"Дети Брагги" - читать интересную книгу автора (Воронова Арина)

XXII

Для всех, кто видел Вестреда раньше, и всех, кто не видел его, отметины поражения и бесславного бегства ясно читались на лице оборотного эрилия. Наводящие ужас глаза остались. Эти похожие на студенистые озера глаза, которые никогда не мигали. Но в них появилось что-то, чего не было раньше: отстраненность. Как и прежде, никто не осмелился бы надолго заглянуть в них, никто не посмел бы усомниться в его волшбе, но самому ему будто приходилось преодолевать что-то в себе, чтобы вычертить руну.

Будто некая стена возникла между ним и источником его силы. Все, что, возможно, исторгнуто было из этого, казавшегося ранее бездонным колодца, чтобы поднять, заставить двигаться измученное тело, и вот будто иней с бронзового диска приходилось теперь подбирать капельки, крохотные капельки. Любой, пусть самый немощный из этих скальдов, пусть недоучка, подобный разбойнику с острова, которого он прикончил прежде, чем воины его напали на хутор каких-то десять дней назад, спас бы его. Любая человеческая жизнь, со всеми ее страхами и страстями, накормила бы его. Высосав память человеческую или заложенный почти в каждом рунный дар, он смог бы восстановить силы.

Те самые силы, которых хватало теперь лишь на поддержание тела.

Недолгое возвращение через гудящие бежавшими в них крестьянами леса в лагерь у слияния двух рек было не из легких.

Люди, которые будто по мановению Отца богов и людей растворялись, исчезали с лица земли перед отправившимся в погоню конным отрядом, теперь поднимали головы на каждой дороге, каждом перекрестке, мимо которых тащились пешком два оборванных человека. Приближенный герцога Нормандии Вильяльма Вестред из Сканей и верный и единственный его слуга, бывший повар на герцогской кухне. Рейнулф бежал когда-то от самовластия на землях Саксов их короля Арнулфа, Рейнулф один догадался, что за мясо оставил переночевавший в их лагере на островах одноглазый старик в синем с меховой оторочкой плаще. И смекалистый Рейнулф, увидев, с каким почетом принят был в герцогскую дружину посланник Всеотца, решил, что вместе с Вестредом поднимется и его звезда.

Именно Рейнулф вернулся к месту бойни на лесной дороге, переждав, пока не уйдет на юг отряд этой суки, а что последовало за этим… Вестреду не хотелось даже и вспоминать…

По меньшей мере с полдюжины раз на них нападали разгневанные крестьяне, домочадцы мелких еще не зарубленных бондов. С каждым случайным встречным Вестред разделывался с пренебрежительным равнодушием. Прежде чем они покинули лес, лишилась голов пара деревенских увальней, кативших куда-то в своей разболтанной телеге, лишились и кожаных курток и одеял, без единого слова переданных Рейнулфу.

«Но это же не воины. Отцу не нужны они, — кричало все в нем. — А истинные дружинники, те, настоящие, способные славно сражаться, столь нужные ему, вновь ускользнули на юг».

Когда он достиг лагеря у слияния рек, убитых им не было числа.

Лишившееся половины своих кораблей и лошадей, франкское войско с трудом оправлялось от ночного набега, искало виновных.

Обобранные тела простых ратников стаскивали к воде. Рубили лес для погребальных костров рыцарей — по обычаю дедов. Отдавая дань павшим, проклинали врага и тех, кто соблазнил их вернуться на землю отцов, клялись на клинках предать огню всю державу данов.

Как скот забивали рабов и пленных, которые станут лишь помехой их продвижению, и стуком мечей и секир в щиты встречали речи Вильяльма о том, что следующим их ночлегом станет Фюркат.

И все же то и дело среди восстановленных шатров вспыхивали ссоры, и едва ли не мятеж всколыхнуло решение герцога сжечь корабли. Похватав оружие, собралось было уже разойтись на два строя на плоском берегу Вистинги франкское воинство, как вдруг появился за плечом молодого герцога белоглазый воин, и взгляд этих слюдяных глаз заставил умолкнуть самые луженые глотки. Купаясь в атмосфере замешанных на вражде страха и ярости, впитывая в себя уходящую жизнь забиваемых рабов, оправлялся оборотный эрилий.

