"ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)" - читать интересную книгу автора (Стрелкова Ирина)

ЗИМА

У Степановых спрашивают Машу: «Чего же ты не пригласишь в гости сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет».

Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый почти вечер бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к нему.

Еркин и Маша складывали вместе свою память и впервые оба поняли: четырнадцать лет - очень много. Они прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если сложить, получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти степью - путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки до Волги - путем, знакомым Маше.

В степи он знал все. А Маша спросила: «Нурлан тоже пасет овец?» Он сказал: «Нет, у них теперь валухи». Маша подумала: он говорит про какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой хозяйственной пользы баранчиков делают валухами.

Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он возвращается на уже пройденный путь и она опять от него далеко.

На школьные вечера Маша приезжала в военном автобусе; лейтенант Рябов подавал ей руку, помогая сойти по ступенькам. Лейтенанту двадцать пять лет. Маша говорит: жаль, что Геннадий Васильевич такой некрасивый. Еркину не жаль лейтенанта. Ему не нравится, когда после вечера она уезжает с Рябовым - не так уж далеко, но в другую жизнь. Еркину иногда кажется: «Между Рябовым и Машей разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - все двадцать восемь».

У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно, однако придешь с улицы и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок, тут прогулялся.

Раньше люди в приметы верили: если воет в печной трубе - к переезду. Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей парового отопления?

Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может быть, всего лишь где-то и кто-то сказал генералу Карпенко: «А что, если поедет Степанов?»

Еще неизвестно, как, с какой интонацией прозвучала фамилия, простая, русская - Степанов. Раздумчиво, утвердительно, как отказ?..

Сказал, что ли, кто: у него там какие-то осложнения были с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое место, с которым трудно расставаться. Не так ли? Да уж, Чупчи - это Чупчи. Не подарок судьбы.

Такой, значит, поселился в доме тревожный сквознячок.

Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не может из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье.

Спрашивать не полагается - военная тайна.

Полковник приезжал к директору, просил за Салмана.

- В нем будущее его семьи - я так считаю. Младших ему выводить в жизнь. Очень плохо, если с самых ранних лет ребенку вбили в голову, что он не такой, как все, хуже других уже с рождения…

- Но вы подумали, что будет с Мазитовым, когда ваша семья уедет отсюда? Вы ведь уедете? Его с собой не возьмете?

- Что ж… Мы можем уехать неожиданно. Возьмем ли мы с собой Сашу? Я уверен, что он сам этого не захочет. Он здесь родился, Чупчи его родина. Я уверен: родина не там, где тебе очень сладко. Ты можешь нещадно клясть это место на земле, но только сам ты, а не кто-нибудь другой.

- Вы не первый за него просите. Первая приходила Сауле Доспаева.

- Не знал. У девочки добрая душа.

- Душа - христианское понятие. На Востоке говорят: зоркое сердце. Человек с отличным зрением, но со слепым сердцем непременно собьется с пути, а с зорким сердцем и слепец знает правильную дорогу. - Директор попыхтел и закончил официально: - Я буду просить педагогический совет еще раз поверить в исправление Мазитова. Салман Мазитов, насколько я его знаю, ни о чем просить не станет. Он еще никогда и ничего у школы не просил. Он считает, что все пять лет школа дает ему причитающееся по закону.

Возвращаясь из школы, Степанов думал: почему я так уверенно сказал, что Саша не захочет оставить свою родину? Я ведь с ним никогда не говорил об этом. Я сказал про Сашу так уверенно потому, что Машка моя тоскует о родном малом месте на большой земле, где наши корешки - всех Степановых…

В дом к Мазитовым вела с улицы дверь, обитая клочьями кошмы. Ни крыльца, ни сеней, ни коридорчика с шаг длины-ширины. В этом доме прямо с улицы входят в комнату, и когда откроешь дверь, замечаешь: она изнутри украшена чем-то белым и блестящим - по железным двум петлям, по шляпкам всех насквозь прошедших гвоздей нарос толстый иней.

Маша захлопнула за собой дверь, и сразу же что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило ее больно и обидно: не могут в наше время люди так несчастно жить!

Возле самой двери печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке всего-то утвари: скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то засохшим. Дальше по стенке кровать продавленная, и на ней ребятишки полураздетые. Нет у Маши сил глядеть на этих ребятишек - какие они. Замечала смутно: они притихли. И слышно стало в недоброй тишине: на улице заработали дружно лопаты, захрустели, зашаркали тю днищу грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь, выхлопотанный женсоветом городка.

Мазитиха взглянуть не пожелала, что там делается во дворе. Встала перед Марией Семеновной: руки в бока, кофта не сходится на животе.

Мария Семеновна без жалости, без стеснения разглядывает мазитовское бесприютное жилье - в первый-то раз сюда попав! - по-хозяйски разглядывает: что хочу, то с вами сейчас и сделаю. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на стол.

Хорошо, что Сашка не видит: он гордый.

Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу - Витя, конечно, его о решении женсовета предупредить не мог. Витя в таких делах не разбирался и не относящихся к нему разговоров в городке не слушал. Салман своим умом дошел: в воскресенье с утра надо по-быстрому смыться из дома. Причина потом прояснится, а удирать надо немедля. Салман привык по-деловому относиться к своим предчувствиям: манит что-то неведомое смыться или, напротив, срочно оказаться там-то и там-то - слушайся своей охотки, не промахнешься.

В ту минуту, когда Мария Семеновна и Маша усаживались в «газик», Салман топал ближней дорогой в одно укромное место - в котельную поселковой бани. Там он теперь и сидел в тепле, думал сразу две важные думы. Первую - про Витю: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым вся школа теперь над ним смеется. Над Мазитовым никто не смеется: чего с Мазитова взять?.. Над Витей Степановым и в пятом «Б» и в других классах рады позубоскалить: ему-то, отличнику, зачем из дома бегать? Витя краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь с отцом плохие дела делал, Ржавый Гвоздь отца выдал, а ходит - не смущается. Даже хуже на себя наговаривает, чем по правде было: такой испорченный, такой пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже про себя наговаривает, тем больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Как он переживает! Какие с ним ужасы приключились!.. Даже Гавриловна с ним обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги от своих несчастий. А Вите сказала: «Поменьше хвастайтесь своими похождениями». Витя честный, он ответил: «Не было похождений. Сели в вагон - и все». Такой уж человек Витя, надо Салману за него думать: как быть? А вторая забота о самом себе: как дальше жить?

Салман знал: Витькин отец ездил к Голове, просил не исключать Мазитова из школы. Витькин отец сказал Салману: «Не будешь плохо думать о себе - других людей станешь лучше понимать, больше уважать». Еще сказал: «Характер свой ставить пора».

Салман понимает: умные слова сказал Витькин отец, сын вора свой путь может найти. Но от исправления характера не шло в мазитовский дом никакого заработка, а жрать что-то надо: и Салману, и младшим, и матери. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет за работу; Салман сигареты обратно сунул: гони пятьдесят копеек! Около интерната его поймал Исабек: куда идешь и зачем? Салман лишнего болтать не любит: схлопотал пинок в зад, запустил Исабеку в спину мерзлым конским дерьмом и пошел своей дорогой. Хлеба купил буханку, на остальное - сахарного песку.

Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но мать не пустит их в расход, не истратит на еду ни деньги уцелевшие, ни золотишко зарытое - Салман подглядел - во дворе под стенкой дома. Не тронет мать отцовских богатств до самого возвращения отца из тюрьмы. И Салман ими брезговал. А других бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки, костей мясных - тех расхожих денег, из казенной зарплаты отца, а не своего заработка, в доме сейчас не водилось. Салман понимал: самое время ему обо всем об этом тяжко думать, посиживая в котельной бани. Ну ладно, сегодня бабка кудайбергеновская казан каши пшенной принесла от старушечьей своей доброты, а завтра что будет?

Мазитиха знала: Салман догадливый. Только он за собою дверью - бух! - Мазитиха схватилась прибирать к приходу кого-то чужого и приглядчивого. Чего было в доме целого, неизношенного - побросала в сундук, казан с пшенной кашей, уже ополовиненный, запихнула в топку.

Она того лейтенанта ждала, который к ней заявлялся с дочкой полковника, когда Салман и полковничий сын находились в бегах. Мазитиха обходительного лейтенанта сразу раскусила: на такого много хитрости не требуется - молодой, жизни не знает, в добре вырос. В первый приезд Мазитиха его встретила оглашенным криком, припугивала на всякий случай: баба я психоватая, за Салмановы делишки никакого с меня спросу. И сразу почуяла тертым нюхом базарным: не на крик - на жалость лейтенант купится, сердце у него глупое, слабое! Бабья слеза - ей копейка цена, а с умом выгодный сделаешь оборот. Сам Мазитов так жену учил, а он пустому, безвыгодному не научит.

Однако вместо лейтенанта, молодого и сердцем глупого, из военного городка на военной машине прикатила хитрющая баба в самом зловредном возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре не задурят, не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка полковничья здесь зачем во второй раз? Сомнение на Мазитиху наводила девчонка, с виду беспонятливая, но нравная: ей-то какой интерес?

Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна, по-хозяйски оглядывавшая запущенное жилье. Маша никак не решалась от порога шагнуть - хоть вперед, хоть в сторону.

Мария Семеновна завершила осмотр:

- Грязно живете, голубушка!

- Вам-то что за дело до нашей жизни?

- Приехала - значит, есть дело! - Мария Семеновна каждое слово веско припечатывала.

Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить? Видно, на ее вкус во всем доме не сыскалось для куртки достойного места; и гвоздем побрезгуешь на стенке - до того обсижен насекомыми, и табуреткой - до того черна от грязи.

- Ну-ка, подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и надежную вешалку - Машины руки.

Маша ухватилась за куртку, как за спасательный круг. Постыдную - Маша понимала - гадливость вызывали в ней детишки, сидящие в тряпье непонятного цвета: с бритой синей головенкой - Сашкин братишка, с тряпочками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Нет, не могла Маша подойти к Сашкиным младшим, дотронуться до их рук в заразных болячках и коросте, до лиц, неумытых, с обметанными ртами, с носами от веку не сморканными, забитыми зеленой слизью…

А ведь говорила ему: «Ты мне брат». Хороша, значит, старшая сестра. Вон еще один твой брат сидит, две твои сестренки с ним. Чего-то девчонки понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери, чувствуешь: от детишек пахнет мочой. Младшая девочка, может быть, еще делает под себя, а двое других так и живут в ее сырости. Нет, не хватит у Маши сил подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое сказать. Трусиха она, предательница - вот кто!

Мария Семеновна развязывала на столе узел. Мазитиха наблюдала вроде бы непричастно, однако в глазах вспыхнула жадность: много ли принесли и какая всему цена.

Узел развалился по столу ворохами собранных в городке детских кофточек, штанишек, чулок, ботинок, шапчонок. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено: не стыдно дарить. Во всем жизнь материнских рук - и ласкающих ребятишек и непрестанно окунающихся в горячую мыльную воду, что-то трущих, выскакивающих из пены, чтобы шлепнуть кого надо и куда надо, снова погружающихся в воду и мыло: распаренных, мягких, с набухшими синими жилками.

Машины глаза невольно примечали в разноцветных ворохах что-то знакомое - Витькино или ее, - пока Мария Семеновна все добро раскладывала и перетряхивала. Вынула вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила - распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла, взялась за чайник, покачнула - есть ли вода? Пошла к рукомойнику у порога - вылила туда весь чайник.

Маша слышала: на улице кончили сбрасывать с машины уголь, бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом затрясся. Ребятишки перепугались и заревели с великим для себя облегчением - им, видно, требовалось выреветься.

