"ЧЁТ И НЕЧЕТ (полный текст)" - читать интересную книгу автора (Стрелкова Ирина)

ЛЕТО

Начальник станции в выгоревшей добела, в бывшей красной шапке показал, где остановится пятый вагон.

- Что же вы, товарищ полковник, никого на подмогу не взяли? Стоянка всего минуту.

- Справимся своими силами.

Степанов знал: сколько бы ни набралось в дорогу вещей, Наталья Петровна четко проведет высадку десанта. Она с ребятами уже стоит в тамбуре, двери открыты, навстречу стелется серо-желтая потрескавшаяся земля. Нехорошо впервые попадать в такие места, как Чупчи, на исходе лета, в безоблачный, но серый от зноя день: к полудню жара переваливает за тридцать, нигде ни клочка тени, ветер как из адова пекла.

Сам-то он приехал в Чупчи ранней весной. На русском севере, откуда Степанова перевели на новое место службы, громоздились городские сугробы, почернелые и ощетинившиеся, солнце шало окуналось в ледяные лужи. А тут, в Чупчи, степь цвела: по чистой зелени разлились озера алого степного мака, в небе высокая синь, горы на горизонте то рыжие, то лиловые. И прибегал в городок ветер, всласть вывалявшись в степных травах. Но уже к маю, к лучшему месяцу русской весны, степные краски стали быстро угасать. Небо вылиняло, трава превратилась в бурьян, степь с белыми солонцовыми проплешинами сделалась похожей на старую, вытертую шубу. Казалось с непривычки: накатывается всеобщее бедствие.

- Человек тоже не всю жизнь молодой, - сказал полковнику чабан Садвакасов. - Молодой - глаза горят, кожа как шелк. Состарился - глаза плачут, кожа высохла, сморщилась, - Мусек #233; провел ладонями по лицу. - Старый стал, но не хочет помирать, еще долго старый по земле ходит. Дети растут - ему радость.

К чабану Садвакасову полковника возили для знакомства с местным населением майор Коротун и лейтенант Рябов. Майор дольше всех других офицеров служит в Чупчи - да и вообще в армии, а Рябов, как оказалось, неплохо объясняется на казахском языке: он родился и вырос в станице под Алма-Атой.

Впрочем, толмач не понадобился. Старый Мусеке сразу заговорил с гостем по-русски.

Сидели они в юрте. Толстая кошма не пропускала зноя, понизу край был приподнят: сквозь решетчатые стенки потягивало ветерком. Чабан угощал гостей кумысом, взбалтывал черпаком в большом эмалированном тазу, налитом до половины. Пришел хмурый, диковатый на вид подросток, помогавший Садвакасову пасти отару. Рябов ему обрадовался:

- Ерк #250;н! Давай в шахматы, а потом в тогыз-кумалак. Идет?

Подросток вытащил откуда-то из-под одеял шахматную доску, высыпал на кошму фигуры, взял белую и черную пешки, отвел руки за спину.

- Сколько тебе лет? - спросил Степанов.

- Пятнадцать будет, - ответил за подростка Мусеке.

Степанов подумал: «Ровесник моей Маши. Красивое имя - Еркин. Но мальчишка какой-то чудной».

Еркин протянул Рябову оба кулака, лейтенант поколебался и показал на правый; подросток раскрыл кулак - черная пешка. Рябов с досады крякнул. Степанов удивился: играя с чабанским подпаском, лейтенант мог бы без жребия взять себе черные, а то и дать вперед фигуру.

Разговаривая с Мусеке, полковник поглядывал: что там шахматисты? Черным приходилось туго. Рябов морщился, беспрестанно снимал и протирал очки. Диковатый подросток оставался безразличным.

- Интеллигентные люди в таких ситуациях признают себя побежденными, - советовал не без злорадства Коротун.

Рябов потянул еще несколько ходов и сдался.

- Давай тогыз-кумалак! - приказал помощнику Мусеке. - Гость шахматы для тебя спросил, он кумалаки ждет…

Еркин перевернул шахматную доску - на обратной стороне были долблены продолговатые лунки.

- «Тогыз-кумалак» означает в переводе «девять катышков», - яснил полковнику Рябов, беря от Еркина горсть черных шариков и раскладывая их по лункам. - Игра идет в чет-нечет. Вся хитрость в математическом расчете.

Лейтенант и подросток сражались азартно, загребали друг у друга шарики из лунок. Наконец Мусеке объявил:

- Выиграл Геннадий Васильевич.

На обратном пути Степанов спросил:

- Этот парнишка, Еркин, - он внук Садвакасова?

- Нет, - сказал Рябов, - сын, самый младший, последышек. А старший сын в Алма-Ате живет. Геолог знаменитый, академик Садвакасов. В степи говорят: он давно зовет отца в город, но Мусеке ни в какую, и Еркин целиком на его стороне.

- Садвакасов себе цену знает, - заметил Коротун, - поглядишь, чабан как чабан, а все начальство к нему ездит.

Летом Мусеке со своей отарой и с юртой откочевал на юг, к горам. Теперь уже не вдвоем с Еркином. Просторная юрта набилась мальчишками всех возрастов. Городские внучата чабана типом лица - скуластое, но узкое и нос с горбинкой - походили на Еркина, однако всем обликом несхожи: очень городские, из большого города, из интеллигентных семей, уверенные в себе, не стесняющиеся перед старшими. Скучавший по своим, по Вите и Маше, Степанов приглядывался к шумной и деятельной садвакасовской ребятне. Отдать бы Витю на все лето в их компанию - вот бы славно!

Он знал: Витя-то не будет в обиде на Чупчи.

В тот день, когда Степанов наконец послал жене телеграмму «Выезжайте», в Чупчи прибыл капитан из округа. Расстегнул объемистый портфель, отдал пакет с печатями и начал торопливо выставлять на стол прозрачные кульки, наполненные водой. В кульках суетились мелкие, с ноготок, рыбешки.

- Поручено передать живность вам, товарищ полковник. Тут меченосцы, скалярии, гуппи и эти… как их… Простите, всех не запомнил. Вот список. И инструкция вашему сыну от генерала.

- Виктору от Карпенко?

- Генерал большой любитель по части аквариумов, - ухмыльнулся порученец. - У него дома одна стена в кабинете сплошь стекло-вода. Ей-богу, сам видел!..

Степанов с тоской оглядывал прозрачные кульки, расставленные по столу.

- Что же мне теперь с ними делать? Жена писала - Витя раздарил приятелям все свое хозяйство. И ежа, и черепаху, и ак-салотлей. И рыбок всех раздал, и аквариумы оставил другу своему. Увидел на карте, что рядом с Чупчи показаны пески, и везет с собой только кактусы.

- Да-а… - посочувствовал капитан. - Ситуация.

- И обратно не отправишь.

- Придется зажарить рыбешку! - хохотнул капитан. Но тут, на счастье Степанова, появился лейтенант Рябов.

- О-о-о!..Красотища-то какая! Да это скалярии… И вуалехвосты… И меченосцы, конечно… И гуппи. Неплохой подбор. И водоросли не забыты.

- Геннадий Васильевич! - взмолился Степанов. - Я вижу, вы в этом деле разбираетесь. Можно рыбешек как-то пристроить?

- Отчего же нет! - Рябов один за другим брал со стола кульки и разглядывал на свет. - У Коротуна есть оргстекло, сварим отличный аквариум, лучше покупного.

- Тогда, пожалуйста, делайте сразу два аквариума. Как это мы раньше сами не сообразили! При здешнем климате и здешних пейзажах солдату в радость посидеть у воды, у зелени.

- Акватерапия, - с удовольствием выговорил Рябов, - очень успокаивает - научно доказано. Мы аквариум в солдатском кафе поставим.

- Вот и отлично. Действуйте.

На другой день в квартире Степанова стоял аквариум, наполненный водой. Разноцветными огоньками посверкивали рыбешки. Дно устилал тонкий песочек. Уж чего-чего, а песочка в Чупчи хватало.

Мимо Степанова катили горячие пыльные стенки вагонов. Он искал глазами своих, не находил, и делалось тревожно на душе, хотя давно бы пора привыкнуть к разлукам и встречам с семьей.

Поезд загремел - вагоны стукнулись буферами. Напротив Степанова повисли узорные ступени, стертые до блеска. Сверху прыгнула ему на шею девчонка в узких джинсах, с рюкзаком за спиной, с тяжеленной сумкой в руке.

- Машка! - выдохнул он, словно бы и не ожидал ее появления.

- Как хорошо, что ты сам за нами приехал! - Родной голос прозвенел радостью и слезами. - Пап, ты такой черный, не узнать!..

Следом за Машей из пятого вагона поплыли на платформу чемоданы, коробки. Пассажиры всех возрастов, одетые по-вагонному, в спортивном трико и пижамах, в шлепанцах на босу ногу, складывали на бетон знакомую Степанову поклажу, подбадривали приятельскими репликами:

- Полный порядок.

- Держи, браток, тут что-то бьющееся…

- Бывай, полковник! Счастливо оставаться!

И вот по ступенькам спускается Наталья Петровна: светлый немятый костюм, лакированные туфли именно на том, вошедшем в моду, каблуке, по которому сходят с ума все офицерские жены в Чупчи. За ней - невозмутимый Витя с клеткой: в клетке мечется мелкий рыжий зверек.

- С приездом! - Степанов притиснул Витю к себе: все косточки прощупываются. Осторожно поцеловал жену в напудренную щеку. Даже неловко стало: явился на станцию вовсе незначительно и без цветов.

