УДК 821.161.1-313.1

ББК 84(2Рос-Рус)6-44

       С89

ISBN 5-8026-0082-9

               © Издание на русском языке, «Гудьял-Пресс, 2000

© В. Суворов, И. Ратушинская, В. Буковский, И. Геращенко, М. Ледин, 2000

© Художественное оформление, ООО «ТЕХНЕКСО», 2000

Глава 15

Дождь хлестал броневые стены, а ветер свистел в орудийных стволах и антеннах. Стволы не зачехляли, антенны не убирали. Некому было. Эшелон как встал на разъезде, так и застыл. Тут и ночь навалилась, но света не было. Некому было запустить дизель тепловозный. Бухала в темноте кем-то давно распахнутая дверь. В выбитое туалетное окно ветер нагнал кубометры воды, которая растеклась по коридорам, смешавшись с грязью.

Страшные вещи творились той ночью в эшелоне, неизвестно за что названном Золотым. Что везли-то? Какое такое золото? Ради чего командир на смерть вел?

Первый взвод сцепился в кулачном бою с третьим. В жуткой ночной драке в темноте били ножами и в животы, и в глотки — куда выйдет. Дрались ремнями, кастетами, ломили головы прикладами. Почему не стреляли — неясно. Просто никто не додумался. Уж если б додумались — стреляли бы. В шестом взводе резали взводного. Резали долго, по кускам, большим и малым. Девятый взвод дорвался до водки, перепился до самого края — и пошла там рубка лопатами.

Власть Зуброва, власть одного человека вдруг кончилась. Кончилась как-то сразу и тихо. Без официального отречения. Он, осознав свой позор, просто сгинул с глаз людей. Вроде сам с себя сложил полномочия и не говорил никому ничего, но все это разом поняли и озверели. Не солдаты они теперь были, а толпа мерзавцев, убийц и насильников. Возьми их любая злая рука — и пойдут они, не спрашивая: в банды, в охрану лагерей, на городские площади рубить людей лопатами. Пусть и с них Россия теперь не спрашивает.

Кто знает, почему так случилось, но было именно так, даже хуже: в темноте той не все замечено было, не все пьяная память ухватила, а если и ухватила, то кому ж было рассказать?

Той ночью мало совсем трезвых было в эшелоне. Но были. Трезвым был Чирва-Козырь. Ночью той он решил осуществить давно задуманное. Вышел на платформу с машинами, прислушался. Совсем рядом били смертным боем свои своего за воровство. Что уж он там украл — не выясняли. Каждого одно занимало: только бы вдарить!

Подставил Чирва-Козырь две доски к заднему борту платформы, закрепил их как следует, снял ГАЗ-166 с тормозов, поднажал плечом — и скатился ГАЗ в темноту. Из подвагонного ящика достал Чирва мешок с теми самыми золотыми царской чеканки и пожалел, что мало успел тогда из сейфа нагрести. А потом уже не подступиться было. Да и сейчас ему в командирский вагон лезть не хотелось: мало ли на что нарвешься! Будет с нас и этого! Ишь, тяжесть какая! Бросил Чирва туда же в машину ящик тушенки да ящик автоматных патронов, Калашникова на плечо вскинул и пошел в последний раз в вагон. За бабами.

Мало их в поезде осталось. Как только вскрыл Зубров контейнер, как только обнаружил обман — так и прокатился телеграфом слух по поезду, и девки исчезли — вроде не было их тут. Учуяли, что сейчас будет опасно. Какая на проходящий встречный поезд вскочила. Какая, подтянув юбку куда как выше колен, остановила неизвестно откуда вынырнувший грузовик с лихими странниками да и укатила с ними. Какая, подхватив узелок с пожитками, просто сгинула с глаз — и все тут. Остались в основном те, что решили гульнуть напоследок, под занавес. До Москвы уж не доехать было. Много ли той жизни осталось — так уж погуляем, девчата, погуляем!