- Гулиньки, гулиньки… - Мария Семеновна раскинула руки, зыбким шагом подплыла к ребятишкам. Вся она размякла, голос потончал, напитался медовой сладостью, губы сложились умильным бантиком, толстые пальцы мягонько поманивали ревущих детишек. - Гулиньки, гулиньки… А кто хочет умыться теплой водичкой? Мы хотим умыться! - Присюсюкивая, она вытащила из троицы младшую, самую замурзанную. - А кому тетя новое платьице привезла? Нам тетя новое платьице привезла! - Она притиснула к груди еле прикрытое тощее тельце - то ли смуглое, то ли уж такое грязное до невозможности, - прибаюкивая, понесла захлебывающуюся в слезах и соплях девочку к умывальнику.

Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью мыли-полоскали ручонки затихшей от удивления девочки. Нос, забитый зеленью, вычистили-высморкали, личико зареванное сполоснули, вытерли полотенцем до розовой чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки на руку и плеснула из-под рукомойника на обгаженный верткий задок.

- А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице… Бяка платьице! Мы его на пол, на пол! А новое наденем, наденем… Эту ручку сюда. Эту сюда… Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо… Мы губки смажем, чтобы не болели. Вот так… И на ушке бобо смажем…

Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой - с пупсом, какого для того и дарят, чтобы сколько хочешь можно мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в непривычных, но добрых - дети-то все чуют - женских руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других следили зверовато: что там делают с нашей самой маленькой? В их настороженном любопытстве уже проглядывало смелое нетерпение: хоть и страшно, да охота всего попробовать - и мытья, и новеньких одежек, и уж пусть даже мази из банки.

Дошел черед и до них обоих, одного за другим. Растерянная Мазитиха сходила за водой, подтопила печку.

Маша только поворачивалась в сторонку, давая дорогу то Мазитихе, то Марии Семеновне с дитенком на руках, и держалась изо всех сил за кожаную куртку, за единственную свою работу-заботу в этом доме.

Если бы ей, Маше, кто сейчас приказал: «Землю копай! Камни таскай голыми руками! В колодец глубокий на веревке спустись!» - что угодно она бы с радостью сделала, любую работу, самую трудную, грязную, опасную. И сил хватило бы и упорства на что угодно. Только не на это. Ребятишек на руки брать, высмаркивать своими пальцами забитые зеленью носы. Касаться тряпья на постели, пропахшего мочой, заношенных штанишек, просоленных накрепко - коробом стоят. На все у Маши хватит сил - только не на это: возьмись - и захлебнешься неудержимой рвотой, она и сейчас подкатывает кисло к самому горлу, хотя Маша в сторонке стоит, ни до чего не дотрагивается: спасибо, Мария Семеновна с первых минут особое дело нашла - вешалкой для куртки побыть.

Возможно, что Мария Семеновна - командирша предусмотрительная - Маше с умыслом куртку вручила. Но после - в возне с детишками - она забыла собственную предусмотрительность и скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего снятого с малышей:

- Маша, выкинь куда подальше эти ремки!..

И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после ее отъезда Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою малышню в рванье.

Маша первый раз слышала слово ремки. Деревенское слово - его и Мария Семеновна столько лет не говаривала, а теперь соскочило с языка, - доставшееся от матери или от бабки, выросших в своей беде и нужде. И Маша - будто ее осенило - узнала прежде незнакомое слово. Ремки - значит, рванье. Ремки валялись на полу, и ничего ей больше не оставалось - нагнись и подними. Держа куртку в левой руке, а ремки в правой, она плечом толкнула дверь и вспомнила: так открывается-то внутрь, на себя. Дура дурой завязла Маша у порога: ни вперед, ни назад.

И тут подскочил к ней мальчишечка с синей бритой головенкой - Сашкин братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась.

Маша как ослепла и задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого, резкого. До чего же хорошо на всем белом свете! Небо ясное, разметенное - лишь по закраинам остатки облаков. Земля просторная, ничем не заслоненная из конца в конец. Ветер гонится по ней сильный и чистый, продувает насквозь: на таком ветру побыть - как водой ключевой умыться.

Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома через выбитый, загаженный двор. Она завернула за невысокий осыпающийся дувал и натолкнулась на Кольку Кудайбергенова.

Колька сидел на корточках, разжигал паяльную лампу. Обернулся на хруст Машиных шагов:

- Тебе чего?

Маша показала тряпье.

- Мазитовское? Давай. - Колька полил из бутылки, чиркнул спичкой.

В сильно взлетевшем огне остро возник и тут же сгорел дотла стыдный запах детских одежонок. Рядом с Колькой валялась ветошь, выпачканная в чем-то машинном. Маша отложила куртку в сторону, на чистую землю, подняла ветошь, смочила из бутылки, накрепко вытерла правую руку, с удовольствием втянула носом: прекрасно пахнет ветошь.

- Колька! - послышался откуда-то неподалеку мужской нетерпеливый голос. - Колька! Где тебя черти носят?!

- Иду! - подхватился Колька с клокочущей паяльной лампой и оглянулся на Машу: - Я сейчас.

Что сейчас? - она не поняла.

Не хотелось Маше возвращаться в мазитовский дом. Но что-то в спину толкает: надо, иди! Хоть оглядывайся - кто же так сильно, упрямо толкает: если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то зачем там была, зачем глядела на беду пустыми глазами?

Перед домом в проулке «газик» ждет, пофыркивает. Она быстро подошла к «газику», положила кожан Коротуна на переднее сиденье, пальто свое туда же и - не думая ни о чем, даже дыхание придержала - толкнулась в низкую дверь. Мария Семеновна домывала старшего.

- А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького. Нет, прежде ихнюю постель разбери.

Маша разобрала сырую вонючую постель, вынесла на улицу, постелила чистое. Помыла чашки, тряпкой протерла стол, вынесла из-под рукомойника ушат со склизкой водой, налила в ушат горячую, из ведра на плите.

Когда начала мыть пол, заявился на подмогу Колька. Он лил воду и шоркал веником, Маша мешочной тряпкой собирала жижу. Раз пять воду меняли. Пальцы у Маши разбухли, ладони саднит от грубой тряпки, спина взмокла. Зато горячо и весело стало.

Сашкин запущенный дом отмывался, рождался заново.

Сели в «газик», поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на малом для нее сиденье:

- Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой работы мне по возрасту не полагалось. А подросла, взяли в санитарный поезд. Под бомбежками побывала! Вот когда страшно-то было. И не убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать, встретила не на танцах в офицерском собрании. Я его своими руками… - она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, - своими руками в вагон на носилках втаскивала. Боялась - не довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых остался. - Она колыхнула сиденьем, уселась попрямей.

Маша теперь не видела ее лица, только слышала: Мария Семеновна продолжает говорить, глядя на набегавшую дорогу, - не то для Маши, не то уже для самой себя.

- Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть женщину эту. Говорят, у нее дети с богом пополам: который выживет, который помрет. А детишки-то какие славные, ласковые, глазастенькие.

Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает? Разве разберешь! Мотор подвывает, разбитая дорога барабанит камешками по дну машины.

Никогда он раньше не мерз, ни в какой буран. Сегодня тихий вечер, а Салмана знобит. Со спины знобит. На спине у человека есть сигнал опасности. Даже если встречаешь опасность лицом - спина раньше почует.

Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые звезды, на тонкий месяц: не к добру!

Витька объяснял по науке астрономии: если месяц повернут похоже на букву «с» - то он старый, убывает, а если повернут наоборот - молодой, наливаться будет. Но по астрономии не учат: если месяц на спину завалился, рожками играет - что случится? А Салман откуда-то знал: месяц валится на спину не к добру. Салманова примета обещала не буран, не зимнюю мутную оттепель, после которой всю степь схватит льдом - скоту не пробиться копытами до подножного корма. О степных приметах чабаны печалятся, а Салману на буран, на джут плевать. Салмановы приметы только его самого и касались - за ними он один и поглядывал.

Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана - не к добру.

В школе желто светятся окна зала, директорский кабинет налит зеленым светом, как аквариум, тени плавают, а все классы полны густой тьмы. Около крыльца - автобус из городка: солдаты-отличники приехали на школьный вечер.

Салман постоял у забора, послушал музыку. Витькина сестра тоже там. Лейтенант везет солдат в школу - всегда за ней заезжает. И обратно она с ним едет в автобусе. Но за весь вечер лейтенант к Витькиной сестре ни разу не подойдет. Салман не знает: хорошо, что не подходит, или плохо. Он теперь не хочет ничего знать про нее и думать не станет. Солдаты с десятиклассницами танцуют, Володя-москвич Сауле приглашает и Шолпашку - для вежливости. Лейтенант или с Головой сидит-посиживает, или для примера вальс покрутит с Гавриловной; смех глядеть, как на цыпочках она скачет, платочком обмахивается, красная, будто из бани. Гавриловна не хуже Салмана все видит, все слышит. Гавриловне охота женить лейтенанта на новой учительнице английского языка. Если учительница не выйдет замуж за лейтенанта - смоется через год из Чупчи. Но не получится у Гавриловны ничего - это уж точно. Спроси, Гавриловна, Салмана - он бы тебе все растолковал. Только ты не спросишь. Хотя надо поспешить: скоро Салман ничего не будет знать. Время такое подходит ему - беспонятливым стать.

Подходя к своему дому, он увидел: в оконце цветастый, сквозь тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек. Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит, отчего месяц кверху рогами валялся и озноб отчего: гость пришел не случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова отца.

Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут тепло подкопилось: нагрела мелюзга птичьими перышками и пахло под ватным одеялом детсадовской сладкой кашей. Салман почувствовал: замокрели у него щеки. Провел рукой, лизнул ладошку - солоно.

«Ну, жизнь проклятая! Пускай меня ты не жалеешь! Но маленькие-то могут расти в покое?»

Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть приподнял край одеяла и следил: кадык ходит, чужой жует, ворочает челюстями. Такому человека прирезать - как барана. Оттуда заявился, где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не задаром - плату взял хоть какую тамошнюю. Салман отца знает. Если не деньгами взял, то еще чем. И можно догадаться, зачем понадобился чужому чупчинский адрес, а не какое-нибудь другое место - почище, повеселее. Отсидеться надо, спрятаться - вот зачем!

- Убью! - в злой тоске плакал Салман.

Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал доставшееся прибежище, проклинал спутника по вагону с решетками.

Не взял бы и задаром проклятого адресочка, да случай выпал редкий уйти из вагона здесь, неподалеку. Отсидеться надо, пока идет ближний розыск, а там видно будет.

Ночной гость чуял, что ли, взгляд Салмана? Дергался все время, оборачивался.

Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, зачерпнул тыквиной сушеной, напился. Все сделал медленно, с расчетом.

- А ну кыш! - приказал чужой. - Спать!

Салман оскалился:

- Не хочу.

- Я два раза повторять не привык!

- Ложись, сынок! - попросила мать из своего угла жалко и трусливо.

- Сейчас лягу, - прикинулся послушным Салман. - Он уйдет - лягу…

- Тетка, уйми своего щенка!

Мать захныкала:

- Салман, гость пришел от отца…

Салман не сводил глаз с чужого.

- Не надо нам ничего от отца.

Салман чувствовал: струйки пота потекли по спине, по ребрам. У человека есть три пота. Пот от слабости, пот от боли, пот от работы.

Салман не чувствовал себя сейчас слабым, не слышал боли. То, чего он сейчас хотел, чего добивался, требовало столько же сил, как гору камней перекидать. Он в мыслях кидал, кидал, кидал… Еще один камень - и чужой отступит.

- А если не уйду? - спросил отцовский посланный. - В милицию донесешь?

- Боишься? - скривился Салман.

Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал камни, делал самую тяжелую работу, какая есть на земле: оборонял дом, малышей, мать. Чужой дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул за пазуху. С порога пригрозил:

- Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе.

Дверь бухнула, мать захныкала тихонечко в подушку. Салман потер ладонью губы: пусть рот перестанет кривиться! - пошел погасить свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул, в темной тишине прислушался - ухо к доскам: чужой стоял в тамбуре, пристроенном солдатами, не ушел, дышал, скреб ногами. Кому охота, на ночь глядя, из теплого жилья в голую степь? Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все звуки досок, Салман толкал задвижку в гнездо. Затолкал до отказа - отскочил. Теперь в дом без шума не попадешь! Чужому шуметь не захочется. Собак по всей улице будоражить.

Босые ноги застыли, Салман влез в сапоги. Стоит чужой за дверью? Стоит. Нет, пошел. Хрустнула щепка, отлетел камень.

- Куда же он? - Салман чуть не завыл с досады: дурак, упустил чужого без присмотра ходить по поселку!

Салман сгреб пальто, шапку - задвижку долой! - выскочил на улицу. Спина чужого покачивалась за низким дувалом. Свету от молодого месяца шло мало. Салман ждал: что будет дальше?..

Чужой не то чтобы сильно испугался мазитовского сопляка. Он знал: не мешает побродить часок по Чупчи, приглядеться, что тут у них есть, чего нету, - вернуться, когда сопляк будет дрыхнуть. Но не очень-то ему хотелось возвращаться. Надул старик. Не такое уж верное место его развалюха, да и поселок головат. И нет пользы, что при железной дороге. По всем станциям добрые дяди только и ждут, когда появится человек с протелеграфированными приметами. Глядят за пассажирскими, глядят за товарными. Задача нехитрая, не магистраль крупная - рельсы всего в одну колею. Зато других дорожек тут в степи понакатано - дай боже! На авто за ночь полтыщи сделаешь, в другую республику заскочешь - есть шанс. Дело только за машиной - где ее взять? Хорошо бы тепленькую перехватить, с ключиком; шофера на дороге не кидать, в кузов его - и поехал. Да, тепленькая нужна. От дома не взять без шума…

Чужой откачнулся от дувала, пошел. Салман - эа ним. На улицах ни души. Но Салман-то знал, а чужой нет: Чупчи не спит, на эту ночь Гавриловна назначила быть в поселке Новому году.

У кого в руках находится власть, тот и командует календарем: где будни - черные числа, где праздники - красные…

В чупчинской школе календарем владела Серафима Гавриловна, и она своей властью назначила Новый год не в ночь с тридцать первого декабря на первое января, а на двадцать девятое, часиков на десять, не позже - часы тоже, она полагала, находятся в ее власти.

У дверей школы Колька Кудайбергенов отражал все попытки недоростков-семиклассников прошмыгнуть в зал. Колька - человек исключительно надежный: его не обманут, не припугнут.

Вовсе не надежный Нурлан прикалывал входящим бумажные номерки. Другой бы на его месте от стыда в уголок забился, а ему всё трын-трава.

Накануне молодая, современно мыслящая учительница английского языка пыталась втолковать Гавриловне: уже давно нигде на школьных вечерах не играют в воздушную почту, это провинциально и старомодно… п #243;шло, наконец! Но Гавриловну не переубедишь: «Разумеется, нам с вами некому и не о чем писать. Ну, о чем бы я стала вам записки строчить? Чтобы вы сдали вовремя поурочные планы? А вы бы в ответ просили еще недельку? Кстати, планы все-таки жду от вас после бала, то есть завтра. А ребятам не мешайте играть в их любимую игру. Поймите: в их годы очень интересно переписываться. Да еще солдаты на вечер придут. Пусть пишут! Главное, чтобы всё у нас на глазах!»

Англичанка не разрешила нахальному Акатову приколоть к ее платью бумажный номерок. Однако, едва она вошла в зал, к ней подлетела Фарида в синей картонной фуражке, с синей картонной сумкой на боку: «Вам письмо!» Учительница развернула пакетик, сложенный по-аптечному: «Вы сегодня очень интересны». На какую-то секунду, которую она после будет вспоминать со стыдом, англичанка оглядела зал, кого-то ища глазами.

В другом углу зала Фарида совала аптечный пакетик Геннадию Васильевичу: «Почему вы не танцуете?»

Из парадного угла Гавриловна мысленно одобрила действия Фа-риды. Кроме лейтенанта, не видела она в Чупчи подходящего жениха для молодой англичанки, а молодые незамужние учительницы тут не удерживались.

Воздушная почта попала в верные руки. Каждому по способностям: Кольке стоять на страже, Фариде разносить записки. Фарида воздушную почту без дела не оставит. Она запаслась из дому записками на все случаи жизни, несколько вечеров сочиняла с привлечением художественной литературы и без литературы, попроще: «Вы сегодня очень интересны», «Почему вы не танцуете?», «О ком вы грустите?», «Кто-то здесь следит за вами» и еще разное, позагадочней. Свою почтовую тайну она не выдала даже лучшей подруге - отвернувшись, сунула Маше записку: про кого-то, кто следит.

Маша прочла и покраснела.

Оч-чень интересно Фариде жить на свете! Все она знает и все может. Тем более может спасти Нурлана. Он такой талантливый, с таким замечательным будущим, но по слабости характера пропадет, если Фарида за ним не углядит, поэтому она - уж будьте уверены! - углядит, выведет Нурлана к сияющим вершинам славы. Это теперь ее ответственный долг, цель жизни.

Шолпашке она по-дружески вручила «Вы сегодня прекрасны», но Шолпашке, конечно, некогда и подумать: от кого? В закутке за сценой она - не спеша и потому быстро - пристебывает ленты, оборки, тесьму, фазаньи перышки. Шесть девочек из интерната сначала спляшут молдавский танец, потом казахский. Только Шолпан управится, чтобы они сначала выскочили на сцену в шапочках с перышками, в бархатных камзолах, а через минуту - в венках с лентами, в расшитых кофтах. И ее подшефный - Аскарка сегодня выступает перед старшеклассниками. Шолпан отутюжила солисту форменный костюм, накрахмалила рубашку - Аскарка как черепашонок в надежном панцире.

Школьные кулисы - биологический кабинет. Со шкафа глядит холодно на всю суматоху синяя птица Вити и Салмана. Под ней Серафима Гавриловна наставляет Сауле, как вести концерт. Сауле сегодня очень весела, но от коварной Фариды ей загодя припасено «О ком вы грустите?».

Домашний запас почты иссяк, однако сумка не пустует, полна записок; в каждом деле главное - энергично начать, а там пойдет.

Раздвинулся занавес, на сцене Сауле в синем платье с белым кружевным воротничком.

- Выступает ученик восьмого класса «Б» Акатов Нурлан!

Жидкие хлопки, ехидный смешок…

Нурлан заносчиво откинул рыжую бесславную голову:

- Я спою вам песню собственного сочинения. Посвящается моему другу Николаю Кудайбергенову.

Колька покраснел до ушей, заерзал.

- Песня о двух красных бойцах! - Нурлан вскинул гитару, грифом нацелился в зал, ударил горстью по струнам, бросил в зал домбровую россыпь, домбровый скач по степи, перебор копыт.

Рядом мчатся два бойца - русский и казах, - ведут разговор. Шинелями бы сменяться - да рост разный. Сапогами бы - да одному малы станут, другому велики. Чем сменяться? Именами нельзя - матери дали. Чем сменяться? - такой разговор… Копыта звенят по родной земле. Фамилиями сменяемся? Тебе - мою, мне - твою, одна другой не хуже. Судьбой сменяемся? Тебе - мою, мне - твою, обе равны и пока неизвестны. Но час пришел - и убит один, скачет дальше другой. Кто скачет? Ты знаешь? Я не знаю, не разглядел лица. Скачет красный боец по степи, по родной земле. Смолкает вдали перебор копыт…

Нурлан опустил гитару, рыжие лохмы уронил на глаза - все!

Пушечно грохнули аплодисментами первые - солдатские - ряды. Володя Муромцев с места подмигнул: «Растешь, старик!» Лейтенант наклонился к Голове: «Что скажете? Талантливый мальчишка!»

Ахметов всеми морщинами изобразил (Нурлану издалека, со сцены видно): ошибка природы - вложила талант не туда, ненадежно.

Зануды майора в зале нет. Не слышал Коротун, какую душевную песню сложил его бывший кунак Нурлан Акатов. Обидно, что не слышал, - единственный в Чупчи человек, который Акатова всерьез осудил, Акатову никогда руки не подаст. Для остальных, что ни случись с Акатовым, - пустяк, легкий жанр. Даже для Кольки, брата родного. И Голова не удостоил выволочки, выговорешника в приказе, разве что четверку за поведение отвалит - на большее не рассчитывай!.. Да-а-а… Только Уставчик к Акатову всерьез, с обидой, с возмущением: «Руки не подам!» Вот для кого бы спеть про двух бойцов. Майор поймет, слезу уронит…

Кто бы подумал: Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь, вдруг затоскует: Уставчика нет в школьном зале, где Акатов поет песню собственного сочинения.

Об этом не догадывается даже Фарида. Она сидит в зале рядом с Машей и сторожит минуту, чтобы поменяться местом с Еркином, сидящим позади. Мальчишки знают: у девчонок есть обычай - куда одна, туда и другая, всюду вместе. Но мальчишки не знают: вдвоем ходят, чтобы одна догадалась, когда надо исчезнуть, пропасть, раствориться в воздухе, провалиться сквозь землю… Или в зале с одной скамейки ни с того ни с сего захотеть переместиться на другую: «Еркин, пересядь! Что тебе, трудно?»

Еркину не по душе, что Маша дружит с Фаридкой, но не спорил - пересел.

Нурлан со сцены поглядел на него, оскалил зубы. Еркин подумал: только бы не запел Акатов сейчас «Гори, гори, моя звезда…». Голова шалеет от этой песни, сердце слабеет от печали.

Из-за кулис к певцу идет Сауле в синем платье с кружевным воротничком - сейчас объявит следующий номер, но Нурлан ее не дождался, пальцами набрал щемящий мотив, сам объявил:

- Старинный русский романс, музыка Булахова! - фамилию выговорил как казахскую: не через «у», через перепоясанное арканом «о».

Сауле не захотела повернуться и уйти ни с чем. Осталась рядом с певцом. А он - артист бесстыдный! - запел будто не залу, а ей одной: светло, счастливо. Сауле в кружеве старинном стала прекрасной и гордой, как никогда, самой близкой из всех в Чупчи к музыке щемящей, к словам нездешним, из старой жизни, где прапрадед Саулешкин в черном фраке или в мундире офицерском склонился перед девушкой - бальное платье, обнаженные плечи, кружева…

Эх, жаль, нет в зале лысого майора!

Ведь не для Володи-дипломата поет Нурлан, чтобы Володя умную голову терял.

Паша Колесников гнал машину со скоростью, какую только допускали: во-первых, добитая по зиме дорога, во-вторых, наступившая серая мгла, в-третьих, сосед и приятель Ажанберг #233;н, кулаками молотивший из кузова по кабине. Вовсе ошалел Катин мужик: то ему гони, то езжай тише. Паша сам, что ли, не понимает: Катя рядом в кабине, согнулась над высоким животом, охает.

- Терпи, Катерина! - просит Колесников соседку. Катерина - это по-русски, а по-казахски ее кличут Хадича, но и Ажанбергену привычней - Катя, Катюша.

Чупчи уже близко: дрожит слабыми огонечками. Фары выхватили из толпы обнявшуюся на дороге парочку: солдат с девчонкой. Если на дороге встретишь солдата с девчонкой, значит, в школе сегодня вечер. Паше ли не знать, Пашке-Магеллану?