Поезд уходил за семафор.

- Пап, а пап! - Витя потянул отца за рукав. - Мы с Машкой в вагоне поспорили. Здесь настоящая пустыня?

- Полупустыня. - Степанов порадовался: Витя вырос на целый вершок.

- Полу… - Витя предпочел бы поселиться в полной пустыне, с миражами, барханами, каракуртами. - Пап, а что во-он там?.. Древнее жилище? - Витя показал на глинобитный домик с круглым куполом.

- Не древнее. Недавняя могила. Мазар. - Степанов поглядел на разочарованную физиономию сына, поманил рукой: - Пойдем-ка. Я тебе сейчас что-то покажу.

Там, где кончался бетон платформы, вдоль железной дороги, метров на двести, выстроились деревянные щиты.

- Видишь?

- Вижу. Щиты от снежных заносов. Они всюду стоят.

- Эх ты! Невнимательный какой… Приглядись получше. Витя спрыгнул с платформы.

Щиты накренились под тяжестью навалившегося песка. Казалось, невысокий песчаный гребень приполз сюда откуда-то из степной дали, и щиты еле-еле придержали песок перед рельсами.

- Обычное явление, - сказал отец с нарочитым равнодушием. - Движущийся песок.

- Бархан? Как же он движется, если даже ноги в нем не вязнут? - Витя присел, копнул песок рукой. - Плотный! - Сквозь корку пробивался неказистый кустарник: кривые ветки, узкие серые листики. - Тут что-то растет!

- Саксаул. Песок только саксаулом и остановишь.

- Сак… - у Вити дрогнул голос- Саксаул?! - Он с величайшим почтением уставился на знаменитое дерево пустыни, невзрачными побегами поднимающееся у его ног.

- Что вы там нашли? - нетерпеливо окликнула Наталья Петровна.

Степь, пески, саксаул… Все это казалось ей не таким уж интересным и что-то значащим для нее, мужа и детей. Конечно, не Россия. Не старинный город на Волге. Но чего уж там вспоминать, какие бывают на свете благодатные края! Есть и похуже Чупчи! Скажем, не полупустыня, а пустыня окончательная и бесповоротная. Или голая тундра, непроходимые горы… Иной раз кажется: военное начальство нарочно выбирает для своих городков забытые богом места.

- Пошли к машине! - Наталье Петровне хотелось поскорее увидеть военный городок: какой он! Жить-то она собиралась не среди природы, а в городке.

Степанов внимательно поглядел на дочь: что с Машей? Стоит безучастно, будто не только что впервые сюда приехала, а, напротив, наконец-то собралась уезжать из надоевшего Чупчи неизвестно куда.

Вскоре после приезда семьи полковник встретил старого Мусеке на районном активе и завез к себе в гости. В квартире Степановых чабан обдернул полы дорогого костюма, звякнула кольчуга орденов и медалей, гость мелкими чинными шажками прошел впереди хозяина в столовую и с радостной, словно детской улыбкой заспешил к освещенному аквариуму:

- Волшебная рыба! Пошкин! Золотая рыба!

- Пушкин? - догадался Степанов.

- Пошкин! - повторил старик.

Маша заметила: гость выговаривает «о» не кругло, а вроде бы сжато с боков. Сухонький, с богатыми наградами, он показался ей в великоватом костюме похожим на мальчика. Гость внимательно слушал Витины пояснения: чем кормятся рыбы, как отсаживать мальков.

- Кто рыбу в стекле разводит, не знает, зачем казах овцу по степи гонит, - непонятно для Маши сказал Мусеке отцу, и оба засмеялись.

Полковник перед тем по дороге говорил старику о несовременности степного отгонного животноводства, когда овцы, а с ними и чабан круглый год под открытым небом. Витю Мусеке погладил по голове:

- Ученый человек.

- Возьмете этого ученого на лето в помощники?

- Можно.

- И кониной будете кормить? - полюбопытствовал Витя.

- Кониной? - Мусеке призадумался. - Можно не кониной. Барана резать будем. Консервы куплю: мясо с вермишелью, золотая рыба - бычок в томате. По рукам, помощник?

- Не-е-ет, - заволновался Витя, - я не против конины.

Вмешался Степанов:

- Я ему рассказывал, что ел у вас в гостях конину, а он читал про воинов Чингисхана - вот и охота попробовать вяленую, из-под седла…

- Попробует, - обещал Мусеке.

- А что надо знать помощнику чабана? - наседал Витя.

- Зоологию надо. Еще больше ботанику надо. В школе плохо учат ботанику. Мои ребята учились - я знаю, мало трав в школе учат. Чабан все травы должен знать. Казах раньше землю пахать не умел, какая земля, не разбирался. Овец пасли, каждый отец сына ботанике учил, главная наука у казахов. Арифметика наука вторая - овцам счет нужен. Землю пашешь - один раз в год урожай считаешь. Чабан каждый день считает. Звезды тоже учить нужно - дорогу показывают… - Мусеке примечал: уши у сына полковника внимательные, оттопыренные, чуть заостренные кверху - признак наблюдательности и надежной памяти.

Услышав про ботанику, Витя повел гостя к окошку смотреть кактусы. Мусеке потрогал колючки:

- Овца есть не захочет.

- Опыты делаются по выведению кормового кактуса без колючек. Но можно ли приспособить мексиканцев к нашим пустыням? У кактусов корни совсем короткие, они пьют влагу, выступающую на поверхность почвы. А веблюжья колючка, я читал, свои корни запускает на глубину в пятнадцать метров, там берет воду.

- Правильно. В степи трава малая - корень большой. В степи человеку тоже большой корень требуется. - Мусеке оглянулся на полковника: - Ботанику понимает, ученый будет помощник.

- Из книжек знает, - заметил Степанов, - а с вами, Мусеке, на практике изучит…

За столом Наталья Петровна, незнакомая с казахскими обычаями, угощала Мусеке по-русски, щедро накладывала в тарелку со всех блюд. Маша заметила: ему нравится русское гостеприимство. Не для того он пришел к Степановым в городок, чтобы для него, как в театре, изобразили казахский обычай. Такое притворство даже обидело бы старика.

За столом - застольный разговор.

- Как здоровье генерала Карпенко? - чинно выспрашивает Мусеке. - Говорили, болеет генерал.

- Кто говорил? - удивился Степанов.

- Народ говорил. Знают Карпенко, известный человек. Я тоже у Карпенко служил, с фашистами воевали. Карпенко полком командовал, я тоже большой чин имел - ездовой. До Риги дошли. В полку Карпенко много нашего народа было. В медсанбате Казимир Людвигович работал, наш, чупчинский. Карпенко вылечил, самого ранило - некому спасти, пропал Казимир Людвигович, хороший был человек. Народ хорошего человека помнит, интересуется. Карпенко с весны долго в больнице лежал.

- Сейчас он здоров. - Полковник отвечал, взвешивая каждое слово: не одному Мусеке давал сведения, а всей степи, проявляющей, значит, внимание к здоровью Карпенко.

- Добрые вести, - наклонил голову Мусеке.

Он ел медленно, с достоинством. Руки тонкие, будто не знающие сельского труда, мороза и ветра, забывали про вилку, аккуратно брали куски с тарелки: по-своему, как привык, не стесняясь. Маша думала: он уважает разных людей, разные обычаи, но сам не хочет подлаживаться, он всюду остается таким, какой есть, для всех одинаковый.

Она замечала: старик взглядывает на нее улыбчиво и остро. Отец сказал ему: дочь зовут Маша, Мария. Старик переиначил: Марьям.

- Ты, Марьям, тоже - будет лето - приезжай. Работать не заставлю, - посмеивался Мусеке. - Будешь отдыхать, кумыс пить. Жениха тебе найдем. Приезжай…

Салман притащился в военный городок спозаранку. Летом он дома не ночует. Мало, что ли, в степи мазаров? Конечно, в самый ближний мазар Садыка он не ходит, другие есть, удобнее; туда никто не заглядывает, спишь спокойнее, чем дома, и не жестче - на ватном одеяле. Без одеяла в мазаре никак не обойтись: холодно по ночам. Унес он его не из дома, снял с чужого забора. Невелика ценность - старое ватное одеяло. Люди могут купить себе в универмаге новое - побогаче, крытое зеленым или малиновым шелком. Салман знал: Кудайберг #233;новы, у которых он взял нужное ему одеяло, могут купить все, что хотят, и себе и своим детям. А он, Салман, давно не просит, чтобы ему хоть чего купили. В универмаге продают школьную форму, но и ее Салману не купят. Мать сказала: «Пойдешь в школу - там дадут. У школы денег много. Хотят, чтобы ты ходил на уроки, пускай покупают форму». И в прошлом году она так сказала, потом хвасталась: поберегла деньги; форму шерстяную, ботинки, пальто, шапку Салману выдали - не зажулили. В школе боятся, как бы он не бросил учиться. Их всех будут ругать, если они потеряют ученика Салмана Мазитова. Отчего этим не попользоваться? Салман пойдет первого сентября в рваной прошлогодней форме - опять школа купит все новое. Отец учит Салмана: глупые люди для того и существуют, чтобы умные их обманывали. Себя отец считает самым умным в Чупчи, хотя работает всего-навсего сторожем в больнице. Главный врач Доспаев ругает за беспорядок, отец презрительно сплевывает: «Зачем кричишь? Что можно требовать за такую зарплату?»