В безлунную ночь собрались воины. Пламя факелов и языки костров метались чаровскими тенями, искажая их лица, которые в свете дня обрели бы обычные человеческие черты. Лица были старые и молодые, но ни в одном не было той неопределенности, какая отмечает тех, кто, оставив позади неискушенность юности, застыл на пороге, не шагнув в двери общей залы зрелости.

Колеблющиеся тени и огненные блики исказили их, сорвав обыденные мимолетные маски, переменчивые отражения счастья, печали, гордости, раскаяния. Выпрямленные плечи, плотно сомкнутые губы и глаза… Глаза, глядящие с этих масок непреклонной решимости, как будто уставленные перед собой в пространство, но не упускающие ничего.

На фоне округлой стены смутно различимых деревьев взметали в небо оранжевые языки костры, что образовывали второй круг — охранный круг против тьмы. Он едва помнил, как его втолкнули сюда, как эти фигуры заслонили собой лесные стволы, как, казалось, разом вспыхнул огонь. Огонь — символ коварного аса. Костры Локи. Стоило ему оказаться на этом пятачке, как темные тени все, как одна, нагнулись, чтобы положить перед собой вязанки хвороста…

Давно спустилась ночь, но никто не выйдет в лес. Кто посмеет потревожить сон занемогшего конунга, если сам целитель, пользующийся покровительством Вечноюной Идунн, предписал ему полный покой? Ни стража, ни слуги не хватятся его до утра.

Внезапно он обнаружил, что на лесной прогалине, которую со всех сторон обступили древние тисы, он стоит не один. Не понять, откуда и как, но появилась в нескольких шагах от него, будто уплотнилась в черный силуэт сама ночная тьма, фигура худого воина. Но разглядеть, кто перед ним, он не мог… Чернота перед глазами расходилась огненными кольцами, плавали красные и зеленые пятна.

Он помнил лишь, как чьи-то руки схватили его за плечи, вытолкнули сперва под холодный резкий ветер — предутренний, успел отметить Вес. Он тогда еще отчаянно старался освободиться от этих непреклонных рук, закричать, чтобы поднять стражу. Но стиснувшие ему запястья и плечи пальцы как когти впивались в плоть, а рот и нос закрыла чья-то мозолистая ладонь. Вес уловил слабый запах окалины и каких-то трав, что позволило ему догадаться, кто его держит.

Что ж, с самого дня неудавшегося поджога и смерти Ловунда он ожидал их ответного удара. Нападение — на нападение. Только вот почему они тянули так долго?

И значит, все его ожидание, все приготовления впустую?

Он даже не в силах был высвободить руку, чтобы нашарить жезл.

Впрочем, нет смысла, очевидно, и пытаться — привычной тяжести камня у пояса больше не ощущалось.

А кроме того, он ничего не видел. Не видел потому, что на голову ему накинули плащ. Хорошо хоть не оглушили плотно набитой песком полотняной кишкой, как это было в обычае викингов при захвате тех, кому предстояло стать живым товаром.

И вот теперь эта округлая, окруженная тисами прогалина в лесу, где по знаку худого воина разом вспыхнул весь хворост, заключив двоих как в ловушку в последний совершенный в своей яркости круг.

Жезл!

Рука Веса мотнулась к поясу и… Ничего! Жезл, его жезл, воплощение обретенной в могильнике силы, остался где-то за этой стеной чистого как пламя солнца, как пламя битвы, как пламя смерти огня. Набрав в грудь побольше воздуха, он метнулся к стене, ожидая встретить мучительную боль ожога, которую затем покроет живительная тьма. Оранжевые языки жадно лизнули его волосы, цепкими пальцами ухватили за одежду.

И нет никаких фигур за огнем, и никаких тисов на опушке.

…беги-беги-беги… — тянулось песнопением в его голове.

…беги… беги…

Два волка бежали по обе стороны от него, Гери и Фреки неслись во всю прыть, выворачивая кривыми когтями клочья дерна. Две черные тени во мраке ночи. И еще две распахнули мощные крылья над головой — Хугин и Мунин.