Девчонка от света уткнулась солдату в шинель - надежнее места нет, а он оглянулся: кого дьявол несет с фонарями? Сверкнул белками - Паша мигом узнал знакомого ему Левку, приятельски потушил фары, в темноте бибикнул: совет да любовь!

Паша подумал: а ведь слух был, что Левка замыслил отвязаться. Чего не набрешут люди…

Еще один человек на дороге. Бушлат, сапоги, шапка-ушанка. Нет, друг, ты не со школьного бала. Голоснуть собирался, но раздумал? Так, что ли? С пьяного какой спрос!

В другое время - не жалко - Паша бы остановился, довез мужика до поселка, но сейчас прогремел мимо, не сбавил хода: извини, друг, не до тебя! Бабу, то есть женщину, везу рожать, такое дело, спешить надо, ты уж сам как-нибудь дотопаешь, до поселка рукой подать.

Салмана Колесников не приметил: Салман залег в тень от куста чия.

Задал Салману задачу чужой. То крался тайком, а то вышел открыто - даже выбежал - навстречу машине. Зачем? С какой такой целью?

В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной будки кто-то стучит-кричит: «Тише! Не гони!»

Теперь понятно, почему дядя Паша - всегда подвозит - сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку.

Дальше догадаться бы: с чего чужой то шел осторожно, обходил свет, голоса, а то рванул навстречу машине, но в последний момент засомневался, сробел, передумал?.. Да уж, сробеет такой гад! Дожидайся! Чего-то понадобилось чужому, да вдруг осечка. То рванул то засомневался. Ну, а если бы дядя Паша один ехал? Без тетки в платке? Без стука из фанерной будки - кто знает, сколько там людей в будке?

По огням видно: машина дяди Паши правится к больнице. Чужой туда же двинул - наперерез, степью, - Салман за ним.

У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор постукивает - не выключен. Чужой на свет не вышел - остановился за углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался, узнал Ажанбергена - тельмановского чабана.

- Не пустили! - Ажанберг #233;н закинул в будку мягкий узел. Паша прыгнул из кабины:

- Ну и чего? Скоро?

- Ты бы сам с ней поговорил!

- С кем? С Катей?

- С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко рожали. На Катю при мне напустилась: терпеть будешь или орать? Русские бабы орут - им легче. Казашки - молчат, им так привычней. Спрашивает Катьку: ты кто? Екатерина или Хадича? Такой грубый разговор. И меня за дверь.

- Ну и что будем делать?

- Посижу, подожду. Может, скоро?

Салман видит: Ажанберг #233;н сигареты достал, Паше предложил, закурили оба.

- Рассказывают, - продолжал Ажанберг #233;н, - будто в старину муж вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала. Вот ведь пережиток!

- Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша.

- Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь?

- У Садвакасова. Неловко приехать, пока хозяина нет. В школе у них вечер, значит и Еркин в школе. - Паша обошел грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу, поглядим, что там у них.

- Нет, я уж здесь свое отдежурю. - Ажанберг #233;н отшвырнул сигарету, красная точка разбилась на дороге в мелкие искры.

- А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться. - Паша полез в кабину, дал газ. - Счастливо оставаться! Катя родит - поздравь от меня. - Дверца хлопнула, машина рванула с места.

Салман откуда-то знал: чужой пойдет за машиной - значит, к школе пойдет. Ну, гад! Вот как нацелился смыться из Чупчи. На машине. Но кто же его добром повезет - чужого в ночь, неизвестно куда. Выходит, он не добром машину возьмет. Ну гад…

Крепкая ниточка привязала Салмана к гостю от старого черта. Умеют, сволочи, вязать. Хоть как увертывайся - повяжут. Салман тащился по степи за неясной тенью, в глазах всплывало: жуют крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно: «Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь осталось…»

Чужой забирал от дороги в степь, скрадывался. Двое близко прошли - не заметили. Амина со своим солдатом - гуляет - друг на дружку не наглядятся. «Привет Исабеку!» - скривился Салман: не забыл, как схлопотал от него по шее, за то, что носил^-Амине записки от Левки.

Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в потемках на кривой ухабистой улице. То радио откуда-то вырвется и грянет… Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все же полную забот жизнь поселка - и ни разу ни с кем не столкнулись, не попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы избегали их обоих. Одна жизнь у поселка и совсем другая - у двоих, невидимо прошивающих Чупчи вдоль и поперек.

Салман вспомнил пересказанный Витькой фантастический рассказ. Встретились обитатели разных планет, и оказалось: они могут проходить друг дружку насквозь, один для другого как пустое место. Писатель придумал, будто обитатели разных миров сделаны из разных материалов. Не таких разных, как воздух и камень, а вовсе ничего общего. Путаница, придуманная писателем и очень занимавшая Витьку, Салману тогда не понравилась: дурость какая-то, от безделья. Но теперь он шел, связанный одной ниткой с чужим, и понял: разная жизнь, при которой один проходит сквозь другого, не придумана, а существует - и не где-нибудь в дальних мирах, а здесь, на земле, в Чупчи. Салман оказался сделанным из того материала, из которого сделан чужой, поэтому и проходит сквозь людей и сквозь дома, где жизнь совсем другая.

За школой, в затишке, вспыхнула спичка, пошли по рукам сигареты. Но не для того собрались старшеклассники, чтобы подымить без опаски - ожидалось важное дело.

Какое дело, Еркин догадывался: за школу его позвал с собой Исабек.

Исабек считается в Чупчи чемпионом по казахской национальной борьбе казахша-курёс. Его не оторвать от земли, не свалить. По всему сложению - потомок кочевников, наездников. Туловище длинное, а ноги короткие, колесом. Сидит на коне - картина. Пеший - низкозад, но тем упористей стоит на земле. И рукастый: далеко достает, хватает крепко.

Не раз видел Еркин: Исабек легко кидал соперников. Летом кидал на мягкую траву, зимой на пыльные маты спортивного зала. Еркин учился у родича всем хитростям казахша-курес, но самолюбивый Исабек ни разу не поддался младшему, всегда прижимал победно к земле. Исабеку нет выше радости, как показать свою силищу. Сила есть - ума не надо! Но в борьбе бывает минута - нет, доля минуты! - когда видишь, каков человек. Одержал верх, а дальше что? Придержит ли победитель противника поверженным, продлит ли свое торжество - чье-то унижение - или сразу же закончит схватку, отпустит лежачего: не враги мы - силами померялись, и точка.

Еркин знает: Исабек ни разу не затянул свое торжество, не придержал поверженного в унижении, сразу же отпускал. Отойдет, улыбнется стеснительно: сам удивляюсь своей силе.

Исабек добрый. Он горяч, но медлителен - пока не распалится. С малых лет при отцовском табуне, объезжает самых строптивых лошадей. Возвращается к табуну на присмиревшем, в белых хлопьях скакуне, пыжится от гордости: сам удивляюсь своей ловкости. Сила есть - ума не надо! Спроси Исабека: что вчера видел в кино? Уже забыл - не вспомнит. Спроси: как кобылица первый раз выводит в табун своего жеребенка? Исабек слов не отыщет рассказать, он покажет: вот кобылица идет гордо, сторожко, идет как воплощение нежности; а вот жеребенок поспешает, путаясь в счете своих четырех ног. Исабек приглядчив и чуток ко всему живому. Но кто его таким знает? Уж во всяком случае не Амина. Еркин ее крепко невзлюбил за то, что мужчины летом на джайляу ей вслед бороды поворачивали. И еще за глупость овечью: не разглядела чистого сердца Исабека.

Первый в поселке силач топтался за школой в кругу одноклассников, чабанских сыновей из казахского десятого «А».

- Солдат-то не идет. Струсил, - хорохорился Каб #250;ш, самый малый ростом, самый хилый, потому охочий до чужих драк. Кабиш вертелся на углу, посматривал на школьное крыльцо. Наконец затрепыхался азартно: - Идет, идет! Один идет! Сейчас ты ему врежешь! - Кабиш вытянул шею, вглядываясь в темноту, и разочарованно протянул: - Не Левка! Другой идет. Струсил, долгоносый!

В солдате, пришедшем к десятиклассникам за школу, Еркин узнал белобрысого самоуверенного москвича, старшего по команде, приехавшей на вечер.

Зачем пришел? Непонятно. К москвичу ни у кого счетов нет, хотя он и ходит к Саулешке. Левку звали. Исабек звал, отправил письменное приглашение с быстрой Фаридой по летучей почте.

Муромцев оглядел собравшихся, насколько позволяла зимняя серая темнота:

- Рад всех приветствовать. И вынужден тут же огорчить. Кто-то пригласил для серьезного разговора моего товарища Левона. К сожалению, он не может прийти…

Несколько дней назад, вызванный Рябовым, Володя в обычной своей дипломатической манере доложил обо всем, что полагал необходимым лейтенанту знать, а все, что, на взгляд Муромцева, деликатному лейтенанту лучше не знать, дипломат оставил при себе.

- Ребята кипят! - свободно излагал Муромцев, усевшись напротив Рябова: не вразвалку, но и не по-деревянному, как только что сидел Кочарян. - Общее мнение такое: Левкина мать - женщина старая, ей положено иметь соответствующие предрассудки. Но он сам обязан, конечно, жить по-новому. Ребята считают, у Кочаряна такая задача: дождаться демобилизации, расписаться с девчонкой и ехать к матери - пусть поглядит… - Здесь Муромцев мог продолжить: «на невестку и внука», поскольку солдаты разбирались, как далеко зашли дела у Левки с Аминой. Но такими лишними сведениями он обременять лейтенанта не намеревался. - Пусть поглядит на молодую семью. Не сойдутся со стариками - уедут. У нас есть для них надежные адреса: жилье будет, работа будет. - Здесь Муромцев мог добавить, что и бабки намечены: приглядеть за новорожденным, пока родители на работе, но удержался. - Одним словом, мнение у ребят сложилось единое, но Кочарян колеблется.

- Двухэтажный дом? - спросил Рябов. - Своими руками строил? - О доме ему откровенно рассказал сам Левон: столько труда вложил, столько денег, а теперь бросать?

- Дом, - подтвердил Муромцев. - Однако я не спешил бы Левку судить за собственнические мысли о доме. До армии он работал в бригаде шабашников. Вы про такие бригады в «Литературке» читали? Одни пишут: грабеж колхозной кассы. Другие: благо для колхоза, потому что в деревне еще нет своей строительной базы. Такая вот дискуссия в печати. А по Левкиным рассказам - старинный промысел, народная традиция. Работают от зари до зари, на полную катушку. Лодырь у армян-шабашников и дня не продержится - вышвырнут. И профсоюз не заступится. Любопытная ситуация, не правда ли? Свои плюсы и свои минусы. Вам ведь нравится, что Левка такой умелец и безотказный работяга?

Рябов подумал: «Ну трепач…»

- По Левкиным рассказам, - с удовольствием развивал свои соображения Володя, - он за сезон тысячи греб. И все деньги вкладывал в дом: один раз его строишь, на всю жизнь, чтобы и детям остался… Не отсуживать же Левке свою долю у отца с матерью, этого он не сделает, а ведь есть прохиндеи, что и судятся с родителями… Так ведь?

- Все-то вы, Муромцев, понимаете, все-то вы можете разложить по порядку, - нехотя сказал Рябов. - И товарищи вас за это, кажется, уважают. Но я бы на вашем месте попридержал свою рассудительность.

- Почему? - Муромцев покраснел самолюбиво.

