь под хмельком, но не пьяный. Улицы полны танцующих, полны песен. И, представьте себе, — казаки и жандармы отсутствуют! Вряд ли у нас такое возможно… Разве на ярмарке…

— Русский народ по природе не мрачнее, пожалуй, французов! — возразил Саламатин.

— Браво, браво! Давайте устроим на масленице маскарад! — увлеченно воскликнула Наталья Федотовна, обращаясь к Саламатину, который, как ей в эту минуту казалось, мог сделать все, что ему захотелось бы.

— Ваше желание — закон для вашего рыцаря! — с шутливым пафосом поклонился ей Саламатин. — Да здравствует маскарад!..

— В маскараде люди удовлетворяют желание сыграть роль, стать на время не тем, что они в самом деле, — с глубокомысленным видом почти продекламировал Зотов. — В маскараде и танце заложены подсознательные начала театрального действа…

— П…послушай, буржуй! А поч…чему бы тебе не устроить театр? — выкрикнул через стол Костя. — К…каких-нибудь пятьдесят — сто тысяч целк…ковых, и тебя возблагодарят поколения! Гамлеты и Офелии, Отелло и Яго, Хлестаковы и Сквозники-Дмухановские склонятся перед тобой… Я уже не г…говорю о прелестных дамах нашего города!

— Мой старый друг Константин Константинович более чем остроумен! — шутливо отозвался Саламатин. — Пол сотни тысяч моих, остальные — твои, и дело в шляпе — строим театр!..

— З…за…а театр и меценатствующих буржуев мой новогодний тост! — откликнулся Коростелев.

— За новый театр! За украшение жизни! — выкрикнули с пафосом Наталья Федотовна и хозяйка.

— Что касается украшения нашей ж…жизни, то мне она представляется в этом свете как г…гигантская выгребная яма, украшенная гирляндами роз. Украшать эту яму обойдется дешевле, чем на ее месте устроить ба-ассейн для купанья, — с обычным своим сарказмом продолжал журналист.

— Оригинальные эстетические концепции моего друга, как и всегда, сверкают алмазами таланта и, так сказать, антивдохновения, — огрызнулся Саламатин.

— Патологический случай здорового пессимизма! — откликнулся доктор Баграмов. — К сожалению, действительность мало нас вдохновляет на украшения. Украшать нищету — это значит прятать ее в мишуре.

Но Костя был уже склонен спорить со всеми.

— А я утверждаю, Иван Петрович, что я — оптимист! Театр для меня н…не сусальное «украшение жизни», а одно из орудий, для ее коренной перестройки.

— Сделайте Константина Константиновича директором театра — и он за кулисами устроит доходнейшую фабрику для изготовления бомб, — обратился Горелов к Саламатину.

— Для этого было бы удобнее администрировать пиротехнической мастерской, — отозвался Вася Фотин. — Но» кстати сказать, Константин Константинович противник равашолевских методов. Он, сколько я знаю, бомбы не признает.

— Серьезные санитарные мероприятия никогда не ограничиваются охотой с бомбами на каждую вошь и клопа в отдельности! — поддержал его Костя.

— Господа, господа! Пощадите! Несут пломбир! — обратилась к мужчинам Анемаиса Адамовна. — Костя, нельзя ли без этих ужасных… животных!..

— Пломбир есть десерт, охлаждающий страсти, распаленные Бахусом, — произнес Горелов. — Подчиняюсь хозяйке! Вашу ручку, мадам! — почтительно обратился он к Анемаисе Адамовне, пользуясь случаем для еще одного поцелуя ее изящной, душистой руки.

— Так как же, Митрофан Прокофьевич, с театром! — мило жеманясь, спрашивала Наталья Федотовна.

— На паях с Константином Константиновичем! — отшутился Саламатин.

— Буржуй не верит в д…доходность этого предприятия, потому и старается увильнуть! — откликнулся Коростелев.

— И совершенно напрасно не верите, Митрофан Прокофьевич! Театр даст бесспорный доход! — воскликнул Зотов. — Даже любительские благотворительные спектакли…

— Дорогой Антон Александрович, напрасны надежды! — перебил Саламатин. — Зритель, зритель у нас не созрел. Не созрел, чтобы зрить театральные зрелища, — скаламбурил он. — Интеллигенции мало-с! А простой народ, так сказать — пролетарий, всегда предпочтет театру кабак… Я убежден, что театр-в нашем городе действительно не окупит себя.

— А вы рядом устройте сад для народных гуляний, — подсказала Фрида.

— Карусели, качели и балаган с учеными медведями! — иронически продолжил Баграмов.