Бежать…

Дыхание с хрипом вырывалось у него из груди. Деревья поднимали из земли узловатые корни, хлестали по глазам кнутами тонких ветвей. Сучки и сухие ветки цеплялись за одежду, впивались в тело. А он все бежал. Струился, как мед сквозь огонь. Затем нежеланным гостем нахлынуло воспоминание… тень худого насмешливого воина, от которой он бежал… Будто это он, тот самый ненавистный насмешник, заставил его оступиться. Вес споткнулся.

Падая, приземлился на локоть, чтобы тот подломился под его тяжестью. Инерцией падения Веса швырнуло на плечо, на левое, и вся забытая боль вновь обрушилась на него, пройдя огнем по телу.

Он лежал, тяжело дыша, запутавшись в буреломе. Все нутро у него содрогалось от этого бешеного бега, покуда хрип и одышка не стали утихать, не сказали ему, что он спасен. Вес оттолкнулся от земли.

Влажные листья облепили его обнаженные руки, будто плащом укутывая их от холода ночи. Он вздрогнул. Раз-другой поперхнулся и чуть не изверг содержимое своего желудка на лесную длань.

— Слишком быстро, — прокаркал он, сжимая гудящую голову. — Слишком быстро… О боги, моя голова…

Конунг Вестмунд позволил себе на мгновение закрыть глаза и вновь оказался…

Круг в круге. Тисы, костры и черные тени за ними. И он сам в центре. И черный человек тоже здесь, только не хохочет. Молчит. Но огненная стена изменилась, как изменились и люди за ней. Из-за чистого, как ярость, как слеза, как смерть в битве, пламени доносилось, нарастая, пение, и непоседливые огненные языки застывали, уплотнялись в вертикальные знаки.

Руны древнего Футарка. Нет, не того, какому обучали детей, каким писали по дереву недлинные послания. Не Феу, Уруз, Турисаз, Ас и Райдо, Кано и Геба, а ломаного, измененного ради волшбы Футарка Сигрдривы. Футарка детей Брагги.

И он стал частью их волшбы. Конунг никогда не возносил молитв, не просил ничего у Всеотца, не призывал его, просто знал, что все, что бы он ни делал, вершится согласно воле Его. Но если ему уготован путь воина, как же он стал частью этой волшбы? Мысли о несправедливости происходящего мешались с желанием вернуть себе жезл. Пока каменные лики были с ним, они защищали его от этого рунного морока. Сломать руны… Вернуть жезл… Или и скальды, сами не ведая того, воплощают волю Всеотца? Но ведь никогда раньше с ним не случалось ничего подобного…

Внезапно руны в огне, будто гневались, стали наливаться раскаленно-белым, потянулись друг к другу, будто стягивая, сужая круг. Движение их напомнило ему вдруг текущую со склона холма огненную змею, и все его существо захлестнула ненависть.

Квельдульв! Отродье Локи! Оборотень! Он принесет гибель богам и Асгарду!

«Исчадие Локи, волк Жадный, Фенрир, проглотит однажды солнце!» — гулким грохотом прокатились у него в голове слова, принадлежащие могучему витязю, Отцу всех Ратей.

Худой человек, что стоял спиной к нему, передернув плечами, сбросил плащ и медленно-медленно начал поворачиваться.

Он был зол. Опасно зол. Он ощутил, как угодное Одину безумие берсерка, ярость и жажда крови ключом закипают у него внутри, в поисках выхода бьются о ребра. Но на этот раз вместо того, чтобы поддаться им или попытаться раздавить, остающейся еще ясной частью своего разума он принялся стягивать эту ярость, собирать сперва в поток, потом в ручей… Клинок и, наконец, острие копья.

Наконечник его налился сначала алым, потом ослепительно белым, выжигая, казалось, все, к чему бы ни прикоснулся. Сжав зубы, скрипнув ими — просто, чтобы показать ярости, кто здесь хозяин, — Грим призвал к себе руны.

Откликаясь на зов, пробудилась, потекла к нему с огненной стены рунная сила, заполняя оставленную яростью пустоту, распирая его, пока ему не показалось, что сила эта вот-вот разорвет его тело на части.