- Логически, как это вы умеете, не объясню. Посмотрите у Пушкина в заметках. Пушкин считал, что тонкость не доказывает еще ума. Что глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки. И даже больше: тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным. - Рябов почти услышал, как слаженно заработал новехонький механизм молодого быстрого ума, и почти увидел как в сосредоточенных зрачках замигали контрольные лампочки. - Я это говорю не в обиду вам…

- Понимаю! И хотел бы почаще слышать такие замечания. Мне это необходимо. Я ради этого в армию пошел. Скажите, считаете ли вы меня самодовольным человеком?

- Нет, - ответил Рябов. - Самодовольным - нет. Вы скорее человек прагматичный, здраво оцениваете свои возможности. Но по части логических построений частенько перехватываете, переигрываете. Сказали бы иногда словечко в простоте.

- В простоте так в простоте! - охотно согласился Муромцев. - Дело в том, что уже не Кочарян артачится, а она. Левка ей записку посылал. Мальчишка тут есть для таких поручений - Сашкой зовут. Услужливый, но не задаром. Он с Левкиным посланием обратно притопал - не приняла. Обиделась, что ли… Кому-то из ребят все же придется вмешаться, я так думаю… - Он встал. - Можно идти?

- Еще один вопрос. Синяк Кочаряну под глазом кто поставил?

- Никаких стычек с представителями местного населения не было, - успокоил Муромцев начальство. - Синяк получен на территории части.

После дипломатических переговоров с лейтенантом Муромцев решил: позиция его, в общем, была правильной. Синяком дело не кончится, ребята непременно припрут Левку к стенке: женись - и точка, не позорь Советскую Армию. Требование несколько примитивное, но в чем-то совпадающее с убеждениями Муромцева: допуская в иных прочих случаях какие-то отклонения от истины и нравственных правил, человек в отношениях с женщиной всегда обязан оставаться порядочным - это инстинкт самосохранения личности, а не только голос совести.

Надо все это Левке попроще растолковать, вколотить в бычью башку неотвязную мысль: родная мать - хотя она сейчас и шлет ему свои восточные проклятья - сама же первая не простит сыну, если он смалодушничает, уронит мужскую честь. Такой довод на Левку подействует сильнее кулаков. И начальство будет довольно, если история с Левкой и его девчонкой не перерастет в ЧП, подрывающее дружбу воинской части с местным населением.

Возвращаясь от лейтенанта, Муромцев думал: что можно извлечь для себя полезного на будущее из такого забавного эпизода солдатской службы? Можно извлечь важное правило: если все время показывать людям ум и проницательность - становишься неинтересным. Необходимы время от времени неожиданные вспышки. Но надо взорваться и тут же самому себя остановить. Показать, что и вспышки твои управляемы.

Окрик Коротуна вернул его из будущей интеллектуальной жизни на каменистую землю военного городка.

- Почему не приветствуете? Уставчик подучить, подучить! - отечески рекомендует краснолицый майор, весь внутри кипя от Володиной манеры глядеть на высшего по званию со всей длины молодого роста - свысока. «По какому такому праву свысока? Да что у него есть, у щенка? Только рост длинный. Современная молодежь! Образованные, с десятилеткой! Амбиции хоть отбавляй, а простых вещей усвоить не могут. Прежние, с четырьмя классами, за месяц овладевали. С этими год бейся - службу не понимают».

Эту сцену наблюдал из окна полковник Степанов, и ему она чрезвычайно не понравилась.

- Ваше мнение о Муромцеве? - спросил он лейтенанта Рябова, явившегося, чтобы - кратко и сухо - выложить начальству «сплетню», как он сам выразился, про солдата Кочаряна.

- Умен, быстр, деловит… - перечисляет Рябов.

- Вы не назвали очень важные качества: честность, отвага.

- Трусости он себе не позволит никогда.

- Какие-то новые обороты речи. Что значит - он себе не позволит?

- Честолюбие. - Рябов смотрит в окно. На плацу Коротун продолжает воспитывать Муромцева. У будущего дипломата на лице ретивая готовность: немедленно пойду, сяду зубрить устав. - Несмотря на все вопли о грехах цивилизации, я верю, что образование делает человека лучше, то есть образует и его нравственный мир…

- Допустим. А как вы считаете, этот, по вашему наблюдению, деловитый честолюбец вас, своего командира, уважает?

- Трудный вопрос. - Рябов замялся. - Современному солдату мало почтения внушает должность и чин. Ему еще надо доказать, что ты знаешь и умеешь больше, чем он. Что ты в военном деле настоящий специалист. Муромцев признает мой авторитет военного специалиста. Признает необходимость беспрекословного выполнения приказа. К военной службе относится сознательно, ищет в ней пользы для своего развития.

- Допустим. А случись настоящие боевые действия? Как может повернуться такой человек?

- Я думаю, что война всех поворачивает неожиданной стороной - каждого человека. Нельзя идти воевать таким же, каким жил в мирной жизни. Я, конечно, на войне не был. Помню, мальчишкой хотел понять по лицам вернувшихся фронтовиков, какая она - война. Но не увидел. Кончилась для человека война, и он опять переменился, стал другой…

- Очень хорошо, что вы сами об этом заговорили, - сказал Степанов. - Мы с вами оба не были на войне, а вот майор Коротун - он там был.

Идя за Левку на драчливый вызов Исабека, Володя Муромцев в точности знал: рискует, но не слишком.

- К сожалению, Кочарян не сможет прийти. - Володя подмешивал в вежливость гомеопатическую дозу пренебрежения. - У него есть более важное дело, чем то, для которого кто-то из вас, аксакалы, пригласил его сюда. Левон пошел провожать одну девушку из вашей школы. - Володе нравилась собственная речь и то, как он ловко переиначил на местный лад принятое в Москве среди юнцов обращение: старик, старики.

Исабек тяжело переминался с ноги на ногу:

- Слушай, ты! Сам-то зачем пришел?

Володя снисходительно усмехнулся:

- Я, видите ли, пришел засвидетельствовать, что мой друг не струсил. Можно сказать, он рвался посчитаться с кем-то из вас, аксакалы, но я, как старший, ему запретил. Понятно? - Он задрал рукав, поглядел на светящиеся часы.

- Обманули они тебя! - бросил Исабеку раздосадованный Кабиш.

Еркин подумал: когда чужой входит в аул, ему надо остерегаться не матерых псов, а самой никчемной собачонки. Пока она не зальется - свора не вскочит.

- Не-е-е, ты погоди-и-и… - медленно тянул Исабек. - Не пойму я, ты-то зачем пришел?

- У меня в распоряжении минут десять! - Володя демонстративно взглянул еще раз на светящийся циферблат. - Если у кого-то чешутся кулаки, могу предложить свои услуги. Так сказать, заменить в программе вечера моего товарища Левона.

Кабиш подскочил к Исабеку:

- Да всыпь ты ему! Чего он над нами издевается! - Кабиш говорил по-казахски, но смысл сказанного дошел до Володи по азартной жестикуляции.

Еркин сказал по-русски - не одному Исабеку, но и пижону московскому:

- Не валяйте дурака! Пошли!

- Нет, ты погоди… - мучился тугодум.

- Аксакал, у нас десять минут! - напомнил москвич.

Парни из десятого «А» заговорили недовольно: «Чего тут… хватит… пошли…»

- Нет, ты погоди. - Туго до Исабека доходило, что ему говорят, как говорят, кто говорит. - Не пойму я, кто тебя-то звал сюда?

- Никто не звал! А почему я пришел, я, кажется, аксакал, уже объяснил, на мой взгляд, вполне логично. Неужели надо все повторять еще раз?

Москвич не производил на чабанских сыновей впечатления противника сильного и ловкого. Левка - тот да, здоров как зверь, вся грудь в густом волосе. А москвич? Слабак он, городской стиляга. Исабек - не сравнить, куда сильней. Да и земля родная под ногами у Исабека. На своей земле бороться - силы больше. Только смысл какой - первому в Чупчи силачу взять верх над тщедушным солдатом? Разве что для порядка. Чтобы эти, из городка, нос не задирали, здешним девчонкам головы не морочили.

- Зачем стоим? Пошли, - сказал Еркин Исабеку, опять по-русски, чтобы солдат понял.

Парни из десятого «А» не возражали, вид имели самый мирный, но, вопреки мирному виду, расступались всё шире, очищали место. Еркин видел: Исабек не хочет драки, солдату-москвичу она ни к чему, но теперь от нее не уйдешь. Люди не хотят - драка иной раз сама свое дело правит. И самый трусливый выходит тогда в судьи над храбрецами.

- Уж не испугался ли здесь кто? - подстрекал Кабиш.

Еркин понял: нет, не остановишь. Затосковал от внезапной догадки: слабак и пижон возьмет верх над первым силачом Чупчи. Иначе зачем бы шел сюда так легко, беспечно?

- Драться по-честному! - предупредил Еркин москвича.

Тот показал пустые руки - ни кастета, ни свинчатки.

- Один на один. Иначе… сами знаете наших ребят! - Володя обращался не к Исабеку - к Еркину.

Исабек растолкал подальше своих:

- Не подходите! - тяжело пошел на противника.

Еркину отчего-то влезло в голову: вся его жизнь может зависеть от того, победит сейчас или нет Исабек - родная кровь. Напрягшись, Еркин повторял про себя: «Победи, Исабек! Ты на родной земле! Победи! Победи! Если победишь, то… Если нет, то…»

Что он, Еркин поставил сейчас на Исабека, родича неповоротливого? Он и сам не знал, как это назвать. Исабек должен взять верх, хотя и не вернет победой в драке Амину. Все равно должен! Что-то жаркое поднялось в Еркине, не такое, как при беге. То чистое, а это - липкое. К горлу подкатило: «Победи, Исабек, родич мой!»

Кабиш противно захлебывался:

- Врежь ему! Врежь!..

Что случилось, никто не понял, не разглядел. Исабек нелепо подпрыгнул, рухнул на утоптанную глину школьного двора. Вскочил, бросился на солдата - опять тяжелым мешком брякнулся оземь.

Москвич весело покрикивал:

- Осторожней, аксакал!

Вот почему смело пришел, разговаривал вызывающе: знает какие-то тайные приемы. Сильную ручищу Исабека вывернул, встал над ним:

- Ну как? Поиграли? Хватит?

Исабек взревел:

- Пусти!

- Нет, ты скажи: хватит?

Все притихли и услышали снизу, от земли:

- Хватит…

Еркин чувствовал - будто он сам прижат к земле с вывороченной больно - зверски больно! - рукой: медлит солдат дольше, чем надо, наслаждается победой, тянет унижение противника.

- Пусти! - Еркин с красными кольцами в глазах подскочил к солдату.

Тот сразу отпустил вывернутую руку Исабека, похлопал по плечу Еркина:

- Старик, порядок!

Исабек поднялся, пошел прочь, не разбирая дороги.

Еркин с трудом вспоминал: что-то очень дорогое он поставил на родича своего Исабека. Поставил и, значит, потерял. Зачем он допустил родича своего до неравной схватки? Ведь угадывал: проиграет Исабек. Пускай не шибко умен - Исабек всегда верил в свою силу. Но теперь и его сила перечеркнута, высмеяна, уничтожена. Ты слабейший из слабых, Исабек!

Еркин про себя уже знал: «Я спокоен, я больше не сорвусь». Но оставалась, как осадок, злость.

Парни из десятого «А» восторженно выспрашивали москвича насчет хитрых приемов.

- Нет, не самбо. Я пользовался приемами японцев. Про каратэ слыхали? Нет, в Японии мы не жили - в Англии, но тренер был настоящий японец. Показал много жестоких болевых приемов. У нас в Советском Союзе - вы правильно назвали - учат самбо. Вообще-то, аксакалы, я бы мог с вами позаниматься. Но только с разрешения вашего учителя физкультуры. Учить буду не каждого. Каратист не имеет права передавать свое умение ненадежным ребятам. Короче говоря, ставьте вопрос перед своим начальством, а оно пусть топает к моему. Понятно, аксакалы?