Бредет Чирва-Козырь по вагонным коридорам, распихивая пьяных да храпящих. Скликает баб вполголоса. Угомонился уже эшелон, только стоны раненых да побитых. А девки вроде как ждали зова — сползлись, даром что блудом утомленные. Из собравшихся Чирва троих выбрал. Самых звонких — задорных. Каждую по голосу узнает.

— Со мною девоньки не пропадете! Смеются девки. Рады, что Чирва с собой берет.

— Вот сюда, сюда ступай. Да не шумите же, горластые!

Тут-то и ухватила Чирву за горло чья-то лапа. Да такая громадная, что уж никак не ошибиться было, определяя владельца.

Салымон в ту ночь тоже трезвым был. Бегал по вагонам, стыдил, драки разнимал, пока не понял: бесполезно. Зинке велел сидеть в купе под койкой, не вылезать. Спас Драча от расправы, тоже в купе загнал. Драч все Любку искал, но Любка — умница-баба, в том купе уже сидела с самого начала. Туда же Салымон Поля привел. Поль, когда Салымон его нашел, отбивался от двоих пьяных лопатой — неграмотно махал, но старательно. Отбил его Салымон, разъяренного и не понимающего, отчего весь этот разбой, и сдал Драчу с рук на руки: целее будет. Хотел и за Оксаной присмотреть, в дверь стучал броневую. Но тихо за дверью. Так пускай Зубров сам разбирается! Ко всем чертям такого командира!

А как утихли вопли и впал эшелон в пьяное оцепенение — так и услыхал Салымон тихий зов Чирвы-Козыря, подождал его в темноте, да и взял за горло.

— Ты куда ж это, сукоедина, собрался!?

—  Салымон, братец ты мой, отпусти! — взмолился Чирва. — В степь иду.

Не спросил Салымон, зачем Чирва в степь идет, в глухую ночь, в проливной дождь. А просто разжал лапу и ничего не сказал.

Уже целый век сидела Оксана в углу командирской рубки, на узкой койке, укрывшись полковничьей шинелью. Что творилось, мамочка, что творилось! Встал эшелон. Потом беготня вдоль вагонов. Потом орал кто-то на кого-то. Бегали по коридорам, в дверь стучали осторожно, спрашивали ее. Но не тот голос спрашивал, который единственный узнала бы Оксана. Дальше крики были — такие, как она уже раз в жизни слышала. В дверь ломились, били прикладами, но броневая дверь устояла. Потом кто-то подтянулся на руках, ухватившись за срез брони, и наглая рожа глянула в стекло.

Тут Оксана в первый раз встала со своего места, нажала рычаг — и заслонка сорвалась со стопоров, прищемив подонку пальцы. Но и свет перекрыла полностью, вроде как выключателем щелкнули.

Так и сидела Оксана в темноте, не зная — день ли, ночь ли. Зубров все не шел. Где же он, господи? Не убили ж его? Или убили все-таки? Или он сейчас из последних сил отмахивается, пока она тут в купе отсиживается?

Сорвалась Оксана с койки, с грохотом во всю ширь распахнула дверь и ступила из одной темноты в другую. Вернуться за фонарем? А где фонарь? В рубке света нет — щелкай не щелкай. Ощупала все вокруг — нет фонаря. Но должен ведь он быть! Если полковника разбудят ночью в абсолютной темноте, то его правая рука должна до фонаря дотянуться. Оксана легла на спину, затылком на его подушку. Да где же? Стоп, дурочка, у полковника ведь руки длиннее! Слегка привстала, протянула руку, и ощутила ребристый холодок. Нашла кнопку, и яркий столб света уперся в потолок.

Теперь — вперед. Коридором — к выходу. А вдруг поздно уже? Она с трудом открыла запоры на броневых дверях. А двадцатизарядный стечкин так и остался в рубке.