Окончательно приняв имя Квельдульв, Грим сосредоточился на том, что подразумевали люди, называя его Ночным Волком, и ощутил, как оплывает излишек костей и мяса, чтобы уйти в утоптанную землю. Изменились как будто и связки, и сама кожа. Иная суть, иная жизнь разливалась по преображенным его жилам, мускулам и плоти.

И оборачиваясь к стоящему за ним в огненном круге человеку, понял, что опустит на плащ, — не руки, но покрывшиеся шерстью мощные лапы, что предстанет перед этим человечишком поджарым серебристым волком и почувствует запах его страха. Ужаса, столь плотного, столь вещественного, что стоит только захотеть, и без труда разорвут эту упругую плоть клыки…

Грим крепче стиснул челюсти, удерживая от броска серебристое тело. Любой хищник, видя пред собой врага, бросился бы на него без раздумья… И внезапно из дальнего далека его настиг голос умирающего скальда, голос Глама про прозванию Хромая Секира:

«Твоя ярость. Обуздай ее… не дай ей заполонить мир!» И следом Ванланди: «Даже я не в силах представить себе, с чем придется тебе столкнуться».

По всему телу его будто тысячи крохотных муравьев бежали мурашки, и какое-то не то тянущее, не то сосущее ощущение возникло в затылке. Не обращая внимания на звон в ушах на подкашивающиеся от слабости ноги, Вестмунд не спускал глаз с ненавистного ему сына и внука скальдов. И был прав.

Фенрир-Квельдульв еще оборачивался, а Вес уже успел углядеть отблеск пламени на оскаленных клыках…

Ударив хвостом по складкам сброшенного наземь темного плаща, подобрался в центре круга, изготовился к прыжку поджарый серебристый волк.

«Рази! — эхом полыхнул в разуме Веса боевой клич. — Одину слава!»

И клич этот, и имя Всеотца разом вырвало его изоцепенения. Он не чувствовал больше, просто не оставил в себе места боли, сомнениям или страху. Судьба богов решится сейчас! Но он не чувствовал и радости или груза ответственности на плечах. Только ярость. Страшную, всепожирающую ярость, что поглотила его сознание и толкнула его через грань.

…все выше и выше…

Ярость породила пламя, затмившее даже нелепую, до смешного бессильную охранную стену скальдов. Им ли сдержать его!

…все выше и выше…

Он не знал своего имени, не знал, кто или что он, сознавал лишь, что снизошло на него то, что принадлежит ему по праву, то, что он должен был иметь, чем должен был обладать, владеть волею Отца Ратей и именем Его. И потянувшись за этой силой, чтобы коснуться ее гнева, ее мощи, он коснулся… схватил… Ощутил в руке гладкость полированного древка, тяжесть копья, на котором радостно блеснул серебром наконечник.

…рази…

Наконечник качнулся, сверкнул, засиял, вбирая в себя и свет костров, и блеск в глазах зверя. Потверже уперев ноги, заводя руку с копьем назад, Вес торжествующе рассмеялся. Победитель может позволить себе такую малость! Хохот сотряс его тело, заставив его на мгновение отвести взгляд от волка. Но куда из огня деться Жадному?

Перед глазами его мелькнула вдруг странная картинка из чьего-то — не его ли? — детства, если только было детство у аса.

— Начинай, — скомандовал голос отца.

Будто только он и ждал этих слов, широкоплечий дружинник, что локтем прижимал волчонка к себе, выхватил кинжал и ловко перерезал рыжую глотку. И когда дождем хлынула теплая красная кровь, мальчишка закричал. И продолжал кричать.

Приучающий младшего сына к виду крови сканейский ярл спокойно глядел, как камни старого капища насыщаются кровью.

Красная струйка переливалась через край камня и впитывалась в землю. В темноте гулко падали капли.

…рази…

Конунг Вестмунд стряхнул с себя наваждение, чтобы прикончить врага.

Чтобы увидеть перед собой на фоне пляшущих языков пламени невысокого молодого человека, занесшего для последнего удара Одиново копье с серебряным наконечником. Чтобы вместо воплощения Фенрира увидеть перед собой воплощенного одноглазого Гримнира. Самого себя.

Внезапно ему показалось, что он лежит на голом камне и лба его касается чья-то рука, ласково отбрасывая назад влажные волосы.