Про зарплату отец рассуждает смело, потому что Мазитовы не бедные. У них нет хорошей одежды и в доме нет дорогих вещей, но они не нищие, слава аллаху, говорит отец. У нищих денег ни копейки, а у Мазитовых деньги есть, много денег; Салман знает, где они спрятаны. Но это не такие деньги, как у всех. Все носят деньги в магазины, покупают одежду, еду. У Мазитовых только отцова зарплата уходит из дома, большие деньги остаются, живут тайно, шуршат, как мыши. Оттого Салман не любит бывать у себя в доме. Зимой приходится - зимой никуда не денешься, а летом он живет на воле.

Вчера Салман соображал, как прошмыгнуть в ларек военторга, сидел на ступеньках, приглядывался. Машина подошла, стали чемоданы выгружать. Мальчишка вылез с клеткой. В клетке рыжая крыса; Салман поглядел и сплюнул: «Зачем крысу привез?» Мальчишка ответил: «Это тебе не крыса, а хомяк». Старшая сестра на него закричала: «Витя! Помоги чемодан дотащить!» Мальчишка с сестрой чемодан в дом понес, Салману клетку оставил. Выскочил как полоумный: «Эй, ты! Пойдем, я тебе что покажу!» Привел в дом, показал рыбок в воде - красота. Вместе сели есть. Полковник Салману тихо подсказал: «Колбаса свиная. Может, тебе дома не разрешают свинину? Тогда ешь котлеты, они из баранины». Салман в ответ покрутил головой - пускай свинина, лишь бы пожирней.

Витькина сестра все время поглядывала на Салмана, улыбалась. Он насторожился, стал за ней исподтишка следить и понял: эта большая девчонка очень опасный для него человек. Чем опасный, Салман еще не знал, но захочет - узнает, а пока будет остерегаться Витькиной сестры.

Салман сидел на камешках под Витькиным балконом, выкликал по-птичьи: «Вить! Вить!» Вчера они сговорились податься в степь за сусликом. Салман сам сдуру проболтался: в Чупчи ребята промышляют шкурки сусликов очень просто - льют воду в нору, пока полную не нальют: тогда суслик вылезает, весь мокрый. Полную нору налить не просто, намаешься таскать воду. Прежде Салман никогда шкурками сусликов не интересовался. Подумаешь, деньги - копейки.

Витя, обжигаясь, дохлебывал чай.

- Ты по-казахски пей. С молоком. - Отец долил ему в чашку холодного молока. - В степь пойдете - для первого раза старайся не терять из виду городок. И помни, что я тебе говорил про каракуртов и про змею-стрелку.

- Тут и степные удавчики должны водиться.

- Удавчиков тоже лучше не трогай. Флягу с водой возьми. И чего-нибудь поесть.

Витя вскочил, дожевывая бутерброд:

- Мам, я пошел. Дай мне ведро. Нет, мне два ведра нужны.

- Это еще зачем?

- Сусликов выливать. Здешний способ лова.

- Дай ему мусорное и канистру, - посоветовал полковник. - И мешок.

- Я думаю, не стоит поощрять Витину дружбу с этим мальчиком, - вполголоса сказала Наталья Петровна. - Ты заметил, какие у него цыпки на руках? Мария Семеновна меня предупредила, он из очень плохой семьи.

- Что за ерунда! - полковник нахмурился. - Сплошная ерунда! Что значит плохая семья? У нас хорошая? Если мы, Степановы, такие хорошие, нам нечего бояться, что кто-то испортит нашего Витю. Ты согласна?

- Да, конечно. - Наталья Петровна пошла на кухню собирать Витю в поход.

Полковник пошел за ней:

- Если ты боишься, что Витя может испортиться от неподходящего знакомства, значит, мы не такие уж хорошие, не сумели его воспитать. Ты согласна?

- Конечно, ты прав. Я просто так сказала, чтобы ты знал. Если у Саши дома плохие условия, надо, чтобы он бывал у нас… Я ему смажу руки глицерином.

Салман чуял: за него там сейчас решали - быть ему Витиным другом или нет. Не спросили: он-то собирается дружить с ихним сыном? Ну, пришел сегодня. Ну, поведет Витьку в степь за сусликами. Все равно никаких других дел сегодня не предвидится. А что потом? Потом и узнается.

Не поднимаясь с земли, он исподлобья глядел: Витька бежит к нему, гладкий, сытый, в новеньких кедах, военная фляга на ремешке колотит по нелатаным коленкам. Не пара Салману офицерский сынок с чистенькой светлой челочкой на лбу. На Алика похож. Жил здесь в городке Алик толстый, мать ему в школу завтраки возила, чашки-ложечки. Все они тут Алики! Салмана затошнило от злости, а Витька, с утра развеселый, хоть бы заметил зло у Салмана. Нет, улыбается всей рожей. Эх ты, суслик рыжий! А что у тебя в ведре? Мешок. А под мешком? Сквозь газету пятнами лезет жир.

- Отец велел взять еду! - Суслик все же заметил, что Салман поглядывает на просаленную газету. - Не съедим, так возле нор оставим. А сейчас на! - Витька вытащил из кармана горсть конфет в бумажках. - Пососи - кисленькие. Должны помогать от жажды, хотя я читал, что в пустыне перед походом соленого надо наесться, а не сладкого.

- Зачем соленого? - Салман сунул конфету в рот. - Сладкое сытнее… - Он гонял конфету языком, думал про Витю: какой-то непонятный или, может, глупый?

В степи видно далеко, но арба появилась неожиданно, словно из-под земли. Твоя вина, Салман, - прозевал!

Старик в рваном пиджаке вел ишака. Лошадь, даже самая ленивая, понимает, что везет, уважает хозяина. У ишака - другой характер. На суконной морде написано: плевать мне на все! Ишак волок арбу, груженную с верхом, издалека волок и без дороги, прямиком по степи. Мельчил шаги, в упряжке не налегал. Увидел как два дурака льют воду в сусличью нору. Остановился, зубы оскалил. Старик царапнул взглядом по Салману, по Витьке, прикрикнул на ишака, вытянул палкой по пыльному хребту, заскрипел дальше без дороги - куда ему надо.

Не вредно бы Салману знать, откуда и куда правится с груженой арбой не чужой ему человек - родной отец. Прошел мимо, старый черт, и виду не подал, что с сыном повстречался.

За арбой - не близко, а нарочно приотстав - плелся Ржавый Гвоздь в штанах с заклепками, рубашка навыпуск: расписная, как стенка в детсаде, - пальмы и обезьяны.

Витька простодушно загляделся на расписную рубашку, на вздыбленные рыжие патлы, из-за которых и получил свое прозвище Нурлан Акатов из восьмого «Б». Салман изготовился: Ржавый Гвоздь сейчас Витьку языком ткнет как шилом - вредный у Ржавого язык. Но зря Салман изготовился огрызнуться - Нурлан молча прошел, словно и не видел. Ну дела…

А у Витьки своя забота:

- Я теперь понял, почему у древних колесниц были такие высоченные колеса. Когда приходится ездить без дороги, то нужны либо гусеницы, как у танка, либо всего два, а не четыре колеса - и чем больше колеса в диаметре, тем лучше… Улавливаешь? Проходимость повышается…

Салман на Витькины пустые слова ничего не ответил. «Проходимость!» Ничего не понимает Витька, не видит у себя под носом. Колеса разглядел, а на тех, кто с арбой не по дороге - по степи - шляется, никакого внимания. Куда они ездили? Зачем? Наверняка нечисто. Но с чего отец сегодня потянул с собой в степь Ржавого Гвоздя? К чему приспосабливает? Ржавый у отца кругом в долгу. Ну и хитер, старый черт. Салману при Витьке ни словечка. И правильно, что молчком проехал. С зимы Салман конец положил всем делам с отцом. Воли своей захотел - и добился.

Салман теперь никому не подчиняется: сам по себе живет. Как ему нравится, так и живет. И если уж на то пошло, надоело ему детской дурью маяться, суслика водой выливать. Ведро перевернул кверху дном, на ведро сел.

- Ты отдохни, - разрешил Витька. - Я один потаскаю.

Салман обозлился, встал, ведро пнул; оно покатилось, он догнал - больше пинать не хотелось, попер к озеру за водой. Нет, не мог он понять, что за человек Витька из городка и зачем Витька ему-то, Салману, понадобился.

Суслика они наконец выжили из норы. Не счесть, сколько воды перетаскали из озера. Вода поднялась по край норы, но суслик, наверное, еще тужился ее выхлебать, не показывался. И вдруг - полез: крупнее и страшнее, чем он есть, как старается показать всякий зверь и даже человек в минуту опасности. Витька с неожиданным для Салмана проворством накрыл суслика мешком, засадил в ведро. Суслик визгливо заругался на своем зверином языке. Салман запустил руку под мешок, вытащил из ведра сверток в газете.

- Он сейчас есть не будет. - Витька обвязывал покрепче мешок поверх ведра.

- Сами съедим. - Салман развернул газету: толково! Пирожки с мясом!

Когда шли обратно в городок, встретили подползавшую к Чупчи отару. Еркин верхом на лошади, с палкой в руках подскакал к ним: услышал, как суслик орет в ведре под мешком.

- Зачем? - Еркин кивком показал на ведро. Вопрос был обращен к Вите. Будто Салмана тут и не было.

Салман смолчал, скривил губы: ладно, это мы запомним. Витя начал обстоятельно рассказывать: будет держать суслика дома, в клетке, изучать повадки.