Бегом вдоль поезда, бегом! Вот и тепловоз. Как ветер свистит-то! Поручни холодные, дождем вымочены. Ступеньки высоко от земли. И дверь заперта. Посветила Оксана в окно фонарем — вроде никого нет. Тогда — во вторую кабину. Тут дверь открыта, но и тут никого. Тогда дальше, мимо цистерны чумазой, на платформу. Ой, мамочка, не влезу! Влезла. Тут контейнер какой-то. Прощупала его фонарем. Из дальнего угла глянули на нее чьи-то волчьи глаза. И еще пара, и еще. Зарычали, светом ее потревоженные, и, звякнула бутылка о стену, у самого ее лица, осыпав осколками. Не смотрела она больше в контейнер, поняла, что тут ее полковника нет.

Тогда в вагоны. Прошла все три коридорами. Как прошла, как миновала дикие драки, как живой осталась, — она того не знала и не помнила. Нет, уважение к Зуброву не защищало ее теперь: не было уже уважения. Наоборот, если бы признал в ней кто девчонку из командирской рубки — то не прошла бы она дальше первых полок, тех, что у самой двери, на которых шло главное веселье. Но не узнавали пьяные в этом щупленьком солдатике лица противоположного пола: форма уберегла. А может, и не форма, а что другое. Но ни кулаком, ни штыком, ни лопатой не зацепили ее в двух первых буйных вагонах. А третий уж успокоился. Храп да стоны. Что-то Оксане подсказало, что тут фонарь включать не стоит — только пьяные морды слепить. Не мог быть ее полковник среди пьяных, сонных и раненых. Он или убит, или среди трезвых.

На фоне окна вдруг увидела чью-то гигантскую фигуру, явно не пьяную, не храпящую и не стонущую. Поняла, что не полковник это, и скользнула мимо незамеченная. В темноте она уже многое различала, и фонарь ей не нужен был. Она прижимала его к груди просто так, вроде защищаясь им.

Где же полковник, где он?

Оставалось только вернуться в бронированный вагон и искать там.

А где ему еще и быть, как не на командном пункте! Может, он и сидел там целый день, прямо за стенкой? Командный пункт, как и командирская рубка, закрыт броневой дверью ото всех посторонних. Из коридора не войдешь, если изнутри заперто, но ведь между собой командный пункт и рубка разделены только дверочкой легонькой! Как же она, дуреха, не догадалась заглянуть за эту дверку перед тем, как начать свой путь вдоль всего поезда! Но ведь тихо было за той дверью... Вот это и страшно, что тихо.

Кошкой неслышной, вымокшей и дрожащей, сгибаясь, чтоб устоять на ветру, вдоль всего эшелона — обратно туда. Успеть бы только, мамочка, только бы успеть! Что успеть — она и сама не знала.

Зубров тем временем проигрывал, и чем дальше, тем крупней. Играл он в рулетку. В гусарскую рулетку. В самую захватывающую игру, какую только придумали люди. И гордился Зубров тем, что придумали ее русские офицеры. Играл он сам с собой, точнее, с судьбой своей. Но пошаливала судьба.

Достал он свой «магнум», от которого так и пахнуло свежестью афганских перевалов. Зарядил. Не шестью патронами, а одним только. Остальные пять отверстий барабана оставил пустыми, крутанул магазин и приставил дульный срез к виску. Крутится весело барабанный магазин у самого уха. Но нет Зуброву сегодня удачи: щелкнул курок по пустому месту. Глянул, сильно ли судьба ошиблась. Нет не сильно: патрон в следующем отверстии сидит.