Чабанские сыновья почтительно гудели: пойдем, договоримся…

Володя был доволен: и не думал прежде о кружке в школе, а ведь это прекрасная идея - возможность уйти из части вечером или в воскресенье!

Еркин практических размышлений Володи знать не мог. Он видел: победитель держится достойно, без похвальбы. Ловкий парень и умен.

Куда против него Исабеку! Вот только как назвать, как объяснить те минуты, когда москвич затянул унижение побежденного? Ведь не счеты из-за девчонки сводил! Пришел драться за другого, не рисковал, заранее знал: с любым один на один справится хитрым японским способом. Тогда зачем тянул позор Исабека, если Исабек не обидчик, не соперник, не враг - никто?

Еркин повернулся, пошел - не искать Исабека, сейчас это ни к чему. Просто пошел сам с собой.

Сыновья чабанов сначала отправили в школу солдата. Потом и они потянулись. Еркин один остался во дворе, никого не хотел видеть.

Из окон зала падали во двор полосы света. У крыльца чернел автобус, привезший солдат, лейтенанта, Машу. От автобуса потягивало запахом остывающего мотора: маслом, металлом. На крыльце показался лейтенант, поглядел по сторонам: что-то дошло до него, вышел проверить.

Ушел лейтенант - Вася выглянул, повел носом: Гавриловна выслала в дозор.

Еркин забыл, сколько уже стоит здесь. Недолго, пожалуй: он без шапки, а не замерз.

Он задумался только сейчас, хотя мог бы над этим думать гораздо раньше: будет ли счастлив каждый человек в той будущей хорошей жизни, какую он видел в степи, когда сильным, взрослым ехал на своем послушном вездеходе, входил усталый в теплый просторный дом?

Еркин привык к простому, разумному порядку своей будущей жизни. Нет, она не виделась ему беспечной. Она шла с зимними буранами, с летними обжигающими ветрами, с упорным трудом, с борьбой. Но в ней еще никогда не случалось того, что случилось с Исабеком.

Еркин уважал в людях ум. Уважал смелость, доброту, справедливость. Но разве только умные, сильные и красивые имеют право на счастье, а остальные пускай живут средненько, потому что они и сами не высший сорт - средненькие? Нет, он так не думал. Он думал о равной справедливости для всех у себя в степи. Однако сам, родившись слабым, все же постарался нарастить силу достаточную и твердо знал про себя: я неглуп, я умнее других, я - Садвакасов.

Выходит, что и он признавал: одна - получше! - жизнь для умных, красивых, талантливых, и для Еркина тоже - он ее сам для себя, умного, выбрал. А для таких, как Исабек, - другая жизнь, попроще. Хватит с него, тугодума. Проживет и не заметит, что прожил вторым сортом.

«А Шолпашка? - вдруг вспомнил Еркин. - Ей какая достанется жизнь?» Он вспомнил то, что знал всегда: его дело защищать Шолпашку от любой обиды, а значит, и от всех будущих обид.

Он стоял и думал: что же теперь делать со своим будущим, как ему честно разместить вечные несправедливости жизни там, где будет много света, много тепла, много хороших людей…

Еркин наконец-то замерз - потянуло в школу. Но Машу он видеть сейчас не хотел. Заберет с вешалки тулуп, малахай и потопает домой. А завтра прикатит машина с отгона, увезет интернатских на зимние каникулы. Целых две недели у Еркина есть в запасе.

В школьном коридоре покуривал Рябов. Скоро даст солдатам команду собираться.

С той стороны, где зал, шла по коридору Сауле, очень красивая. За ней солдат-москвич, тот, что победил Исабека. Еркин разозлился на Сауле: пусть бы кто другой! Но зачем именно этот, продливший унижение Исабека?

- Ты где пропадал? - спросила Еркина Сауле.

Ему стало смешно: какой снисходительно-небрежный, фальшивый тон. Но собственный ответ прозвучал еще фальшивей:

- Все время здесь. Ты меня просто не замечала.

Еркин подумал: «С чего это я стал прибедняться?»

- Странно!

Она стояла перед узким высоким зеркалом, солдат принес ее пальто из класса, ловко одел Саулешку, слегка задержал руки на ее плечах - как бы полуобнял сзади и глядит в зеркало на нее, на себя: «Хороши ведь оба! Ты! А я?..»

Еркин понял: вот как делается. Подать пальто, задержать руки у девчонки на плечах, встретиться глазами в зеркале. Он понял и запомнил: вот как можно.

Глядя вслед уходящим, Еркин с облегчением заметил: у этих двоих ничего настоящего нет, они идут рядом, но настоящего у них не было. Он с недавних пор откуда-то научился различать, каковы отношения между двумя. Очень удивился: самые тихие в классе Сережа Ли и Валя Власенко, а у них настоящее есть. Он понял все про них, когда Сережа Ли словно ожегся, коснувшись при всех Валиной руки. А ведь даже Фарида не догадывалась.

Рябов взглянул на него сочувственно:

- Ты, Еркин, учись танцевать, пока молод. А то будешь как я… Есть такой закон: если не танцуешь, непременно начнешь грустить. Закон бала. - Лейтенант на самом деле был невеселый.

- Геннадий Васильевич, вы знаете какое-нибудь очень точное определение - в чем счастье человека? - Вопрос вырвался у Еркина вроде бы не к месту, но лейтенант словно ждал, что будет именно такой вопрос.

В тот день Рябов получил письмо от друга с горьким сообщением, что общий их товарищ погиб на испытаниях. «Случайность, но случайность неизбежная в нашем деле», - писал друг, и, возможно, Рябов отвечал больше ему, чем мальчику-восьмикласснику.

- О счастье написано очень много. Счастье всего человечества. Счастье одного человека. Маленькое счастье. Большое. Наверное, Еркин, невозможно счастье в одиночку или даже вдвоем, когда кругом горе. Тогда уже не счастье, а так… счастьице, вернее - благополучие… - Рябов задумался. - Лев Толстой составил пять условий человеческого счастья. Первое: жизнь под открытым небом, при свете солнца, на свежем воздухе, общение с землей, растениями, животными. Второе: труд, приносящий удовлетворение. Третье: семья. Четвертое: общение с людьми свободное, любовное. Ну и пятое… Оно для старших понятней, в твоем возрасте рано думать. Пятое: здоровье и безболезненная смерть.

- И это все?

- Ты считаешь, мало?

- Не мало. Как-то… обыкновенно, что ли. Это есть у всех людей. Жизнь, солнце, труд, семья, общение с людьми. У всех есть, кто не лежит в больнице, не сидит в тюрьме, как Сашкин отец. Выходит, просто жить на свете, существовать - уже счастье?

- Но если подумать о первом хотя бы условии из пяти. Жизнь под открытым небом, на свежем воздухе. Не о том же сказано, что полезно гулять почаще с тросточкой. Жизнь под открытым небом - кажется, и ты в будущем строишь такую жизнь. Ты мне сам как-то рассказывал о своих планах, какой хочешь видеть свою степь. Что-то будет меняться в ней, что-то повторяться за годом год: одна и та же дорога, одни и те же люди… Хорошо это или плохо? Вот твоя одноклассница Маша Степанова поездила по свету: и Тихий океан видела, и Волгу-матушку, а теперь твою степь. И все эти годы здесь жил ты. Или, допустим, не ты, старушка жила. Однообразно жила или нет? Я думаю - нет. Сегодня солнце, завтра дождь. Я как-то наблюдал. Старуха казашка вытащила из дома на весеннее солнце одеяла, кошмы, тулупы - все дувалы позавесила. Ну, думаю, кому пробуждение природы, а кому практический интерес. Старуха кончила таскать - и мелким, мелким шагом со двора в степь. Ладошку приставила к глазам и глядит, бормочет что-то себе под нос - чудит, одним словом. Молодость ей, что ли, вспомнилась? Самой уже лет семьдесят. Сколько раз видела, как весна в степь приходит, все заранее известно… Ну и что с того, если известно? Бабке от опыта своего не скучней на весну любоваться, чем мне. Ей, может, радостней, чем мне. Во столько раз, сколько она здешней весне радовалась.

- Я вас понял, да, и про солнце, и про общение, - сбивчиво заговорил Еркин. - Землю, природу понимать не только, как Витька, с научными целями… или там с практическими задачами. Надо жить наполненно! Человеку все в жизни нужно испытать - и радость, и горе. Ведь если счастливы станут все и всегда - люди разучатся понимать, в чем же счастье. Жить разучатся. Замечать перемены. Стремиться к чему-то новому.

- То, о чем ты сейчас сказал, очень верно. Жить полной жизнью. Мой дед был садовод. Помню, летом вывел меня в сад и показал: все яблоки зеленые, а одно густо закраснелось, как в осень. Дед мне велел: «Гляди на сей плод и мысли, что к чему и зачем». Я глядел и не мог уразуметь, чего дед от меня хочет? Он мне: «Мыслишь?» Я ему: «Мыслю, но еще не придумал». Дед рассердился: «Я не выдумки жду от хитрости ума! Ты суть явления прочувствуй!» Стояли, стояли - я ничего не прочувствовал. Тогда дед сказал: «Запомни, что раньше времени закраснелось порченое яблоко, ему теперь уже не расти, не наливаться, а морщиться на ветке, усыхать. Так и человек: не торопись принять зрелый цвет до срока…»

В коридор выплыла Серафима Гавриловна:

- Геннадий Васильевич! Мы вас ищем! - Она собиралась твердой рукой завершить вечер к назначенным ею десяти часам. На Еркина поглядела изучающе и объявила ему: - Что-то ты мне сегодня не нравишься!

- Я пошел, - сказал Еркин. - До свидания.

Нашаривая на вешалке в темном классе свой тулуп, он услышал: спорят Нурлан и Колька.

- Если хочешь, как настоящий мужчина, залить свое горе - давай! - Пропащий человек сидел на подоконнике с бутылкой «Алма шарабы».

- Не-е-е… У меня дома сразу унюхают.

- Чаем зажуешь. Вот пачка цейлонского.

- У меня и сквозь чай разберутся.

- Что-то я тебя не пойму! Или ты переживаешь из-за Саулешки, или думаешь о встрече с бабкой.

Нурлан как истинный друг хотел помочь Кольке поэффектней сыграть свою несчастную любовь к Саулешке, которая ушла с Володей-солдатом, Колька, напротив, хотел, чтобы никто не догадывался про его переживания. Ему казалось: Саулешке не может всерьез нравиться Володя. Не может - и все. Кого-то она дразнит этим Володей. Колька и не надеялся, что Сауле дразнит его.

- Я переживаю! - отбивался он от Нурланового бурного сочувствия. - Но и дома неохота выволочку заработать. Ты мою бабку знаешь!

- Бабка или Сауле? Выбирай!

Еркин, натягивая тулуп, подошел ближе:

- Эй, как бы вас тут Гавриловна не застукала!

- Глотнуть хочешь? - Нурлан показал на бутылку.

- Зачем?

- Пьют с горя, - снисходительно сообщил Нурлан. - Или для храбрости. Девчонки любят храбрецов. Ты, Садвакасов, сегодня храбрый?

- Здесь, в темном углу, хватит и двух храбрецов. С Новым годом! Я пошел.

После ему вспомнится Нурланова болтовня про храбрость. Отчего многое серьезное сначала встречаешь в пустяковом виде?

Еркин направился к выходу и - так ведь не хотел! - увидел встревоженную Машу.

- Ты уже уходишь? - удивилась она.