- Зачем дома? Суслика в степи смотреть надо. - Еркин толкнул коленями лошадь, потрусил к своей отаре.

- Эй, пастух! - крикнул Витя. - Дай на лошади покататься!

Еркин оглянулся:

- На лошади не катаются. Не велосипед.

- Ты его знаешь? - спросил Витя Салмана.

- Еркина? Он у отца своего помощником работает, - еще больше скривил губы Салман. - Хорошие деньги получает. Отец много получает. Еркин тоже много. Садвакасовы богато живут. Да вон ихняя юрта!

Юрта виднелась в степи меж военным городком и поселком. Такая же цветом, как сама степь на исходе лета.

К Мусеке приехал из Алма-Аты старший сын, известный в Казахстане геолог, академик Кенжегали Мусабаевич Садвакасов. Самые уважаемые в районе люди поспешили увидеть знатного земляка. Мусеке зарезал двух баранов, позвал женщин варить бешбармак. Затрещал курай под казаном, забурлила вода. Пока мясо варилось, на призывный дымок подъезжали родичи и соседи. Прислуживал гостям Еркин.

Академик Садвакасов сидел на кошме поджав ноги, брал мясо руками с общего блюда, рассказывал с удовольствием, как в детстве пас овец.

Еркин видел: отцу не нравится разговор, затеянный Кенжегали. Ну, пас и пас. Все пасли. И сидящий тут председатель райисполкома, и директор школы Канапия Ахметович Ахметов. Наверное, из всех гостей только приглашенный отцом полковник не пас в детстве овец.

Кенжегали, подбадриваемый общим почтительным вниманием, продолжал вспоминать, что в войну, когда отец был на фронте, он оставался с отарой и носил драный тулуп на голом теле. Если в тулупе заводились насекомые, Кенжегали сбрасывал его на муравейник. Муравьи уничтожали всех паразитов.

- Вам знаком такой древний способ дезинсекции? - спросил Кенжегали сидящего рядом председателя райисполкома.

- Нет! - засмеялся председатель. - Я этого способа уже не застал. Думаю, что и старики о нем забыли. У вас, Кенжек #233;, замечательная память.

- Я-то помню, помню… - продолжал Кенжегали. - Зимой мне случалось бегать босиком по снегу. Ноги в коросте, и руки тоже. И вот в таком-то диком образе я имел смелость влюбиться в девочку, которая приходила на уроки в кружевном воротничке, в кружевных манжетках. Она была красива, умна… А что я?

- Вы, Кенжеке, были все годы первым учеником, - вставил директор школы Ахметов по прозвищу Голова. Крупную и круглую, как шар, голову Ахметов брил по казахскому обычаю. - Наш завуч Серафима Гавриловна вас помнит, часто приводит в пример.

- Серафима Гавриловна! - академик заулыбался: - Она приехала в Чупчи, когда я кончал десятый класс. Молодая, но ужасно строгая. Так крепко за меня взялась… Только и слышишь: «Садвакасов, не отвлекайся! Садвакасов, ты опять загляделся на свою соседку, иди-ка лучше к доске!»

Все засмеялись, и Еркин тоже. Очень смешно и похоже изображал Кенжегали всем в Чупчи знакомую Серафиму Гавриловну. Она и сейчас любит намекнуть в классе, кто на кого заглядывается. Но с кем же тогда сидел Кенжегали? Кто та девочка в кружевном воротничке?

От внезапной догадки Еркин покраснел. Да это же Софья Казимировна, мать Саул #233;шки. Конечно, она. Дочь Казимира Людвиговича, про которого часто вспоминают старики. Конечно, только дочь врача ходила нарядная, в кружевном воротничке. Значит, в нее был влюблен Кенжегали.

Еркин вспомнил: однажды Саулешкина мать сказала ему: «Ты похож на старшего брата. У всех Садвакасовых способности к математике». Кенжегали был первый ученик, но дочери врача он мог вовсе не нравиться. И не потому, что она светловолосая, зеленоглазая, а он - казах. Просто он ей не нравился. И она вышла замуж за Доспаева. Он не здешний, не чупчинский, он западный казах, астраханский. Софья Казимировна и Доспаев вместе учились в Москве, в медицинском институте. Но она не поехала к нему на Волгу, а привезла Доспаева в Чупчи. Отец говорит, у нее в роду все привязаны к Чупчи чуть ли не крепче самих казахов. Может быть, ей все-таки нравился Кенжегали, но он уехал отсюда, он выбрал профессию, которая никогда не приведет его домой. А Доспаев замечательный врач. Его в степи уважают, как уважали отца Софьи Казимировны…

Обнося гостей чашкой для мытья рук и полотенцем, Еркин поймал пристальный, оценивающий взгляд старшего брата. Ему показалось, что Кенжегали угадал его мысли.

Академик Садвакасов давно не бывал в родных краях и давно не видел младшего брата. У городских Садвакасовых считалось, что Еркин закончит школу в Чупчи и приедет учиться дальше в Алма-Ату, а то, глядишь, попадет и в Москву. Но гостившая летом у деда садвакасовская ребятня привезла весть: Еркин собрался пойти в чабаны. Ребятня утверждала: это не просто разговоры, а самое серьезное решение Еркина. Городские Садвакасовы забеспокоились. Брат академика Маж #250;т, приезжавший из Караганды, где он работает начальником шахты, точнее всех выразил садвакасовскую точку зрения на слух об Еркине: время назад не поворачивает, уголь обратно в пласты не укладывают. Было решено: за Еркина пора взяться всерьез.

Садвакасов вышел с гостями из юрты. В степь далеко разбежались пыльные следы автомобильных колес. На прощанье председатель райисполкома сказал:

- Мусеке, почему вы не подаете заявку на «Волгу»? Передовым чабанам выделяем автомашины в первую очередь.

- «Волга» мне не нужна. «Москвич» тоже не хочу. - Кенжегали услышал в отцовском голосе знакомое упрямство. - «Газик» везде пройдет, правильная машина. Ты мне «газик» продашь?

- Чего не могу - того не могу. «Газик» продаем колхозам. Частным лицам запрещено.

- Я в Москву напишу, в правительство. Пусть вынесут постановление: чабанам продавать козел-машины!

- Опять ты, старый умный человек, за свое озорство взялся!

- Не хочешь, чтобы я в Москву писал? А я буду писать! Время подойдет - напишу. Рано пока. Нет у государства - зачем просить зря. Себе обида. Государству перед чабаном стыдно. Работает старик, а не продают старику за деньги, что ему надо. Мой мальчишка мне русскую сказку читал. Одному старику служила волшебная рыба. - Мусеке насмешливо покосился на Степанова: послушай про золотую рыбку! - Старик у нее ничего не просил, ему надо - он заработает. Старуха дом просила - рыба дала дом. Шубу просила - бери шубу. Нахальная старуха. Совесть потеряла, приказывает: молодой меня сделай, дочерью хана. Сказала нахальные слова - все у нее пропало! Дом развалился, шуба развалилась, ковры, машина швейная - ничего не осталось у старухи.

- Значит, и швейная машина развалилась? - переспросил председатель райисполкома. - Значит, так и написано в сказке Александра Сергеевича Пушкина?

Мусеке прикрыл хитрые глаза:

- Пошкин? Правильно. Сказка Пошкина. Мой мальчишка читал. Не Еркин, нет… - трясясь от смеха, он показал на академика, - вот мальчишка… Я помню сказку, не забыл…

- С вами не соскучишься, Мусеке! - ворчал председатель, залезая в машину.

Садвакасов тихо смеялся: да, с отцом не соскучишься.

В знакомых алма-атинских семьях он видел неслышных, как тени, стариков и старух, взятых детьми из аула в город, чтобы дожили свои годы ухоженными и присмотренными. Хотел бы он для отца той же участи?

Садвакасов не мог считать себя плохим сыном. Он - казах, а у казахов нет плохих сыновей, как нет и брошенных стариков, хлопочущих по судам насчет алиментов с родных детей. Кенжегали знал: его отец, давший жизнь стольким удачливым и обеспеченным Садвакасовым, живущим в современных комфортабельных квартирах, будет до конца своих дней гонять отару по степи с летних пастбищ на зимние, с зимних на летние. Но кто же заменит при отце Еркина, которому надо учиться дальше?

Он перебирал в памяти аульную родню: кто?

…Еркин слез с отцовской приземистой лошаденки, подошел к старшему брату. С ним приехал на дорогом породистом коне широкий в плечах табунщик.

- Агай, - Еркин обратился к старшему брату, как положено у казахов, - агай, это Исаб #233;к.

Исабек казался на вид взрослым семейным мужчиной, но ему было только восемнадцать лет; он работал помощником у своего отца, дальнего родича Садвакасовых. Кенжегали вспомнил, как много лет назад приезжал в Чупчи и видел у юрты родича туповатого малыша, почти не умеющего говорить в свои три года. Позднее развитие речи, а значит, и ума случалось у детишек, растущих в юрте чабана без игр с ровесниками и общения с людьми. Поговорив теперь с Исабеком, Садвакасов пришел к выводу: очень неразвит, очень… Он все с большим практическим интересом приглядывался к плечистому парню: вот и помощник отцу взамен Еркина.

Обласканный знаменитым родичем, Исабек ускакал, не помня себя от радости.

В степи темнело, резче потянуло запахами сгрудившейся на ночь отары. Мусеке в длинном тулупе вышел из юрты, легко вскочил в седло, потрусил в степь: вечный всадник с сойлом* в руках, полы тулупа прикрывают лошадиный круп.