Если б можно было кого — на дуэль и честь свою защитить! Но кого тут в степи вызывать? Сентябрь ли месяц, дождь ли, ветер? Вот и крутит Зубров барабанный магазин по новой. Хоть и знает, что секундантов в этой дуэли нет. А что у него осталось на свете, кроме офицерской чести? Не ее ли Зубров блюл в чистоте — пуще даже, чем сапоги свои ослепительные? А теперь и ее не уберег... Волчара спецназа, зверюга-офицерище, матерый комбат, целовавший шелка самых знатных гвардейских дивизий, сидит тут в углу. И сапоги его в первый раз за всю службу не чищены. Нет ему дела до них теперь, когда честь его дегтем измазана, как ворота деревенской потаскухи.

Крутанул полковник снова барабан — со злостью, чтоб вертелся подольше. Вспомнил прежнего владельца револьвера своего: то был большой человек, бородой заросший по самые глаза. Видно, из главных, из сильных. В нем Зубров лидера почувствовал. И не то что Зуброву жалко было его в бою убивать. Но после боя затосковала как-то душа. Вроде как себя убил, казалось. Потому, хоть особой чувствительностью он не отличался и убивать привык, — взял себе полковник револьвер того человека и не отдал в трофейную команду. И владельца первого в лист своих боевых заслуг не вносил. Вспомнил Зубров тот снежный перевал и нажал на спуск.

Ну же, бородатый! Пускай хоть твой револьвер порадуется! Черта с два. Уж как не повезет — так не повезет. Тогда степень риска увеличим. Загнал Зубров еще один патрон. Только успел крутануть — как дверь кто-то дернул. Не дают человеку в рулетку поиграть! Кого тут еще черти принесли? А шаги уже в соседней комнате — в командирской рубке. Отворилась дверка, и по глазам Зуброва полоснул луч.

Он не знал, что Оксана ищет его. Он про девчонку и забыл совсем. А она ясно видела уже момент, когда войдет она в тесную кабинку командирского пункта — и не застанет там никого. И тут уж будет всему конец, и пускай тогда дождь и темнота до скончания века. Вот и броневая дверь. Рванула — заперто. Ну, тогда через рубку. Дверь осталась распахнутой, как она и оставила. И стечкин двадцатизарядный на том же месте лежит. Вот потянешься за ним, а тебя кто-то притаившийся из темного угла — за горло! Страшно шагнуть. Прыгать надо.

Прыгнула, схватила, дверь броневую за собой захлопнула с лязгом и заперла. Перевела дыхание, теперь уже спокойнее рубку осмотрела, все углы обшарила фонарем. Теперь и пистолет вроде ни к чему. Осталось открыть последнюю дверь — и убедиться, что Зуброва и там нет. И открыла, уже ничего не боясь. И первое, что выхватил луч, — были два грязных сапога сидящего на полу человека. Он смотрел на нее равнодушным взглядом. Рядом на полу сверкнул вороненый револьвер. Оксана, конечно, о гусарской рулетке понятия не имела, но испугалась снова: неживые глаза сидящего! Но тут он шевельнулся и что-то спросил, и Оксана без сомнения узнала своего полковника. Этого ей было достаточно. Зазвенело что-то у затылка, и понесло Оксану, понесло — влево и вверх, закружило по спирали, и стало ей тепло и легко.

Подхватил Зубров девчонку на руки — мокрую и холодную совсем. Живая, нет ли — не понять.

На кровать ее. Голову ниже. Подушку к чертям долой. А ноги повыше. Ничего во мраке не разобрать. И фонарь ее разбился при падении. Рубанул выключатель. Нет света. Тогда на ладонь выше — выключатель аварийного освещения. Щелкнул, и плохо ему совсем стало. Даже когда в гусарскую рулетку играл — и то на душе веселее было.

Свет аварийный — синяя лампочка под потолком. С детства любил Витя Зубров синий свет в вагонном купе. Стучит себе экспресс одиннадцать суток. Как сейчас помнил Зубров те ежегодные поездки. Одиннадцать суток туда, одиннадцать обратно: курьерский поезд «Москва—Владивосток». Прет экспресс, стучит на стыках, по два раза в сутки останавливается — и то для того только, чтоб локомотив поменять, как лошадей почтовых в былые времена. А по вечерам отпускные офицеры в карты режутся, и папаша Витин — всей компании голова. А по ночам — свет синий-синий в купе, и колеса: та-та, та-та. Красота.