Ладонь была прохладной, почти утешающей, как и голос…

— Ничто не происходит без причины, — сказал над ним голос, но принадлежал он не Квельдульву. — Происходящее здесь — не забава, и не пустая прихоть захлебнувшихся властью над рунами стариков. И не месть завистников тому, кто столь юным основал королевство.

Происходящее сейчас — неотъемлемая часть того, что должно быть свершено, дабы восстановить справедливое равновесие, то самое равновесие, что нарушило прямое вмешательство асов в дела Мидгарда. — Говоривший помолчал немного. Способен ли ты понять это? Способен ли понять, что ни в одном из нас нет ненависти к тебе, конунг? Даже во мне, хотя, и, наверное, не без причины, ты почитаешь меня худшим из своих врагов. Мир зиждется на противостоянии порядка силам хаоса и тьмы. Но верно и обратное: Одину надобен Локи.

Рука вновь мягко легла на блестящий от испарины лоб молодого человека в испачканной песком землей и листьями одежде. Он пытался не слушать, но, несмотря на свои усилия, слышал:

— Каждому из нас определено, какие ошибки он совершит, свои ошибки, но странно верить, что промах способен чему-то научить.

Никто из нас не учится ни на своих, ни на чужих ошибках. Рука прекратила свое движение и упала. Лежащий в ужасе ждал, ощущая возникшее в воздухе напряжение, хотя голос оставался спокойным, холодным и ровным.

— Лишь там, где встречается извечный иней с жаром Муспельхейма, смогла зародиться вода, а вместе с ней и жизнь. Но эти два плюса вечно притягивает, вечно отталкивает друг от друга, а соединиться им мешает мир ваш.

Голос оборвался, лежащий слышал лишь тишину, мелко, будто пульс на горле волчонка, подрагивающую тишину, которую, казалось, можно было сжать в горсти. Как малую птаху.

— Да, именно он. Тот мир, что известен вам как Мидгард, обиталище людей, что лежит посреди восьми прочих. Битва породить способна лишь следующую битву, а ярость — новую ярость. Не познал ли ты на собственном опыте, сколь непросто после гибели лучших защитить собственную землю?

— Кто ты? — заставил себя спросить конунг, когда говоривший, казалось, задумался.

— Брагги, — спокойно ответил тот и, будто не придавал этому никакого значения, продолжил: — В каждой битве, что ты затеял, гибнут лучшие витязи, и все больше их не возвращается с тинга кольчуг. Звенят по всему Мидгарду мечи, предвещая его падение. И что тогда станет заслоном сынам Муспельхейма?

— Нет! — выкрикнул лежащий. — Эйнхерии оборонят Ясень, не дадут вырваться Жадному!

— Разве не понял ты, что Жадный — ты сам? — В голосе длиннобородого аса закрались нотки нетерпения. — Неужели ты так ничего и не понял, о, конунг? язвительностью тон его напоминал манеру Квельдульва.

Конунг Вестмунд попытался пошевелиться, но только и смог, что открыть глаза. Звякнуло железо. Кромешная тьма накрыла его черным с запахом земли покрывалом. Ни звука, кроме его хриплого дыхания, да заскребли по камню каблуки сапог, когда страх свел ему мускулы ног.

— Брагги?

Тишина. И ощущение давления… Будто успел вырасти над ним древний курган.

— Квельдульв? Грим…

Ничего.

Он лежал на спине. Под ним были жесткие, холодные, неподатливые камни. И камни вокруг были точно такими же.

Скованный по рукам и ногам, он мог только слепо пялиться в то, что он мог бы назвать потолком, будь тут свет, чтобы увидеть это.

Ужас затопил все его существо. Он подался в цепях, пытаясь вырваться из оков, упал назад, когда ему показалось, что его голова вот-вот треснет. Боль грозила ослепить его, разве что он и так уже ничего не видел.

— Отец!

Никакого ответа. Только тьма и камень, и тяжесть неведомого грядущего. Глаз — правый — залила кровь: судорожный рывок в цепях вновь разбередил рану.