* Пастушья палка.

- В Нью-Йорке к нам подходил несчастный человек. Русский. Эмигрант. Спрашивал, нет ли у нас с собой горстки земли с родины. Он хотел отнести русскую землю на могилу матери. Я подумал, что наш кочевой народ не придавал земле такого символического значения. Священной считали землю аллаха. По старинной легенде, чтобы напомнить казаху о родине, ему послали емшан - степную полынь. Сейчас люди всё больше интересуются древними обычаями, жизнью предков. Один мой институтский товарищ - он теперь большое начальство - ездил к себе в аул, привез дедово седло, повесил в кабинете. Финская мебель, африканские маски, чешский хрусталь, дедово седло… Это уже не обычай. Это - другое. Интерьер. - Кенжегали говорил медленно, словно и не с Еркином - с самим собой. И сам себя перебил: - Мы с тобой давно не виделись. Ты вырос… - Это были верные, но пустые слова. - Как отец? Не болеет?

- Шишка весной распухла на ноге. Сак #233;н Мамутович вырезал.

- Почему не повезли отца в Алма-Ату?

- Доспаев сказал, что никого беспокоить не надо.

- Ты тоже упрямый? Как и отец?

- Не знаю.

- А как вон та звезда называется, знаешь?

- Пастуший кол! - с вызовом ответил младший. - Другое название есть: Полярная звезда. Пастуший кол верней. Все звезды ходят по кругу. Кол всегда на месте, две лошади к нему привязаны.

В небе вызвездило по-степному: негусто, неярко.

- Смотрите, агай! - обрадовался Еркин. - Вон спутник летит!

Меж россыпи звезд торопилась одна, ничем не отличимая, кроме движения.

- Агай, вы бывали в Байконуре?

- Я знаю тот Байконур, где шахты. Старый - там до революции англичане хозяйничали. А космодром только так называется. Он от старого Байконура далеко, и туда никого не пускают.

- А-а… - протянул Еркин.

- Я вижу, отец водит дружбу с этими, из военного городка.

- Полковник Степанов часто приезжает. Интересуется, какая юрта у чабана, какая работа. Сказал отцу: дороги надо строить в степи. Первое условие цивилизации.

- Еще что советовал? - Кенжегали чувствовал: Еркин заговорил о чем-то для него важном.

- Не понимает, зачем нужен в животноводстве зимний отгон. Несовременный метод хозяйствования. Запасти кормов на всю зиму - не понадобится чабану гонять овец по снегу, мерзнуть на ветру.

- Что ему отец ответил? - Кенжегали неожиданно ощутил: его задевает за живое.

- Спасибо сказал за добрый совет. Как будем выполнять, сказал, не знаю. Ученые зоотехники норму придумали такую - одна овца на двадцать гектаров. Кто скажет - много, кто скажет - мало. Трава бывает густая, бывает совсем плешивая. - В голосе Еркина старший брат слышал отцовские интонации. - Овца ходит, траву щиплет. Густую, плешивую - какая есть. Другой работы овца не делает. Утром щиплет, днем щиплет, вечером щиплет - целый день. Отпуска у председателя не просит, зубы на ремонт не ставит, запасных частей овце не надо. Сама не заметила - двадцать гектаров за год выщипала. Кто за нее так сделает? Кто двадцать гектаров плешивой травы машиной ощиплет? Кто в кошару принесет?.. Так отец Степанову объяснил. Полковник смеялся: век живи - век учись…

- Я вижу, ты и сам много думаешь о том, как дальше жить чабанам? - осторожно спросил Кенжегали.

- Все чабаны думают дальше жить. Встречаются на зимовке, на джайляу. Ребят много - все с отцами работают. Ночью соберемся, разговариваем. Сказки старые вспоминаем… Отчего на луну долго глядеть нельзя? Если луна успеет сосчитать твои ресницы - ты умрешь. Сидим, рассуждаем. Спутник увидим - начнем про космос говорить, тоже интересно. Однако сколько о небе ни говори - все равно на землю вернешься. Спорим, красиво ли станет на земле, если всюду поля распашут, сады вырастят? Или, может быть, разная природа нужна: степи, пески, озера горькие. Волк тоже нужен, гюрза, каракурт… Сайгак нужен, а он здесь живет, где пески и озера горькие… Заяц… Песчаный или русак… Раньше у нас в степи только песчаный водился. Теперь русак пришел. Кудайбергенов-старик увидел - не поверил. Я тоже русака видел. Он сюда с запада идет. Ученые подсчитали: за год продвигается на сто километров. Нравится русаку наша степь.

- Интересуешься экологией? Перспективная наука. Будешь первым Садвакасовым, который поступит на биофак.

Еркин упрямо мотнул головой:

- Я хочу остаться здесь.

- Несерьезный разговор! Зачем человеку с твоими способностями идти дедовой дорогой? Выбрось из головы традиции рода, преемственность и все прочее из старого сгнившего сундука. Твое поколение должно выбирать свой путь. Думать о будущем, а не о прошлом. Видеть весь мир, а не только свой аул. - Кенжегали чувствовал, что младший брат весь сжался.

- Скажите, агай, отчего так получается? - тоскливо спросил Еркин. - Если говоришь - пойду в чабаны, то думают, что ты идешь в прошлое, где бедность и темнота. Или хвалят бесстыдно, будто ты уже герой и совершаешь разные суровые подвиги, выводишь отару из бурана или еще что. Я читал - сейчас пишут про комсомольцев-целинников: какие смелые - не побоялись поехать в Казахстан. Если они смелые, то кто же тогда мы, казахстанские? Родились в степи и считали, что живем как люди. А нам говорят: у вас одни трудности. Я читал про героев-целинников и думал: неправда, будто человеку нужна трудная жизнь, холод нужен и бураны, чтобы совершать подвиги.

- Я тебя не понимаю, чего же ты хочешь?

- Я хочу хорошей жизни.

- Ты? Хорошей жизни?

- Да. Для себя. Для Исабека. Для всех. Хочу жить хорошо! - повторил Еркин. - А чего не хочу - тоже скажу. Вот вы говорили с Исабеком и решили, что он совсем неумный. Но разве вы не знаете, отчего он такой? Над ним сейчас смеется девушка: ты тугодум, с тобой скучно. Вы знаете его девушку, я видел, как вы сегодня посмотрели ей вслед. Амина тоже аульная, но ей уже не годится Исабек, хотя он у нас первый силач и табун у него всегда будет самый лучший… - Еркин помолчал и заговорил резко: - Не хочу жить в древней юрте, какой бы красивой ее ни сделали. Не хочу жить в одиночестве, без людей.

- Я тебя не понимаю! Чего ты хочешь?

- Я хочу жить в Чупчи. Я хочу, чтобы у нас в степи было много людей, много света, много тепла, чтобы все хорошо жили.

- И что ты предполагаешь тут делать? - серьезно спросил старший брат.

- Я вот о чем думал, агай… - Еркин запнулся. - Вы только не смейтесь. Сайгаки у нас в степи обходятся без чабанов. Считалось, они вымирают и скоро вовсе исчезнут, а взяли под охрану - сайгаки расплодились, теперь даже требуется отстреливать. Вот я и думал… Человек может вернуть овце ее приспособленность жить в степи. Все, что было у овцы, пока она не стала домашним животным. Когда-то у человека никакого орудия не было, кроме палки. Вот он и стал пастухом. Я читал: в Австралии сторожат овец автоматы. Но зачем улучшать с помощью новой техники все ту же палку? Человек должен отпустить некоторых домашних животных на свободу. И брать в степи сколько нужно мяса, шерсти…

- Брать в степи. А что ей давать - об этом ты думал?

- Мы будем улучшать пастбища. Возродим саксауловые заросли. Создадим оазисы. Будет много колодцев, появятся новые озера…

- Ты много читаешь научной фантастики?

- Этот вопрос мне уже задавали! - строптиво ответил младший брат.

Кенжегали пожал плечами:

- И все-таки не обошлось без тяги к прошлому, но уже на ином, я бы сказал, современном уровне. Ты вдумайся! Сколько веков человек одомашнивал животных! А теперь выставит их за ворота? На современной скорости ринется в давно прошедшие времена, к каким-нибудь неандертальцам?

Сказал, и всего передернуло от стыда. Эх ты, ученый муж, сладил с мальчишкой!

- Прости, Еркин. Я не хотел тебя обидеть. Но век первых силачей, век батыров прошел. Мы живем в век науки. Все, О чем ты мечтаешь… ты и твои товарищи, когда вам не спится ночью. Об этом сейчас думают многие ученые. Как человеку сохранить естественные отношения с окружающей средой, как уберечь окружающую среду…

Не то он говорил младшему брату, не так. Кенжегали подумал о своей голодной диковатой юности: с годами он ее все больше ценил и чаще вспоминал. Старшие дети Мусеке упрямо рвались из старой тесной кожи, из однообразия аульной будущности. Они пробивались наверх, как должное принимали все скидки, которые делались молодым национальным кадрам в науке, в промышленности. А Еркин с той же силой бьется в противоположном направлении. Не отец уговорил его идти в чабаны. Еркин сам. И таким вот - идущим в противоположном направлении - младший брат стал ближе Кенжегали, чем собственные дети. Как ни говори, они выросли баловнями в доме обеспеченном и интеллигентном, а Кенжегали и Еркин - в юрте чабана.