А вот сейчас испугал его синий свет. Лежит на койке девчонка, вроде ребенок, а вроде — женщина уже. Лицо правильное и белое-белое, а в синем свете — мертвое совсем, и оттого, может быть, прекрасное, в окончательном совершенстве.

Взревел полковник зверем. Жалко красоту такую смерти отдавать. Рванул рубаху на ее груди и тельняшку полосатую спецназовскую. Весь свой опыт выложил, сердечко ее массируя. Сдохну, а такое добро не отдам безносой! Может, сгодится кому еще. Жалко полковнику вещичку, так ладно сработанную, терять. В армии приучили бережно относиться ко всяким ценностям.

Сколько ему в жизни раненых доводилось в чувство приводить, первую помощь оказывать, врача не дожидаясь. Аптечку походную рывком разорвал — и флакончиком прямо в нос ей. Трепыхнулась Оксана. Тихо ей, тепло — зачем же потревожили? И чувствует: раздевают ее совсем. Этого она позволить не могла и рванулась, закрываясь. Обозлился Зубров: было бы что прятать!

— Знаешь, подружка, сколько я таких, как ты, в жизни видел! Лежи, не дергайся!

Обидно ей стало, что и слез не сдержать. А Зубров ее лапами поднял — и в душ. Горячей воды нет. В этом он уверен, но видит, что промокла и замерзла она так, что и до беды недалеко. И сейчас любой душ, пусть самый холодный, — во спасение для нее: кровообращение срочно восстанавливать надо.

Включил он воду, взвизгнула Оксана от холода, но кричать ей долго гордость не позволила. Зубров всю ее мочалкой растирает. А вода потоком — и на одежду его, и на пол рубки командирской. Вытащил — и давай полотенцем жестким растирать, потом достал из запаса своего бутылку водки с золотой этикеткой «Адмиралтейская», налил серебряную чарочку: пей. Аж огнем ее всю прожгло. То-то.

Теперь он водкой край полотенца смочил и уж окончательно ее растер и одеялом укрыл.

Жизнь мотала полковника Зуброва по таким холодным и мокрым местам, что и вспоминать не хочется. И потому в любой ситуации любил он восполнить недостаток комфорта в прошлом и обозримом будущем. Ценил он куртки меховые, плащи непромокаемые, обувь добротную, постель мягкую. Когда мог — имел с собой и подушку лебяжьего пуха, и одеяло верблюжьей шерсти. Не всегда и не часто такое бывало, но тут в поезде именно такой момент выпал.

Быстро согрелась Оксана под одеялом, ушел озноб, только обида не ушла. Уязвил ее полковник упоминанием о многих женщинах, которых он тоже раздетыми видел. Казалось бы — какое ей дело, мало ли что в жизни бывает. Но нет, захотелось и ей уязвить его, сказать что-то обидное. Зубров тут же рядом крутится, нехитрый очень запоздалый ужин на двоих готовит: банки открывает консервные, мясо копченое офицерским ножом пластает, овощи достал, водки понемногу в две стопки разлил.

Посмотрела Оксана на одежду его, под холодным душем измоченную, на щеки небритые, на сапоги грязные и полюбопытствовала:

— А вы всегда, полковник, в таком виде ходите? А перед подчиненными не стыдно?

Смолчал Зубров, только кубометр воздуха с шумом вздохнул. А она продолжала:

— Сбросьте сапоги свои великолепные, побрейтесь, душ примите. Жаль, воды горячей нет. Меня можете не стесняться: я таких, как вы, полковник, знаете сколько встречала? А если очень стесняетесь — я отвернусь.

И отвернулась.