- Нет, не ухожу. - Маша показалась Еркину сейчас чем-то похожей на Сауле. Не внешностью, а чем-то другим, неуловимым. - Я тебя ждал. - Ему совралось легко, только опять погорчало во рту. - Твой автобус скоро? Давай выйдем пока. Я тебе должен сказать…

- Подожди, я сейчас! - Маша надела пальто. (Еркин не успел подать!) Надела длинноухую чукотскую шапку. (Еркин и не замечал прежде, какая милая ушастая шапка! Отчего не казахи придумали такую?)

- Ты что хотела бы переменить здесь, у нас? Что наколдовать под Новый год? - Они вышли на крыльцо.

- Я бы сюда речку привела, - сказала она. - Ласковую речку, зеленый берег. И чтобы ветлы над водой. Но ведь это неправда: взяла и привела речку. Здесь речку неоткуда взять, ветлы не из чего сделать. Нельзя даже на Новый год желать не по правде. Если даже придумываешь, все равно надо по правде: что на самом деле возможно…

Еркин взял обеими руками мягкие чукотские уши, завязал узлом у нее под подбородком:

- Ты хорошо сказала, ты молодец. Нельзя желать неправду.

- Гляди, Еркин, как вызвездило сегодня!

- Ты запомнила наши имена звезд?

- Вон та - Железный кол… Да? И Семь воров на месте. Гляди, Еркин, Птичья дорога зимой еле видна.

- Тебе не холодно?

Они вышли из ворот. Показалось Еркину или на самом деле в степи промелькнула черная фигура? Исабек бродит. Еркин не окликнул - не хотел встречи с Исабеком. Ветер давил все сильней. От поселка к школе катил грузовик с фанерной будкой в кузове.

- Дядя Паша приехал. Повезет завтра интернатских по домам.

- Это далеко?

- Не очень. Километров двести.

- А мы, может быть, скоро уедем насовсем.

- Я знаю.

- Ничего ты не знаешь. Ни-че-го!

- Не знаю, - согласился Еркин.

- Ну и что же будет?

- Все будет. Много людей, много света. А ты будешь? Ты?

Давешний чудак в бушлате вышел из тьмы на свет фар, заслонил глаза ладонью. Ручища как кувалда - пол-лица прикрыла, не узнать. Паша притормозил, открыл дверцу.

- Тебе чего? Выпил? Иди проспись! - привычно приговаривал он. Но отчего-то засомневался: не пьяный, нет, стоит не колышется.

Чудак в бушлате пропал из лучей фар, но куда? Паша не слышал его шагов по разбитой дороге. В таких-то корявых сапожищах и трезвый в темноте запинается, а этого не слышно. Где он там застрял, чудак?

- Браток, подвези! - услышал Паша чудака вовсе рядом. Когда подскочил, успел?

- Тебе далеко? - Пашу смех взял: посадить чудака, прокатить двести метров до школы. - Ладно, садись! - Не мерзнуть же мужику на ветру, тем более, похоже, не здешний, степи не знает, уйдет - заблудится.

Паша потянул дверцу - захлопнуть, но чокнутый не отпустил.

- Не дури! Зайди с той стороны! Кругом обойди! Кому говорю? - Дверца рывком ушла у Паши из-под локтя, железная ручища хватила за горло. - Ты вот как! - Паша уперся, сколько хватило сил, но тело его, бессильное, вялое, поползло с гладкого - не за что придержаться! - сиденья, валилось наружу.

«Ключ!» - вспомнил Паша. Слабеющей рукой нашарил плоский ключ зажигания, выдернул и тут же выронил из пальцев.

Салман легко подумал: «Ну, теперь мне!»

Он уже подкрался близко, стоял за спиной чужого, чуял над головой саперную лопатку, прикрученную проволокой у борта грузовика, успел прикинуть: «Лопатку? Долго откручивать! А надо бы! Нет, не успею!»

Салман схватился рукой за что-то в машине - за скобу, - изо всех сил врезал сапогами-каблуками чужому под колено, перегнулся, перекинулся - и всеми когтями в горло, в ненавистный кадык.

Все успел, только весу в Салмане, как в синей птице.

Месяц в небе кувырнулся - острым рогом ударил в бок…

После Салман очутился на теплом, на горячем. Лежал спокойно, отдыхал. Все слышал - говорить не хотел.

Витькина сестра целовала в лоб, в щеки:

- Сашка! Ты живой? Сашка, скажи! Сашка, откуда кровь? Ну пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, не молчи. Я тебя очень люблю, Сашка! Ты только не молчи, скажи…

Что-то теплое капнуло на щеку Салману, потекло к губам - он тихонечко в рот впустил: не своя слеза, а тоже соленая.

Рядом застонал дядя Паша. Очухался, сел, шарит по земле:

- Ключик я обронил. Девонька, поищи…

Все Салман слышал - глядеть и говорить не хотел. Лежал спокойно и думал свое: жизнь у меня будет долгая, я еще много чего увижу, не пропущу, потому что сегодня не пропустил, не прозевал, вовремя подоспел.

Еркин бежал за бандитом от слабых огней Чупчи в бескрайнюю темноту степи. Припоминал: что есть при себе нужного в карманах? Авторучка, блокнотец пустячный, платок, зажигалка американская - подарок Кенжегали… Да, зажигалка - дело. Не упуская из виду черную убегавшую фигуру, Еркин присел, нашарил ворох курая, чиркнул зажигалкой. Курай легко вспыхнул, но тут же - искры на ветер - перегорел. Еркин поднялся, припустил вдогонку за черным человеком.

«О чем только что я говорил с Машей? О реке. О чем хотел сказать?» Все трудные мысли рассыпались там, где он и Маша, прибежав на крик, увидели дядю Пашу и Сашку.

Еркин опять чиркнул зажигалкой, не сразу придавил фитиль. Откуда-то взялся солдат-москвич:

- Ты что с огнем балуешь?

- Бандита ловить надо. Он дядю Пашу убил.

- Пашку-Магеллана? - Солдат бежал рядом. - Здешний убил?

- Нет, чужой…

- Ты чем поджигал траву?

- Зажигалка у меня.

- Еще разок полыхни.

Еркин поджег сухой курай, догнал солдата.

Чужой выдохся, остановился, повернулся к ним лицом, крепко расставил ноги: кому жить надоело, подходи!

Володя слышал близко сбоку детское пошмыгивание: мальчишка-слабак не в счет, не поддержка.

Володя угадывал в приготовившемся к схватке бандите силу, опыт и жестокость бесчеловечную. Не спортивный зал, не переулок московский - дикая степь кругом, тьма, ветер воет.

«Но почему именно я должен сейчас? Это же зверь!.. - Володе казалось, что ледяной ветер добрался до сердца. - Какого черта?! Какого черта я сорвался в погоню, вместо того чтобы бежать в школу, поднять по тревоге солдат? Никогда не надо поддаваться минутному порыву, ничего полезного из порывов, самых прекрасных, не получается - это аксиома. Дважды два четыре, сила вся в кефире. У бандита, между прочим, ножичек. Имеем дело с профессионалом пера. Смешно? Нож - перо, профессионал пера. Но Владимир Муромцев, если хотите знать, не готовится работать на Петровке, тридцать восемь. Он метит в высотный дом на Смоленской площади… Благодарю вас за внимание, дамы и господа! - Володя попытался иронически усмехнуться, но пересохшие губы склеились крепко. - И не поминайте лихом!»

Еркин опередил солдата на короткие секунды - бросился на бандита, на руку, выставленную с ножом. Тот не успел ничего: Муромцев воспользовался единственным мгновением, сработал молниеносно, как по команде японца, - раз, хруст, истошный вопль, а теперь мордой в снег, в камешки!..

«Спасибо вам, Симамура-сан, ваш усердный ученик, кажется, совершил то, что называется героическим поступком, - ни минуты не раздумывал! Солдат Муромцев кинулся и… черта с два - не раздумывая! Я столько передумал - теперь и не вспомнишь, не соберешь! Да и надо ли?»

- Парень, у тебя ремень есть? Обыкновенный, брючный! - Володя помог Еркину намертво стянуть тяжелые кулачищи. - Ну, а теперь отдохнем, подождем публику, перекурим… Не куришь? Хвалю. Где-то я тебя видел. А-а… Ты был, когда дрались. Тебя как зовут? Давай, Еркин, устроим небольшую иллюминацию. Собери травки побольше. Понял? Тогда действуй…

Еркин торопливо ломал курай, складывал в кучу:

- Столько хватит?

- Хватит! Пали! - Володя с наслаждением прикурил от зажигалки Еркина. - Откуда у тебя такая шикарная?

- Брат подарил.

- А кто он?

- Научный работник.

- Хороша, но разовая. Прогорит газ - выбросишь.

- На бензиновую переделаю.

- Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском?

Еркин никогда не узнает про свой верх в то мгновение, от которого многое зависит в жизни человека: все прошлое в него вмещается, чтобы после - чудом превращения - в ином уже качестве вылепиться в жизни будущей. Но разве так уж важно: знал, не знал? Важно: сделал.

- Здорово ты его! - У Еркина никакой нет охоты ближе подойти к сваленному бандиту, разглядеть, насколько рисковал.

- Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, уголовники из колонии, машину на дороге захватят - и по-о-о-шел степью до Каспия… Кто случаем встретится - покойник! - Володя напоследок крепко затянулся, бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять. Пока подымались бы, он далеко мог уйти. Ты как полагаешь?

- Вполне! - Еркин представил себе: идет по ночной степи за черной тенью, поджигает сухой курай. Да, повезло ему, что вывернулся откуда-то москвич Володя. И не откуда-то, а возвращался, проводив Сауле до больничной проходной. Целовался с ней или нет? Ладно, это мимо. Повезло Еркину, что Володя сегодня пошел проводить Саулешку. Исабек тоже где-то сейчас по степи бродит. Но Исабек не смог бы взять бандита. Это уж точно - не смог бы. Повезло Еркину, что Володя с ним, а не родич медлительный.

Еркин пошел наломать еще курая. Вернулся с большой охапкой, накрыл слабый, кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнуло высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину, лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые медяшки. Еркину вспомнился давнишний волк: тот же блеск в глубине узких волчьих зрачков.

- Прочухался? - бросил Володя.

Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за конвойного? - уперся ненавистно в мальчишку, скуластого, высвеченного диким степным огнем: нет, не тот, не мазитовский ублюдок.

- Ублюдку передай: с того света приду - сквитаюсь.

- Не передам! - Скуластый усмехнулся. - Зачем его пугать? Но не забуду! С того света придешь - меня здесь встретишь.

На свет костра мчал по степи солдатский автобус.

- Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в больницу.

Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно. Он теперь понимал: незачем ему было разговор затевать - обидные мысли, трудные слова. Где-то он их рассыпал и не вернется собрать. Зачем? Я тебя люблю, Маша! Ничего выдумывать не нужно. Просто нужно жить под открытым небом.

К нему подошел лейтенант:

- У тебя все в порядке? Маша напугалась - плачет.

- Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать Рябову в подробностях, каким приемом свалил бандита.

Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, и отец объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал. Конечно, хватили страху. Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе:

- На, возьми на добрую память!

- И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы.

Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез Салман становился все старше и слабее.

Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые руки трогали лоб Салмана. Хотелось глаза приоткрыть, но Салман себе не разрешил: еще успею, погляжу; не убили, долго проживу…

Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти. Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь долго будешь жить, парень… Салман потерся щекой о колючую шинель: он знал, кто его несет. Полковник - Витькин отец…

В больнице Салман открыл глаза - от Доспаева прятаться не станет.

Доспаев больно ковырял где-то под ребрами:

- Ты везучий. Три сантиметра влево - было бы, брат, очень худо.

Салман - против лампы раскаленной - глядел не моргая, ухмылялся.

Доспаев спросил:

- Ты не думал, что у бандита может оказаться нож?

- Про нож-то? Знал! - хвастливо сказал Салман. - Он мне показывал. Большой нож.