- Я рад, что ты мне откровенно рассказал о своих планах на будущее, - говорил Садвакасов младшему брату, зеленой ветке могучего садвакасовского дерева. - Но чтобы их осуществить, надо стать не чабаном, а биологом или другое - партийным работником. Что может сделать чабан для изменения природы овцы?

- Сделает, что может, - нехотя ответил Еркин. - Чего не может, того не сделает. Чабан, ученый - все равно.

Старший брат снисходительно хмыкнул: детский максимализм, мальчишка еще.

Откуда-то послышались металлические трубные звуки. Кенжегали не сразу понял, что это. Гудит военный городок? Поднял голову и увидел: весь высветлился Млечный Путь, по-казахски Птичья дорога. Трубы пели там, наверху, на Птичьей дороге. Осень. Журавли летят на чужбину. Ему опять вспомнился русский в Нью-Йорке с просьбой о горсти земли. А казах о чем бы мог просить? Ведь есть и казахи, заброшенные судьбой на чужбину. Тоже горсть земли с Дорогих могил, соленой степной земли. Черных заветренных камешков с холма. Глиняную корку такыра. Ломкий пучок степной полыни. Серый колобок курта* со следами слепивших его женских пальцев, с прилипшими волосками овечьей шерсти…

* Овечий сыр.

Он слишком давно не бывал дома, в Чупчи. Он слишком часто ездил с представительными делегациями в те места под Алма-Атой, где в юртах по высшему разряду угощают кониной, кумысом, бесбармаком, не забывая и о коньяке, лимонах, боржоми. Но даже отец - из тружеников труженик! - не знал в своей жизни такой непрерывной, сжигающей года работы, которой занят его старший сын, самый удачливый из Садвакасовых. И младшего брата он увезет отсюда не для беспечной городской жизни, где вода сама бежит из крана и огонь кормится не кизяком, не саксаулом, а газом. Еркину предстоит труд более напряженный, чем тот, который из века в век знали тут, в степи. Еркину по силам современные перегрузки умственного труда. Он еще поймет, что можно испытывать наслаждение от яростной работы мозга, как испытываешь наслаждение своей физической силой. Вот о чем надо будет с ним говорить, будоражить самолюбие, садвакасовскую гордость, родовое упрямство. Скоро ему пятнадцать. По степному счету - возраст совершеннолетия. По-городскому… Кенжегали вспомнил своих ребят, их английскую школу: по городскому пятнадцать лет - трудный возраст.

Самое время подоспело заговорить о чем-нибудь другом, а к будущему Еркина вернуться после - и не раз! Пока Еркин не уступит здравому смыслу.

- Ты, наверное, спать хочешь?

- Нет, я люблю вот так сидеть по ночам, думать, разговаривать. Мы с ребятами до света досиживаем.

- Все казахи - полуночники. У нас это в крови. Слушай, Еркин… - Кенжегали тихо засмеялся, - по ночам вы с ребятами не только про будущее думаете. Про девчонок тоже. Я-то помню. В городах мальчишки теряют голову весной, а в аулах - летом, на джайляу. Ваше поколение не забыло ак-су #233;к?*

* Национальная игра. Ак-су #233;к в переводе значит «белая кость».

- Играем иногда. Но больше в футбол.

- Чудак ты. Футбол - это спорт. Ак-суек - мудрость жизни. Кто-то ищет ак-суек, а кто-то ищет девчонку. Мне бы сейчас твои годы… - Кенжегали помолчал, что-то вспоминая. - Слушай, Еркин, ты ведь знаешь Софью Казимировну. У нее должна быть дочка твоих примерно лет. Как девчонку зовут?

- Саул #233;.

- Ну-у… - Кенжегали удивился. - Почему не дали русского имени?

- Не знаю, - сказал Еркин. - Разве плохое имя Сауле?

- Хорошее имя. Но врачи нашей больницы сто лет называли детей христианскими именами. Чупчи к этому привык. Слушай, Еркин, а она красивая?

- Красивая, - серьезно ответил Еркин.

- Самая красивая в поселке? Еркин промолчал.

- Первая любовь очень много значит в жизни человека. - Старший опять говорил как бы самому себе. - Кого полюбил первой любовью - после всю жизнь сказывается. Ты мне поверь. Я-то знаю. Рвешься в высоту - за ней. Хорошо! Впрочем, ты еще мал. Когда-нибудь поймешь… Пойду-ка я спать. Я ведь рано ложусь, рано встаю. Не по казахскому обычаю - по европейскому. - Он ушел в юрту.

Еркин слышал: льется вода в стакан, брат запивает таблетки, помогающие сну, укладывается поудобнее на кошме. Поворочался, встал, выходит из юрты:

- Ты напрасно думаешь, Еркин, что, уходя из Чупчи, мы оставляли здесь все без перемен. Наш уход тоже сказывался на жизни степи. Электричество, радио - все новое, что появлялось в Чупчи, было частью общих перемен во всей стране и у нас в Казахской республике. А к этим переменам приложили руку и мы, ушедшие из аулов.

- Я понимаю, агай, - сказал Еркин. - Только отец наш такую шутку любит. Казах в самом дальнем ауле живет - разный хороший обычай другого народа ему покажи, он переймет. Казах в город уедет - боится свое лицо потерять, старые аульные привычки с собой везет.

С субботы на воскресенье из военного городка отправились двумя машинами за сто километров на Соленые озера: Степановы всей семьей, председательница женсовета Мария Семеновна с мужем, Рябов.

Хозяйственней всех собирался на рыбалку муж Марии Семеновны, майор Коротун - невысокого росточка, краснолицый. В городке его все так и звали, без имени-отчества: Коротун. И первой сама Мария Семеновна: «Коротун, горе ты мое, долго еще тебя ждать!»

Когда добрались до озер, Коротун принялся хлопотать насчет очага. Саксаулины он привез: не старые рыхлые коряги - молодые и гладкие, с прозеленью, крепкие и ветвистые, как олений рог. Надел брезентовые рукавицы, ухватил саксаулину, лихо размахнулся и со зверским лицом обрушил на камень. Толстая ветка лопнула посередке. Коротун ее доломал, придавив ногой.

Рябов и Витя в сторонке разложили снасти и что-то соображали по раскрытой книжке «Рыболов-спортсмен».

- Маша, а ты что сидишь? - спросила Наталья Петровна. - Тебя не продуло в машине? Я ведь говорила - застегни окошко.

Маша встала и пошла к Вите и Рябову. Отец, как всегда, успел исчезнуть со своими старыми бамбуковыми удочками.

- Тебе, Маша, какой поплавок привязать? - спросил Витя. - Красный или зеленый?

- Красный заметней. - Рябов привязал к леске гусиное перышко: снизу белое, сверху красное.

Возле машин и палаток остались с Коротуном хозяйничать Наталья Петровна и Мария Семеновна. Для того и затеяна рыбалка, чтобы им ближе сойтись.

Наталья Петровна берет из машины канистру с водой, и уже есть о чем поговорить:

- В Мусабе, помню, мы жили… Приедет солдат с цистерной, а мы - делить: каждой хозяйке по два ведра. Раз в месяц бочка воды полагалась - постираешь, детей помоешь… Как праздник!

- А мы сразу после фронта да в Якутск, - согласно вступает Мария Семеновна, бывшая фронтовая медсестра. - Чаю попить - снега в котелок наберешь и на примус. А молоко-то я какое покупала! Несешь с рынка замороженный кругляк…

- На Чукотке один год яиц было не достать, - вспоминает Наталья Петровна. - Дети уж и забыли, какие яйца бывают. Потом привезли, я сотню взяла. Приношу домой, а Маша спрашивает: «Почему мячики не круглые?»

- Теперь-то там, говорят, апельсины круглый год.

- Теперь не сравнишь - везде стало лучше. Квартиры со всеми удобствами. А мы с мужем еще в бараках начинали. Да что там бараки! - Наталья Петровна глядит победно, уперев руки в бока, - И не то бывало! Дочка-то моя… в поезде родилась. Скорый «Москва-Хабаровск».

- В поезде? Маша?! - восхищенно ужасается Мария Семеновна.

- Муж меня одну готовился встретить, а мы - здравствуйте! - выходим вдвоем.

- Господи! - Мария Семеновна вздыхает слышно. - Могу себе представить, каково ездить по городкам с малыми-то детьми… А у нас с Коротуном детей нет и не было. Так вот и живем… - На ее круглом властном, даже вздорном лице проскальзывает давняя, незаживающая боль. - Маша-то у вас совсем уже взрослая. В каком классе?

- В восьмой перешла.

- Учится хорошо?

- Средненько, - признается Наталья Петровна председательнице женсовета. - Троек, конечно, нет, но при ее способностях могла бы стать круглой отличницей. Да и то сказать, чуть не каждые два года - новая школа. Господи, была бы у нас бабушка! Я бы ребят на все школьные годы к ней. Росли бы, учились, как все нормальные дети. Вы себе представить не можете, до чего я завидую тем, у кого бабушки. А у нас… Я в детдоме выросла. Папа на фронте погиб, мама при бомбежке - мы от самой границы эвакуировались. У мужа тоже родители на войне погибли. У него и отец и мать были учителями, их немцы расстреляли за связь с партизанами. И Колю вместе с ними поставили, две пули попало, да не насмерть - живым закопали. На его счастье, наши село отбили, Колю один офицер вытащил живого из ямы с мертвыми. После войны отвез в суворовское. А что суворовское? Тоже детский дом. Сами выросли без родителей - детей теперь растим без всякого опыта семейного воспитания. Очень трудно семье, когда нет стариков.