— Волк тянется к солнцу, — пробормотал он…Вороны, вороны кружат. Повсюду вороны… С разверстыми клювами и расправленными когтями бьют крыльями по воздуху враны, бьют по голове его, по лицу, по глазам. Пытаются сбросить в колодец, которому нет дна…

Перекатываясь под кожей, буграми вздулись мышцы на ребрах.

Вновь и вновь он рвался из цепей, пока оковы у него запястьях не стали скользкими от крови.

…вырваться… вырваться… вырваться…

Чтобы вновь оказаться в огненном круге, наедине со стоящим к нему спиной худым человеком в темном плаще.

Вес устало потер глаза.

Ненавижу! Сколько еще станет он терзать меня. Убить. Убить его, и никто из тех, что стоят за огнем, не помешает мне покинуть эту поляну.

Вес сделал шаг вперед и обнаружил, что ноги едва слушаются его, что ненависти не достанет даже на то, чтобы заставить ноги пронести его эти три, нет четыре локтя, и вцепиться в горло Квельдульву.

Так близко. Ненавистная жертва так близко. А если еще зайти слева, то одноглазого скальда Локи можно застать врасплох…

«Исчадие Локи, волк Жадный, Фенрир, проглотит однажды солнце!» — гулким грохотом прокатились по затуманенным мыслям слова Одина.

— Могучим и светлым именем отца всех богов и людей, именем Ясеня и Вальгаллы…

Вес плюнул под ноги безучастно застывшей фигуре, стараясь скрыть голосом шорох шагов.

— …Именем ветра и моря, солнца и скал…

Худой человек, что стоял спиной к йотландскому конунгу, передернув плечами, сбросил плащ и медленно-медленно начал поворачиваться.

— …проклинаю тебя, Фенрир, отродье коварного аса…

Фенрир-Квельдульв еще оборачивался, а Вестмунд уже уловил отблеск пламени на оскаленных клыках… Или это был отблеск занимающейся зари?

Ударив хвостом по складкам сброшенного на колкий песок темного плаща, подобрался в центре круга, изготовился к прыжку поджарый серебристый волк. Но вместо того, чтобы прыгнуть, броситься на шатающегося от слабости безоружного человека, волк стал подниматься, расти. Мощные задние лапы распрямились, и Весу показалось, что почему-то не по-волчьи насмешливые глаза зверя стали вровень с его, мгновение спустя голова волка вознеслась над стеной огня, над верхушками ближайших деревьев, а небо уже до половины окрасили нежные полосы рассвета, и все громче, все ритмичнее становилось пение, в котором Вес внезапно различил и тот холодноватый отстраненно успокаивающий голос, который говорил с ним из темноты.

Позабыв о ничтожном человеке, едва-едва доходящем до мохнатого колена, Волк вздернул морду к утреннему небу, будто готовился завыть на бежавший уже с небосвода месяц. Оттянулись темные губы, обнажая прекрасные в своем совершенстве, желтовато-белые кинжалы клыков…

Серебристое тело напряглось, смел к краю круга ненужный плащ могучий хвост и…

Волк схватил выкатившийся из-за леса золотистый шар солнца!

Крик ужаса и гнева комом застрял в горле Веса, мешая дышать, и все же он заставил свое тело броситься, растопырив руки на Волка, в бесплотной надежде… На что?

Шаг. Второй дался ему уже много легче.

Внезапно ощущение какой-то пленки или стены, столь тонкой, что достаточно протянуть руку, чтобы разорвать ее, заставил его остановиться. Остановиться, чтобы увидеть, как, улыбаясь, протягивает ему на раскрытой ладони золотистый шар Грим, сын Эгиля.

Протягивает ему солнце скальд Локи Квельдульв? И улыбается спокойной, без издевки улыбкой?

Зазвучал над огненным кругом чей-то голос. Но принадлежал он будто бы не Гриму, хотя Вес видел, как шевелятся губы скальда, а Тровину Молчальнику, и скальду Одина Эгилю и отцу его, Лысому Гриму, а еще в нем слышалась знакомая гортанность сканейского ярла Хакона. Будто множество интонаций и нот смешалось, сплелось, чтобы слиться в холодноватую хрипотцу Голоса, что говорил с ним из тьмы каменного заточения.