- Вот как? Ты знал?

Доспаеву был непонятен этот мальчишка, преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи. Что ему надо? Не скажешь… Чего не надо? Жалостливости! Крепкий орешек.

Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать в белом халате. Откуда взялась? Оттуда. Она здесь работает. Потерпи, Салман! Тебе еще рано ум-память терять…

- Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны, - распорядился Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического.

- Она уже домой ушла.

- Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней!

Салман тужился голову поднять, но не оторвал от чего-то липкого - клеенка, что ли?

- Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел Доспаеву в глаза. - Пусть она!

Доспаев уступил:

- Оставайтесь, Наталья Петровна. - Отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана: - А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице. Разве ты тут хозяин?

- Нет, - угрюмо сказал Салман.

- Не хозяин и не гость. Больной. Шуметь и требовать в твоем состоянии нельзя - опасно. Тебе тихо надо лежать, даже если ты очень храбрый.

Салман понял: уважительно заговорил с ним гордый Доспаев, признал верх за Салманом Мазитовым. Но радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил? Девчонке! Салман прежде не знал этого едкого чувства - стыда. Незачем был ему в прежней жизни стыд. А тут подловил, взялся щипать. Салман глаза спрятал: «Ладно, буду тихо, я не гордый, я везучий, не опоздал…»

Над самым ухом Витькина мать шепнула:

- Спит, ослаб. Бедный малыш! Пойду Вите скажу. Он прибежал. Маша там, сын Мусеке, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен Мамутович? Девчонки просятся по очереди дежурить.

- Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам.

- Хорошо, я скажу. Там и Сауле.

- Тем более, что там и Сауле.

Салману думать стало трудно, больно. «Не о чем мне больше думать, тихо полежу, отдохну, думать не буду; пора беспамятливым стать, такое мне время пришло - не боязно, я не маленький, мне время пришло - беспонятливым стану, все, что знал, забуду, из больницы выйду - живи без оглядки…»

Доспаев сказал:

- Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья Петровна.

Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген.

- Уже ехать? Я проспал?

- Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то говорил, а человек, который стал отцом, знакомый Еркину Ажанберген из Тельмана, улыбался от уха до уха: успокоенно, блаженно. - Если тебе, Еркин, не спится, давай сюда за стол. Поговорим про жизнь, обменяемся опытом. Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил - раз, женатый - два. А ты у нас самый молодой и пока что холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и не надо: мне завтра пацанов везти в Жинишкё-Кум. Во-вторых, человек новый на свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова… Между прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя.

Еркин вылез из-под одеяла, пересел к гостям за стол, ковырнул яичницу.

- Что в жизни самое главное? - философствовал Паша. - В жизни как на незнакомой дороге. Ты сумей каждый ухаб вовремя вблизи увидеть, чтобы, значит, вовремя вправо-влево взять. В тот же момент успевай замечать, что у тебя по сторонам. И главное - далеко вперед гляди. По ближним кочкам дорогу не определяют, вперед глядеть надо - сколько глаз достает… Ты туда через час доберешься, а глаз уже побывал, примерился… Ближнее, значит, нужно в жизни зрение, боковой обзор и дальнее…

Ажанберген молча слушал или не слушал - улыбался блаженно. Из второй комнаты, где Еркин не топил, вывалился заспанный Исабек.

- Чай есть? В кошму закатался - и то закоченел! - Он сгреб ручищами налитую пиалушку, прихлебывал с оттяжкой, отдувался, отмякал, ни о чем не спрашивал, потому что все проспал, забравшись с горя в садвакасовскую зимовку.

- Едешь завтра? - спросил Исабека Паша.

- Не… Голова оставил на дополнительные. А то завалю на экзаменах и казахский и русский. Гавриловна по алгебре сто задачек задала. - Исабек не врал, не хитрил. Директор на самом деле не отпустил его на зимовье, где родичи, где лишние расспросы, где Амина, где в придачу ко всему - этого директор не мог заранее знать, но мог предвидеть - появятся вести: первого в поселке силача положил солдат из городка.

- Ты, Исабек, правильно держишь, - философствовал Паша. - Аттестат любой ценой добыть надо. А после куда? На курсы чабанов-механизаторов?

- Не, в военное училище. На каникулах съезжу в военкомат, договорюсь…

- Ты? В училище? - не поверил Еркин.

Ажанберген слушал - не слушал, улыбался блаженно: четвертый час идет его сыну, малой зеленой почке сильного дерева, глубоко ушедшего корнями в здешнюю землю.

- В пограничное хочу. В Алма-Ату. Мы для них лошадей поставляем. У нас в горах буду служить или на Кавказе. - Исабек хотел показать себя не побежденным, а напротив - что он уже забыл о чем-то случившемся сегодня и весь в думах о своем будущем. Он всегда отличался недогадливостью, сегодня в особенности. О том, что случилось с Пашей, с Еркином и отчего так сияет Ажанберген, Исабек узнает когда-нибудь после, а может, и вовсе не узнает.

Исабек принес из холодной комнаты кошму: то ли по белому полю черный узор, то ли по черному - белый. Еркин помнит: когда мать делала последнюю свою кошму, одинаковый кроила узор - что черный, что белый, - после точно влился завиток в завиток. Жизнь людей тоже бывает совсем разная, а встретятся - и непохожее сошлось.

Он водил ладонью по гладко укатанной кошме, нащупывал: вот извилисто течет белая река, вот - черная река. Казахский орнамент, наверное, можно рассчитать математически, и это будет не просто сделать, а ведь придумали его вовсе неграмотные люди. Кто-то вдруг проснулся среди ночи, словно от яркой вспышки: теперь знаю, как сделать!

Еркин снял гору одеял с сундука, гору подушек, разбросал по кошме и лег со всеми. Уже засыпая, вспомнил удивленно: Маша сегодня показалась похожей на Сауле.

Опять он ехал на своем вездеходе по степи мимо отар, табунов, красивых поселков. Видел: поднялся в степи саксауловый лес. Видел: русла забытых высохших рек наполнила вода. Видел: ученый-биолог Витя ставит какие-то электронные приборы у сусличьих нор. Синяя птица уже прилетела из Индии? Нет еще, но скоро прилетит. А где же твоя сестра?

Исабек в фуражке с зеленым околышем скачет Еркину навстречу на рыжем огнехвостом жеребце. Ты куда, родич мой Исабек? В свой дом вошел Еркин - там его ждал, сидя на полу, на кошме, старший брат Кенжегали: ты думаешь, что те, кто уехал из Чупчи, не сделали ничего, чтобы изменить степь? Наш Чупчи - часть великого целого, живущего единой жизнью, не забывай, Еркин…

От поселка до зимовья летом домчишь за пять часов. Зимой, отправляясь в дорогу, время не загадывают.

Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом. В дороге еда как запасная шуба. Несколько лет назад в соседнем районе проглядели: с олимпиады отправили ребят по школам, не покормив. Самые дальние уехали на тракторных санях, трактор по дороге встал, а тут налетел буран. Были бы сыты, а то с утра не евши… Померзли! Тетя Наскет тот жуткий случай каждый раз вспоминает, когда своих отправлять: обед досыта да в придачу еще на всех - в руки самому старшему - мясо, хлеб, чеснок.

Нурлан, разбуженный со всеми, спросонок дочиста подмел обед из трех блюд, а ехать передумал: чего он там не видал, на зимовье? Культурного обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Нурлан останется здесь дожидаться от Гавриловны Нового года. Вчера ей не дали поприветствовать и пожелать. Влетел Левка, все сорвались по тревоге. А он, Нурлан, не привык Новый год встречать кое-как, он привык его встречать по школьному расписанию. Нурлан вернулся в спальню, завалился в кровать. Аскарке - малыши на зимние каникулы не ездят - приказал: спальню снаружи запереть! Разбудить к часу! А там можно к Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к майору…

Фарида ничего такого и предположить не могла. Она выпросилась погостить к тете Гуле в Жинишке-Кум. Из-за кого она затеяла поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а Нурлан не идет. Дядя Паша в будку заглянул, Шолпашку в кабину позвал, она отказалась, а Нурлан все не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех выставлять. Хоть догадалась в кабину перебраться - там теплее. Паша еще поймет, как ему повезло. Эта сорока не даст задремать.

В будке надышали, нагрели, но фанерная стенка мерзло поскрипывает за спиной Еркина. На лавке напротив сидит Шолпан в плюшевом пальтеце, в теплой шали, какую только старуха наденет.

Старшие ребята изо рта в рот передают сигарету, младшие догрызают выданные напоследок леденцы. Все едут по домам без поклажи. Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки - на укладку в домашние сундуки. Если у кого двойки расплодились за первое беззаботное полугодие, то и это добро никто с собой не берет: в школе полежит до третьей четверти, до марта. Когда в колхозах по весне точнее начнут вести счет овцам и кормам, тогда и в школах все лентяи возьмутся за ум, - нет в степи месяца, больше располагающего к раскаянию, прилежанию и святым клятвам, чем март, когда приходит восточный Новый год.

- Дударай-дудар, дударай-дудар… - Девочки затянули тонехонько, вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не грубела, все более тонкая, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как и сам вплел свой голос в общую песню.

Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша.

Дверца фанерной будки распахнута, и Еркин видит убегающую вспять черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу.

В степи поземный ветер свивал тощий снег в белые жгуты.

Салман еще спал - один в палате, в той самой, где Шолпан увидела на койке бабушку Аскарки.

Он проснулся, открыл глаза: против света стоит кто-то. От догадки в жар кинуло: Витькина сестра. Она повернулась и стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал теперь, что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла.

- Ты чего? - настороженно спросил Салман.

- Проснулся! - Она подошла ближе.

Сауле обычно не ходила в палаты - помнила свою вину перед теми, кто здесь врачевал целый век. А теперь пришла. Может быть, она не станет астрономом, вернется в Чупчи врачом? Еще ничего не известно.

Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать, но не сказал - не признавал за словами никакой цены.

Дверь отворилась, и в белых халатах вошли Витька и его сестра. Салман разозлился: Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки пускай уходят!

После, кривясь от боли, сел в кровати, поглядел в окно: вон они обе, идут к воротам.

Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог разглядеть или угадать: кто эти двое?

- Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел! - недовольный собою, ворчал директор.

Ученикам он говорил:

- Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого ты все время обиженно думал: «Ну почему у других все получается, а у меня - такого умного, хорошего, талантливого! - ничегошеньки не выходит».

Но то ученики - а то он, старый школьный… Ну ладно, ладно, обойдемся без грубых слов, не будем огорчать Серафиму Гавриловну… старый школьный директор по прозвищу Голова.

Морщины на лице изобразили такое, что и Серафима Гавриловна не взялась бы разгадать: двое шли по степи, двое из русского восьмого «Б» - Доспаева Сауле и Степанова Маша.

Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя вышел вперед - подтянутый и молодцеватый.

В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все растрепал, развихрил - не иначе как собрался забуранить.

Грузовик с фанерной будкой в кузове разматывал за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в открытую степь. И еще многие километры будет кругом ровная плоская степь - большая неласковая земля, научившая людей привечать любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить разным народам в добром соседстве.

На лавке напротив Еркина покачивается в лад песне Шолпан, закутанная по самые глаза в ветхий старушечий платок. Еркин ус-покоенно думал: она-то всеми мыслями уже дома, что-то там делает неутомимыми руками. Но он ошибся: мысли Шолпан кружили близко, рядом.

Еркин плотнее запахнул полы тулупа, откинулся назад. Слышнее стало: скрипит промерзшая фанера, летят из-под колес верткие камешки, ровно тянет двигатель. Нет на свете ничего лучше, как встать поутру и ехать, ехать навстречу новому дню.

Full text

Scanned by SeaCat