- Представляю себе, - сочувствует Мария Семеновна.

Обе понимают: разговор пока что идет больше дипломатический, чем откровенный и задушевный. Но уже проясняется: сойтись подружнее они сумеют. Да ведь и надо сойтись - без этого никак не прожить в военном городке.

Рябов с Витей наконец-то наладили удочки себе и Маше. Рыбалку решили начать там, где в густых камышах светлели чистые заливчики. Рядом, в чаще ржавых стеблей, что-то хлюпало и чавкало. Рябов ежеминутно поправлял очки, соскальзывавшие по вспотевшему носу, и шепотом рассказывал Вите: еще совсем недавно, всего сто лет назад, известный путешественник Семенов-Тян-Шанский проходил здесь неподалеку со своим караваном, и казаки из конвоя шашками рубили сазанов, копошившихся в камышах.

Лейтенант снарядился на рыбалку в синем тренировочном костюме, в солдатской панаме с дырочками, но эту ковбойскую панаму Геннадий Васильевич успел подарить Вите; а у самого еле держался на макушке Витин детский картузик с прозрачным козырьком. Маша поглядела на дурацкий картузик, на очки со слепым отражением воды, на тонкий нос в капельках пота и пожалела: «Почему он такой некрасивый? Симпатичный, но некрасивый».

Не клевало ни у нее, ни у Вити, ни у Геннадия Васильевича. Маша прекрасно знала, почему не клюет. Рыбаки-теоретики! Очень уж много Рябов и Витя знают про рыб, про все их хитрые повадки. Нечего тут с ними делать.

Она смотала свою удочку и пошла вдоль берега. С невысокого пригорка открылись все три озера в низких плоских берегах. Где нет камыша - белая кайма, как морская пена, но это не пена, а соль. Море тоже соленое, но там не бывает по берегу белой крепкой корки, на море вода неспокойная. На Черном море прибой, и на Тихом океане прибой. С самолета поглядишь вниз - берег в белом кружеве.

Маша вспомнила, как простилась с Чукоткой и оказалась в древнем городе на Волге.

Она шла набережной, читала таблички на домах: «Памятник архитектуры. XVII век. Охраняется государством». В некоторых памятниках жили обыкновенные жильцы. Маша приехала из городка, где самому старому дому десять лет. Засмотрелась и опоздала в школу.

В классе на доске было написано: «Природа тундры». Висели картины: на скучной земле паслись олени, похожие на коров. Маша отвернулась от картин, нарисованных художником, никогда не бывавшим за Полярным кругом, и стала глядеть в окно: по синему небу встречь облакам плыли золотые купола с крестами.

- Степанова! - донеслось до нее издалека. - Новенькая, я к тебе обращаюсь! - Географичка подошла к ней поближе: - Тебе неинтересно то, о чем я рассказываю?

Полагалось ответить: «Нет, мне очень интересно». И тебя тут же поймают на слове: «Тогда повтори, о чем я рассказывала». А ты не раскроешь рта. И для всего класса на вечные времена останешься дурой. Положение было безвыходным. Маша вдруг ощутила полное спокойствие:

- Да, мне неинтересно.

- Вот как? - Географичка присела от неожиданности.

- Мы позавчера приехали с Чукотки, - вежливо разъяснила Маша, - тундру я видела каждый день. Она не такая.

Класс завыл от восторга. На перемене Машу расспрашивали про белых медведей. А папа устроил Маше выволочку за то, что она будто бы ищет дешевой популярности.

С той популярностью теперь все кончено. Она осталась за тысячи километров отсюда - в другом поясе времени, где утро начинается позже на три часа. В Чупчи нет памятников старины. Здесь только очень состарившаяся земля.

На пригорке, где стоит Маша, вылезли из земли каменные ребра. Вовсе ветхие ребра показались наружу, когда протерлась до дыр степная облезлая шуба. По ним шмыгают ящерицы, проворно гоняются на кривых ногах по камням, рассыпающимся в мелкие обугленные щепочки, словно побывавшие в кострах.

Маша поглядела во все стороны, проверила весь берег и еле высмотрела рыбака-одиночку в наброшенной на плечи плащ-палатке. Вот, оказывается, куда отец забрался. Она побежала к нему.

Отец сидел сосредоточенный: правая нога подвернута, левая выставлена вперед, локтем оперся о колено. Как-то по-новому отец сидел, раньше он всегда находил на берегу приступочку. И в лице появилось что-то новое: брови порыжели, глаза сузились, коричневая кожа крепко натянулась на скулах, у глаз морщины, белые как соль.

Услышал ее шаги, хруст камешков и, не оглядываясь, бросил:

- Молодец. Догадалась меня найти. Тут стая подошла. Гляди, как поклевывают. Сейчас начнем таскать.

Маша села рядом с отцом на край плащ-палатки. Когда-то плащ-палатка была ярче, зеленей. Маша отлично помнила: зеленая плащ-палатка на лесной поляне. Защитный цвет. Здесь она стала рыжей, как все вокруг. А зеленела на камешках - глянцево, ядовито! - консервная банка с нарисованным на ней кукурузным початком: город Тирасполь Молдавской ССР. Вот где Степановы почему-то не бывали, не живали - в Молдавии.

Сазаны как ждали Машиного прихода.

- Оп! - Отец подался вперед, подсек, потянул из мутной воды короткую плотную рыбешку. Вырвал крючок из оттопыренной рыбьей губы, подбросил сазанчика Маше. - Неплох! Граммов на триста!

Толстобокий, с черной полосой по хребту хозяин Соленых озер вскидывался на горячих камешках.

- А мы его в ведро!

Ведерко с глинистой озерной водой стояло подле отца. Маша услышала плеск, а потом сильные шлепки изнутри по жестяным бокам.

- Оп! - еще одного сазана отец вытащил и запустил в ведерко. - Я же тебе говорил - стая подошла. Все на один образец… Покажи-ка свое снаряжение. Крючок у тебя правильный. Поплавок повыше передвинь. Тут надо ловить на глубине примерно метра полтора.

Маша сунула пальцы в консервную банку, одну кукурузину сладкую кинула в рот, другую насадила на крючок и подбросила свой поплавок неподалеку от отцовского, похожего на мыльный пузырек.

Сидя рядом, она ощущала: блаженное счастье пришло сейчас к отцу, не забыла его рыбацкая удача. Всюду за ним ходит, ездит, летает - на Тихий океан, на Волгу и сюда, на Соленые берега, не припоздала явиться.

Зато у Маши не клевало: хоть плачь!

- Ну-ка, поменяемся удочками. - Отец отдал ей свою, с поплавком-пузырьком и взял Машину, с гусиным перышком.

Минуты не прошло - красный кончик перышка унырнул в воду.

- Оп! Еще один!

Непонятное дело рыбацкая удача. Сидят люди рядом, ловят на одну наживку, поставили поплавки на одну глубину. У одного рыба берет, у другого - нет. И ничем тут не поможешь. Хоть удочками меняйся, хоть шапками. У одного по-прежнему будет клевать, а другой будет маяться без толку.

Маша сидела рядом с отцом на низком берегу соленого мутного озера и отчаянно, постыдно завидовала простому и легкому отцовскому везенью.

- Ты только не унывай, - благодушно приговаривал отец. - И у тебя начнут брать… Оп! Еще один!.. Я тебе говорю: не унывай. Мы еще завтра целый день тут пробудем. Здесь по утрам самый клев. Я тебя пораньше подниму…

- И завтра тоже… - При этих словах пузырек, заснувший на воде, задрожал и расплылся. - У тебя всегда и везде клюет. Везде. А я уж такая неумеха.

- Не ожидал! - Отец глянул на Машу и понял: слезы не из-за плохого клева. - Я понимаю, Маша, тебе трудно. Ты не думай, что мы с мамой уж такие бестолковые и не понимаем, как трудно тебе и Вите менять школу, товарищей.

- Угу… - согласилась Маша. - Другие люди теряют друзей, когда ссорятся. Я ни с кем не ссорюсь, я просто уезжаю. Отсюда мы ведь тоже уедем?

- Когда-нибудь придется… - Отец заговорил жестко: - Мы будем ездить и ездить, пока я не выйду в отставку. Но ты тогда уже станешь взрослой, у тебя будет своя семья. И у Вити. А мы с мамой поедем в какой-нибудь город среднерусской полосы и там осядем. Навсегда.

- Пап, не надо… - попросила она. - Ты прости. Я правду сказала про себя: неумеха… Понимаешь, я как-то неправильно живу. Два года занималась фигурным катанием, греблей, плаванием, грамоты получала на городских спартакиадах. И думала, что все это… мои личные достоинства, что ли… Степанова - разрядница, чемпионка. В общем, не серое что-то, а личность. Современная. Но вот теперь я вижу - не личность. Мои достоинства, моя современность - все очень легко отделилось от меня, осталось где-то там - на катке, на водном стадионе. Значит, всегда было только напоказ. Вот у Витьки - биология. У него там была биология и здесь биология. В общем, не внешнее все у Витьки, а глубоко.

- Это ты верно.

- А у меня все мои спортивные успехи - как скорлупа. Удобная, современная, блестящая. А что под ней? Пусто. Чем я могу быть интересна, нужна другим людям, если нет катка и негде показать, как я умею кружиться волчком, нет бассейна, чтобы блеснуть стилем?

- Крепко ты себя разделала. Если по-твоему продолжать - тревога-то твоя изнутри? Или забота о внешнем: как перед другими показаться?