— Что это? — сквозь звон в ушах проговорил йотландский конунг, губы едва слушались его. Он вновь ждал того переливчатого многоголосия, но ответил ему один лишь Грим:

— То, что сложил в незапамятные времена Брагги о светлой руне Ансуз.

— Ас Брагги?

Из-за шрамов всякая улыбка на этом лице покажется теперь кривой.

— Брагги Старый, создавший Круг. — Пожатие плечами. — Нет, не мне судить, создал ли скальдов Круг длиннобородый ас, или скальд Брагги стал асом поэзии.

— Но… — У Вестмунда перехватило горло.

— Что это значит, ты хочешь спросить? Один-воин — одна из сторон властителя Асгарда, Один-эрилий, Один-скальд — другая, но лишь соединив их вместе, стал он отцом всех людей и богов. И пришло это через понимание того, кто он есть. — И вновь кривая усмешка. — А знаешь ли ты, кто ты есть?

— Властитель Северного Йотланда, пригревший кучку скальдов. — В Вестмунде вновь полыхнула застарелая ненависть.

— Но давно ли? — И Вес вдруг понял, что высокий худой воин перед ним вовсе не издевается, а просто ждет ответа, хотя, кажется, и так знает его. — И по какому праву?

— Властью стали и правом ее, — сквозь стиснутые зубы.

— Так почему же рука твоя ищет резной оселок вместо клинка?

Вес не нашел, что ответить, и уставился на золотистый шар, будто пульсирующий в ладони скальда Локи. Внезапно ему подумалось, что шару этому совсем не место в руке человека, что слишком пустынны без него бледные небеса. И нисколько не сомневаясь в том, что способен, убаюкав этот шар в горсти, запустить его туда, откуда сорвал его скальд, Вестмунд решительно протянул руку за солнцем.

— Подумай, конунг, по плечу ли тебе эта ноша? Солнце встает, принося новый день, и если примешь его, тебе заботиться о том, чтобы не стал он последним.

Будто решившись, Вес вздернул голову, чтобы встретить настойчивый взгляд единственного ярко-синего глаза, и, не опуская глаз, подставил ладонь, которую тотчас же окутало ласковым золотистым теплом. А шар вдруг, теряя свою спелую округлость, стал превращаться в нечто иное.

— Свет невозможен без тьмы, и без ночи нет дня, — Руна Дагаз — развития и равновесия сил талисман, — усмехнулся Грим, заставляя Вестмунда вновь поднять взгляд от золотящего ладонь рунного знака, от которого вверх по руке, через плечи в голову и грудь текла в него новая радостная сила. — Осталось закончить начатое.

Углом глаза Вес заметил, как, невредимо проникнув сквозь стену огня, чьи-то руки протянули в круг жезл из точильного камня и грубый тяжелый тесак.

— Сбей лики!

И вновь успокаивающая привычная тяжесть жезла в левой руке и холод стали в правой… Действительно ли дрогнули, исказились гневом жестокие черты на сером камне? Вес разжал правую ладонь, будто птицу выпуская солнечную Дагаз, чтобы решительно сжать рукоять тесака.

— Четыре долгие сотни? — с сомнением переспросил Тьодольв Грохот.

— Достаточно будет и двух, — задумчиво отозвался Змееглаз.

— Еще одну составит отрад из моей личной дружины, — продолжал Вестмунд.

При этих его словах лицо Торарина Клакка расплылось в кровожадной ухмылке.

— Если я верно понял тебя, конунг, моим отрядам необходимо выступить немедленно. — Он помедлил, и после кивка Вестмунда продолжал: — Окрестные леса нам известны много лучше, чем франкам, пусть даже они и вынудили кого-нибудь из местных служить им проводниками.

Амунди с сомнением покачал головой, но промолчал, понимая, что ярл с Оркнейских островов скорее всего прав. Если не страх за собственную жизнь, обещание легкой смерти могло подчинить какого-нибудь мальца воле Вильяльма.

— Ты получишь лошадей… — начал было Вес, но Клакк решительно прервал его:

— Воины моей земли сражаются в пешем строю.

— Пеший строй продвигается много медленнее конного, — сдерживая нетерпение, объяснил Вес. — Ты опытный воин, ярл, и не можешь не понимать, что твои люди станут приманкой в завтрашнем сражении. Я не намерен давать франкам возможность выстроить строй.