— Лотерею аллегри с коровою во главе и небольшой трактир с отдельными кабинетами, — подхватил Федя. — Тогда будут доходы и от чиновников и от купечества…

— Я п…полагаю, что доходней всего будет вместо т…театра отк. крыть торговые бани с номерами… С…своеобразную вариацию мас-скарада, к тому же бесспорное «ук…крашение жизни»! — заключил Костя. — Предлагаю тост за доходные торговые бани высшего класса в новом, двадцатом столетии…

— Нет, скажите серьезно, господин Саламатин, откуда у вас убеждение, что рабочие не пойдут в театр? Именно потому и идут в казенку, что нет театра, а там, где он есть, он им недоступен, — гудел Баграмов с азартом.

— Танцевать, господа, танцевать! — уже приглашал Зотов.

Анемаиса Адамовна позабыла все свои огорчения. Вечер действительно удался, и ей, слегка захмелевшей, казалось все таким интересным, веселым, что она сегодня совсем не мечтала о «новом счастье», которого как-то особенно значительно пожелал ей Горелов. «Нет, пусть будет старое счастье», — подумала она про себя. Когда вышли из-за стола, она с удовольствием пела романсы, поочередно с Натальей Федотовной, радостно слушала свой чистый голос и совсем не замечала в рояле дребезжащего «ля». Когда все танцевали, она даже забыла про валенки доктора…

Саламатин так и остался центром ее внимания. Он танцевал превосходно, с неизменной удачей острил, а в беседах с мужчинами не уступал испытанным адвокатам-говорунам, эрудитам.

Разговаривали о больших политических перспективах. Саламатин тотчас же сообщил, что английская печать за последний месяц считает неизбежной войной между Японией и Россией.

— Из «осведомленных кругов» они сообщают, что драка в Китае обходится нам по два миллиона рублей в неделю, — сказал Саламатин, — наш золотой запас, которым хвалился Витте, давно растаял. А новый договор между Англией и Германией нас может вовлечь в авантюру похуже…

— Немецкие банки в серьезной тревоге, — подтвердил и Горелов. — Немцы пишут, что не могут подставить свои капиталы на Дальнем Востоке под удар войны. Соглашение с Англией они объясняют защитой своих интересов от нас и японцев.

— А наши промышленные дела, между тем, приходят в упадок. Капиталы текут за границу, — сказал Саламатин.

— И много твоих утекло? — язвительно спросил журналист.

— Пока держу дома, — ответил тот. — Однако я не настолько привержен дальневосточной политике… Если будет угроза… Нет, я не хочу разоряться ради наживы дальневосточных подрядчиков, фабрикантов и кучки чиновников!..

— Господа, довольно политики. Вы забыли дам, господа! Аркадий Гаврилович, музыки! — капризно произнесла Анемаиса Адамовна.

— Мадам, я — ваш раб! — воскликнул Горелов и ринулся к замолчавшему патефону.

В это время под окнами загремели веселые бубенцы подъезжавших упряжек. Послышались выкрики ямщиков.

— Господа, господа! К нам кто-то приехал! — подойдя к окну и стараясь разглядеть, что творится на улице, громко сообщил Рощин.

— Что такое?! Кто бы мог быть?! Удивительно! — произнесла Анемаиса Адамовна.

— Три тройки! Но почему-то никто не выходит, — сообщил Виктор Сергеевич.

Гости столпились у окна, силясь увидеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла.

— Новогодняя мистика! Поезд таинственных невидимок на тройках! — сказал доктор Зотов.

— Господа! Маленький новогодний сюрприз. Это я заказал тройки, — немного смущенно признался Саламатин. — Не сочтите за навязчивость и не примите в обиду. Я думал, что следует разнообразить веселье. — Он посмотрел на часы. — Еще нет и двух, и я предлагаю немного проехаться по морозцу…

Саламатин обвел взглядом собравшихся, силясь прочесть по лицам, какое произведет впечатление его необычная и нежданная выходка. Когда он ее задумал, она казалась ему удачной и смелой, но теперь он вдруг понял, что это было самоуверенно и нескромно и, будучи сделано без разрешения хозяев, ставит их в неловкое положение. Конечно, можно и отпустить эти тройки… Но ему было жаль.

— Господа! Разрешите вас пригласить сейчас же и всей компанией ехать ко мне для осмотра места постройки будущего театра, — вдруг найдясь, предложил Саламатин. — Я думаю, все немного устали от танцев.