Отец резко рванул удочку. Запоздал: сазанчик пролетел над водой и плюхнулся у самого берега:

- Ушел!

Отцовские пальцы нашли банку с кукурузой, ухватили скользкое зернышко. Короткие пальцы, с грубыми ногтями, а до чего умелы. Зернышко аккуратненько наделось на крючок.

- Я вот о чем хотел тебя предупредить, - сказал отец, закидывая удочку. - Чупчи - поселок маленький. В интернат при школе приезжают дети чабанов. Они ничего не видели, не знают, кроме своей степи. Я не хотел бы, чтобы моя дочь считала себя лучше и умнее других только потому, что другие прожили всю жизнь в степи, а она объехала всю страну, летала на самолете, плавала на океанском теплоходе…

- …отдыхала в Крыму и на Кавказе, ела трепанги в ресторане «Пекин»… Ты боишься, как бы я опять чего-нибудь не выкинула? Как тогда с тундрой? Я уже не маленькая.

- Ладно. Будем считать - договорились.

- И давай, пап, теперь о другом. Тебе совсем никогда не хочется побывать в Брянске?

- У меня ведь там никого не осталось. Ты же знаешь.

- Но ведь Брянск твоя родина, а значит, и наша. Давай съездим в Брянск. На тот год дадут тебе отпуск - и поедем.

- А что?.. - медленно говорит отец. - Возьмем и съездим. Но твердо не обещаю. Этим летом собирались на Карпаты, а видишь как получилось…

- Да, - соглашается Маша. - Неважно получилось…

Плеск воды в ведерке, шлепки изнутри по жестяным бокам. А у Маши - ничего, пусто.

Но, наверное, не она одна на свете такая невезучая. Вот, например, Коротун. Ему, наверное, никогда не везет на рыбалке, и он даже не берется теперь за удочку. Очень просто обманывает свое невезенье. Колет саксаул, разжигает костер. Невезенье ходит вокруг - не знает, как подступиться к такому предусмотрительному, занятому человеку.

- О чем задумалась? - мягко спрашивает отец.

- Я думаю, почему Коротун старше тебя, уже лысый и старый, а только майор?

- Этого мы с тобой обсуждать не будем. И вообще мы, кажется, говорили совсем о другом. Мысли твои как-то странно скачут. Не вижу логики в вопросах.

- О Коротуне? Я потому спросила, что мы бездельничаем, рыбу ловим, а он работает на нас на всех.

- Машка ты, Машка… - Отец покрутил головой. - Если хочешь знать, наш майор у костра, у котла и царь и бог. Он как-то рассказывал - рос в семье одиннадцатым. А теперь у него у самого он да Мария Семеновна. Впрочем, ты этого еще понять не можешь. Ты еще очень многого в жизни не понимаешь. Мы, когда росли, знали меньше вашего, а понимали больше.

Он еще что-то говорил, но Маша как оглохла. Кто-то там, в мутной воде, прицелился стянуть кукурузину. Кто-то хитрый и опасливый. Потянет - отпустит. Тронет - поведет вбок. У Маши душа взлетела над водой, опустилась на поплавок: не упустить! Не прозевать! Не спугнуть! Маша замерла, закостенела, онемела… И - дернула удилище.

Сорвалось?

Что-то тяжелое и живое натянуло леску - не пускает. Маша потянула изо всех сил, удилище спружинило, выдернуло из воды сазанчика. Он сорвался с крючка, да поздно, над берегом. Маша дрожащими руками схватила с камешков живое, склизкое.

- Отлично! - крикнул отец. - Чуть-чуть поторопилась!

- С моим уже девять! Пап, уже девять с моим!

- По казахскому счету - полное число. Мне Мусеке объяснял. Девять - полнота возмездия или дара. И сорок один у казахов особое число. Когда на кумалаках гадают, берут сорок один кумалак.

- А это что - кумалак? - Маша спросила без особого интереса, занялась насадкой кукурузины.

- Шарик, что ли, по-ихнему. Или катышек. Гадальщики были раньше - кумалакчи. Разбрасывали сорок один кумалак в три ряда. Какое, значит выпадет сочетание чисел. Чет-нечет. Между прочим, отчего-то нечетные цифры считаются счастливыми. В русской деревне хозяйка подкладывает курице нечетное число яиц.

- Он тебе гадал?

- Нет! - отец засмеялся. - Я не просил. Да Мусеке, наверное, и не умеет гадать. Зачем ему? - Он нашарил подле себя камешки, отсчитал пяток покруглее. Знаешь, когда я еще в школу не ходил, мы во дворе в камешки играли. На ступеньках. У нас ступеньки были широкие, деревянные. Старинный барский дом. Играли мы, значит, в пять камешков. Подбросить - поймать. Сначала один, потом два. Или наоборот - сначала пять. Маша, а я ведь забыл, оказывается, правила. Простые были, а позабылись. - Он подбросил на ладони камешек покрупнее, и пальцы шустро сгребли с земли остальные. Отец засмеялся, очень довольный: - Голова забыла - рука вспомнила! Вспомнила! Руки у человека памятливые. - Отец подкидывал и ловил камешки, но вдруг отшвырнул: - Оп! - вытянул из воды сазанчика. Значит, разговаривал, камешки бросал, но был начеку - не прозевал поклевку.

Отец забросил удочку и сел, по-степному подвернув ногу.

- Человек сам, только сам может по-настоящему себе помочь, построить свою жизнь. День за днем.

- По плану?

- Ты думаешь: жизнь меняется и планы меняются? А я верю в главный, который составляешь в юности.

- С юных лет и навсегда? Без перемен?

- Мне один полярный летчик рассказывал. Да ты его знаешь: Воскобойников.

- Который тебя и капитана Коваленко со льдины снял?

- Да, Ваня Воскобойников. Так вот он рассказывал: когда готовят дальний арктический перелет, составляют подробный план, а в полете иной раз приходят новые решения, вроде более целесообразные. Как по-твоему: надо отойти от плана, действовать согласно соображениям, пришедшим в полете?

- Конечно.

- Ошибаешься. Воскобойников объяснил: новая идея может быть самообманом, попыткой облегчить задачу. Она может погубить заранее обдуманное дело. Нет, Маша, надо в таких случаях действовать по плану, сто раз выверенному в спокойной обстановке.

- Но если авария?

- Обычно рассчитывают наперед и возможность аварии. Или уж действуют по ситуации, не забывая о главной задаче. Она - прежде всего. Так и в жизни человеческой.

- Пап, а какой план ты посоветуешь мне?

- Вопро-ос… Готового плана не предложу ни тебе, ни Вите. Это ваше дело. Я бы очень хотел, чтобы вы всегда стремились быть нужными другим людям, не жили только для себя.

Маша протянула разочарованно:

- Я-то думала - ты чего-нибудь особенное скажешь.

- А отец, значит, к тебе с простыми истинами. Маша ты, Машка!.. Так называемые общие места и расхожие истины каждому все равно приходится добывать на своем опыте и с великим трудом…

К вечеру клев пошел веселей, Маша вытащила еще трех сазанов. Много ли человеку надо для полного счастья?

- Давай искупаемся, пока светло, - сказал отец, сложив удочки. - Здесь ведь раньше ночь приходит, чем на севере. Оглянуться не успеешь.

На груди у него Маша увидела знакомый синеватый рубец. На пляжах отца непременно кто-нибудь да спросит: «Воевал?» - «Нет», - отвечает он, хотя шрам от фашистской пули. К концу отпуска рубец бывает особенно заметен на загорелой дочерна отцовской груди. А сейчас у отца только лицо, шея да кисти рук покрыты загаром. В этом году он не был в отпуске. В Чупчи солнца хоть отбавляй, но здесь не загорают: служба.

Пока они шли к палаткам, уже стемнело. В темноте варили уху и ели старательно, долго, много.

Витя не отходил от Рябова.

- Чем с чужими заниматься, не пора ли своих народить… - завела Мария Семеновна.

Она и Рябов друг друга недолюбливают. Мария Семеновна шпыняла лейтенанта какой-то докторшей: несчастная девушка все-таки сбежала из местной больницы, теперь там нет глазника - и все из-за безынициативности Рябова. Ну, чем девушка ему не пара?

Лейтенант просил:

- Послушайте, оставим этот никому не интересный разговор…

Мария Семеновна не унималась. Маша видит: Рябов стеснительный, деликатный, а она громкая, бесцеремонная. Хлебом не корми - дай влезть в чужие дела. В каждом военном городке сыщется такая Мария Семеновна. И никуда от нее не денешься: все городки как острова, посреди ли города большого, посреди ли тундры, пустыни, степи. Все военные городки похожи друг на друга: что-то всегда остается постоянным при всех прочих переменах в жизни Степановых.

Маша вспомнила: вот сходят с теплохода приехавшие в городок на Чукотке капитан с черными усиками, его белобрысая жена и мальчишка, такой же белобрысый. Жена торжественно несет в руках горшок с разлапистой пальмой. В тот же день все жены офицеров и все ребята в городке знали: эту пальму семья капитана Коваленко повсюду возит с собой. Через год капитана Коваленко перевели в Ташкент, и все увидели: пальма уплывает вверх по трапу. Но цветочный горшок был уже другой, побольше. Откуда только взяли для него на Чукотке новую землицу! И сколько разных земель смешалось под разлапистой пальмой! А ведь могла бы весь свой век простоять на одном окошке. В Машиной памяти осталось: что-то было мудрое в той пальме - что-то объясняющее жизнь военных городков.