И тут сдержался Зубров. Права девчонка. Просто комнатка маленькая совсем, да и ею же, неблагодарной, занимался. Ладно. В рубке навел порядок революционный. Разделся. Одежду и сапоги в соседнюю комнату выбросил. Ледяной водой долго с удовольствием мылся. Привычен. Бодрость по телу разлилась. В аварийном свете не очень себя видно, но ничего: выбрился тщательно. Растер щеки дорогим французским одеколоном: у начальника разведки Одесского военного округа такие вещи даже и в смутное время имелись в запасе. Закутался в теплый халат, завязал на шее шарф шелковый и позвал:

— Товарищ принцесса, можете повернуться! Окинула его взглядом, одобрила мысленно. Но тут же представила полковника в этом самом халате с золотыми китайскими дракончиками, в такой вот приятной полутьме, в обществе роскошной дамы. Дама эта представлялась ей лет тридцати, блондинка этакая, чуть полнеющая. Так и сузились зрачки у Оксаны от ненависти. Но в аварийном свете этого было не различить.

Подал ей Зубров чарочку. Сам выпил умеренно. И она выпила храбро: хорошо, что водка «Адмиралтейская» ото всех других водок особой мягкостью отличается. Чуть к еде притронулась — и почувствовала вдруг, как голодна. Но блондинка та стервозная сильнее голода оказалась. Так и видит Оксана эту бабу рядом со своим полковником. Оба спокойные, уверенные, никуда не спешат... Так ей себя жалко стало, так за себя обидно! Сама она себе представилась мокрым щенком, потерянным в жуткой черной степи. Нашел ее человек, вытер-высушил, накормил, спать в тепле уложил. Бережет, жалеет, а за человека не считает. Пожевала Оксана ломтик булки — вот и весь ужин. Полковник тоже не засиживался. Спросил взглядом, налить ли ей еще водочки. Не налить. Налил тогда себе, выпил и откланялся:

—  Спокойной ночи, детеныш.

И опять взорвало ее. Да кто ему дал право обращаться с ней, как с ребенком! И захотелось уязвить полковника, да он уже вышел в командный пункт и дверь за собой закрыл.

— Полковник, вы куда убежали? Вы что — женщину испугались?

— Какую женщину? — не понял полковник за дверью. Хуже этого ее никогда не обижали. Стечкина бы сюда, она б ему показала! Но стечкин мирно лежал на своем месте. А с полковником рядом был другой револьвер, когда она распахнула дверь и сидел он, повесив руки, и глаза у него были неживые. И сейчас он там же сидит. Ее уложил, а сам сидит и смотрит перед собой.

— Вы не спите, полковник?

— Нет.

— Мне холодно.

Молча вошел, снял с вешалки шинель, укрыл ее поверх одеяла и вернулся за дверь. Если ему снова сказать, что холодно, то он укроет ее еще чем-нибудь, а сам все будет сидеть и смотреть...

— Полковник...

—  Да.

—  Мне страшно. Тут он вошел и присел рядом на край поверх одеяла. В своем халате с китайскими дракончиками. И тут она снова представила всех женщин, которых он знал раньше. Почему-то их было четыреста шестнадцать, и она ненавидела их всех и каждую в отдельности.

— Полковник, правда, что у вас было много женщин?

— Правда.

— Четыреста шестнадцать?

— Не знаю, не считал.

Надо бы тут Зуброву так же безучастно подтвердить, что да — четыреста шестнадцать. Но заявить, что он их даже не считал, это уж слишком. Если бы все женщины оказались рядом — Оксана бы их просто загрызла, даже и пистолета не надо бы. Но женщин тут не было, и она укусила Зуброва — больно. Хоть не так больно, как ей бы хотелось. В шею укусила. И в губы.

— Эй, девочка, с огнем шутишь!

Сказал это полковник внешне спокойно, и потому она не поняла, что это предупреждение было единственным и последним.