Он не собирался до этого строить театр, но у него было затеяно угостить всю компанию необычайным зрелищем. Как же допустить, чтобы замысел не удался! Своеоamp;ычный характер Саламатина не мог этого вынести, хотя он и понял свою бестактность. Он был скорее готов тут же всем обещать и даже действительно осуществить постройку театра. Причуда? Но здесь говорят о театре, здесь жаждут его? Что же… Пусть будет театр! — решил он под хмельком, почти как творец мира…

— Как мило! Как неожиданно мило! — воскликнула Рощина.

— Неужели уже задумано место?! — удивилась Наталья Федотовна.

— А где? Далеко ли? — спросил Горелов, который, как поверенный Саламатина, отлично знал, что разговор о театре — новогодний экспромт миллионера.

— У меня в саду. Там все подготовлено ко встрече гостей по поводу закладки театра. Сейчас только, половина второго. Умоляю вас, едемте. Никто не будет жалеть! Ведь на то новогодняя ночь! — уговаривал Саламатин, обрадованный поддержкой дам.

— И водка стоит?! Митрофанушка! Дай я тебя расцелую! Ты гений! — воскликнул Коростелев, которому надоело у Рощиных.

— Лошади у крыльца, места хватит на всех. Собирайтесь без промедления — и едем! — еще настойчивей уговаривал всех Саламатин.

Рощины оказались в затруднении.

— Право, едемте, господа! — предложил доктор Зотов. — Виктор Сергеевич, Анемаиса Адамовна!

— Серафима Викентьевна, уговаривайте родителей. Анна Федотовна! — просил Саламатин барышень.

Несколько минут еще шли перекоры и уговоры, но всем уж было ясно, что большинство на поездку согласно.

— Все же прорвался Тит Титыч из-под кембриджских лекций! — проворчал Лихарев, прощаясь с Баграмовым, который остался у Рощиных, ссылаясь на то, что ему по утру надо ехать на поезд.

Вася Фотин пошел провожать домой Фриду. Саламатин предложил довезти их на тройке. Анемаиса Адамовна остановила его, сказав значительно:

— Нет уж, вы им позвольте пройтись. Молодежи всегда приятней ночная прогулка.

Горелов, Коростелев, супруги Рощины, Зотовы, Фотины с дочерью и Родзевич с двумя сыновьями шумно уселись в сани.

Прощаясь со своими гостями, которые отказались ехать, Рощины испытывали неловкость. Вася с Фридой, конечно, от этого ничего не теряли и были рады остаться наедине. Доктор Баграмов — тот в самом деле хочет выспаться перед дорогой. А вот Лихарев — этот может обидеться… Но Саламатин все же очарователен и блестящ. Может быть, в этой выходке он и не очень тактичен и дерзок, как будто заранее понимал, что ему не откажут. Но ведь дело не в том, что богач! Нет, он право же просто мил! — думала Анемаиса Адамовна.

На трех санях, с веселым погромыхиванием бубенцов и бодрящим скрипом полозьев, промчались они по ночным улицам города и, обогнув несколько кварталов, остановились перед освещенным особняком Саламатина. Им отпер швейцар.

— Прошу дорогих гостей не спешить раздеваться, а следовать дальше за мной… ничего, ничего, в галошах и ботиках, кто в чем обут, — поощрил хозяин. — Всё готово, Петруша? — спросил он вполголоса молодого человека во фраке, вышедшего навстречу.

— Готово, Митрофан Прокофьич. Давно ожидаем-с! — с поклоном ответил тот.

Через просторные комнаты хозяин, вывел, гостей на балкон, выходящий в сад, где перед домом в снегу высилась украшенная игрушками и сверкающая «золотым дождем», при свете разноцветных фонариков, десятисаженная несрубленная ель. Под елью в стеклянном домике бегала в колесе белка. В другом подобном домике, больших размеров, жалась семейка «трусиков», а почти, рядом, возле другого дерева, гремя цепью, поднялся на задние лапы и приветствовал вошедших невнятным мычанием молодой медведь, который вызвал бурный протест коростелевского пуделя. Тот лаял и прятался между ног у Коростелева.

— Познакомьтесь, господа, мой приемный сынок Михаил Митрофаныч, — сказал Саламатин, обняв одной рукой медвежонка, другой же засунул ему в пасть какой-то гостинец. — Прошу всех сюда! — позвал он гостей. Оставив мишку, пошел он вперед по аллее и распахнул перед гостями дверь просторной восьмиугольной застекленной беседки, в которой стояли столы с закуской и питьем. — Господа, по стаканчику грога с морозца! Налей, Петруша.

И пока расторопный Петруша обносил всех стаканами и разливал горячий, дымящийся грог, заснеженный сад заиграл зелеными, фиолетовыми и красными отсветами, со всех сторон вспыхнули плошки с бенгальскими огнями. А на просторной поляне перед беседкой, разбрасывая цветные искры, завертелось огненное колесо.

Раздались восхищенные восклицания гостей.

Бац-бац-бац!.. — загремели выстрелы, и из купы молоденьких елок взлетели одна за другой ракеты и римская свечка, а с балкона дома загрохотал торжественным маршем граммофон. Ошарашенный всем этим, обалделый пудель снова отчаянно взлаял, и слышно было, как по городу его лай подхватили сотни собак.

Анемаиса Адамовна и Наталья Федотовна зажали в ужасе уши. Коростелеву пришлось отправить Мальчика в дом, под арест.

— Господа! На месте вот этой беседки, где вы находитесь, будет построен театр для публики! — провозгласил охмелевший хозяин. — Мы с Костей торжественно вам обещаем не щадить капиталов и сил для его скорейшего открытия. Вульгарно считать закладкой первый камень. Будем считать моментом закладки первый фейерверк!

— Тост за театр! — шумел Костя.

Прозвенело «ура», и под звон бокалов ударили выстрелы ракет, цветные огни которых рассыпались в новогоднем небе…

Гремела музыка. Было морозно, но от выпитого вина все разогрелись, горячий грог еще, всех подогрел. Никто не жалел, что поехал в этот праздничный зимний сад, никого не раздражала музыка граммофонных пластинок. И хозяин казался всем милым и остроумным, отнюдь не Тит Титычем. Все смеялись, шутили…

— Г…господа! Но дороге сюда Мит…трофан Прокофьич дал окончательное согласие п…приобрести печатное предп…приятие — нашу газету… За будущего издателя, господа! Возглашаю тост за будущего издателя! — бушевал Коростелев, суетливо наполняя бокалы. — Господа, подумай те только — Саламатин будет нас просвещать электричеством, газетой, те…те…театром! Наз…зовеем его Митрофан Па-апросветитель… З…за просветителя тост!

— А ты провокашка, Костя! — весело, без обиды сказал Саламатин.

— П…почему провокашка?! Нет, погоди-и! Нет, пого-ди-и! — задирался сильно нетрезвый Коростелев. — Ты мне дал согласие? Дал? Обещал?!

— Мы слышали, слышали — обещал! — воскликнула Наталья Федотовна. — Правда, Тосик? — обратилась она к мужу.

— Могу показать под присягой, — подтвердил доктор Зотов.

— Митрофан Прокофьевич, имейте в виду — устное обещание, данное в нетрезвом состоянии, юридически недействительно! — шутливо сказал Горелов.

— Значит, все — и театр и газета — всего лишь новогодняя шутка?! — разочарованно воскликнула Наталья Федотовна. — Вы над нами смеетесь, Митрофан Прокофьевич?

— Никогда, Наталья Федотовна, не позволю себе такого бесстыдного, коварства! Господин мой поверенный против газеты. Но Константин Константинович уговорил меня на газету, а вы — на постройку театра. А Аркадий Гаврилович не получал полномочий отменять мои обещания! — серьезно и громко сказал Саламатин, с неожиданной злостью взглянув на Горелова, и актерское лицо его вдруг стало жестоким и неприятным.

— Я же шучу, — поспешил уверить Горелов. — Шучу, Митрофан Прокофьич!

— Я тоже шучу, Аркадий Гаврилович, не примите в обиду, — насмешливо ответил Саламатин, заметив явное смятение Горелова. — А вот, господа, за что я еще с удовольствием подниму бокал — это за согласие Виктора Сергеевича стать редактором новой газеты, хотя он еще и не обещал… — Саламатин улыбнулся и стал снова очарователен.

— Избави бог, что вы, что вы! — с деланным испугом воскликнул Рощин. — Чую, это Костина несуразная выходка! Если уж пить еще, то выпьем за дам, за прелестных женщин и за радость людскую в наступающем новом году!

— За прелестных женщин! — выкрикнул совсем уже хмельной Коростелев.

Над морозным садом опять с разных сторон загорелись цветные огни, озаряя снег красными, синими и зелеными отсветами.

— Салазки, салазки! — воскликнул Коростелев. — Садитесь, Симочка, я повезу вас, как сивка-бурка!

Сима смутилась:

— Что вы, Константин Константинович! Я — толстушка.

— Садись, садись, — поощрил фабричный инспектор дочку.

И Коростелев побежал по дорожке, увозя Симочку.

— Господа, да здесь же отличная горка в саду! — вдруг вспомнил хозяин. — Идемте кататься на санках!..