В горнице повисла напряженная тишина. Вести сражение на не отмеченном заранее поле, не известив противника, шло в разрез со всеми обычаями.

— Набег гаутрека из рода Асгаута несколько обескровил врага, лишив его части лошадей и значительно замедлив его продвижение.

Посланным мной разведчикам — и об этом тоже до вчерашней ночи умалчивал конунг — не удалось выяснить, многих ли они потеряли в ту ночь. Не важно, сколь велики их потери, все равно рати Длинного Меча много превосходят нас числом. Твоей дружине, Торарин ярл, придется достаточно далеко отойти от лагеря, чтобы усыпить бдительность франков, а обманув их, — прости мне такие слова, — Вес как-то по-мальчишески улыбнулся, — поспешно уносить ноги.

— У нас нет времени переучивать людей, — упрямо настаивал на своем Торарин. — Да я и не рискнул бы перед боем навязывать им свою волю. — Он многозначительно поглядел на конунга. — Моей дружине не впервой преодолевать долгий путь на двух ногах вместо четырех.

И Амунди вспомнил, что именно оркнейские викинги славились стремительностью своих набегов, в которых пешие отряды, оставив малую стражу у вытащенных на берег кораблей, рисковали отойти не на один десяток миль в глубь страны и вернуться к вечеру того же дня. К тому времени, когда весть о беде достигала местного хавдинга, оркнейцы успевали уже раствориться в закатной дымке, чтобы спустя пару дней нанести столь же беспощадный удар по соседнему фьорду. И снова исчезнуть, прежде чем жертва их разберется, откуда напал враг.

— Торарин притворится, что бежит, и направится к нам, а мы захлопнем ловушку, так? — усмехнулся Лодин из Виггьярда.

— Это — старый трюк. Однако не забывай, что он, возможно, известен и франкам.

— Возможно, — на удивление легко согласился конунг. — И потому так важно попытаться сохранить в тайне точный план.

— Кто поведет твоих людей? — пожелал узнать Торарин, предвкушая пополнение своей дружины, рассчитывая уже про себя, как разместить новичков.

— Грамы Горт и Ристи, — разрушил его построения Вес. — Они растянутся лесом вдоль дороги, охраняя вас с флангов. А заодно оповестят вас, на случай если франки решат сойти с дороги.

— Посмотрим, как им тогда понравится моя игра, когда они заплутают среди оврагов, а там их встретят мои люди, — воспрял духом Торарин Клакк.

— Оставь хоть кого-нибудь и для наших мечей, Клакк. Не то каждый в Фюркате станет чувствовать себя одураченным, — улыбнулся Хамарскальд, вызвав пару смешков среди собравшихся на большой совет вожаков дружин.

— Останется, — хмыкнул, отвечая за давнего друга, Змееглаз, потом уже более серьезно добавил: — Пусть даже, поправ обычай, мы и заставим их выйти на поле, где уже будет выстроено наше войско, франки многократно превосходят нас числом. К тому же вражья волшба, — к немалому удивлению Амунди в тоне Хальвдана и во взгляде, каким он окинул скальдов, не было и следа вызова, прозвучали его слова спокойно, и как-то даже обыденно, — позволяет им не страшиться ослабеть от боли и ран.

— Разместить дружины по всему периметру поля и замкнуть Вильяльма в кольцо? — предложил Орм Готландец.

— Рискованно, — покачал головой Хамарскальд. — Слишком велика вероятность того, что их сомнут по отдельности.

Вестмунд, явно что-то взвешивая, молчал, только переводил взгляд с одного на другое столь же знакомое, столь же покрытое шрамами озабоченное лицо. Совсем как тогда, когда отправил на гибель своего отца, неожиданно для самого себя подумал Амунди.

Повисшее в горнице молчание прервал вдруг хрипловатый голос, раздавшийся из тени у окна, куда не доставал свет факелов.

— Я готова дать тебе совет, но при этом я хочу получить кое-что взамен. Карри помедлила, ожидая ответа или возражений.

Ярл Хальвдан Змееглаз от возмущения привстал даже со скамьи, намереваясь объяснить этой заносчивой девчонке — пусть она даже и дочь столь славного витязя, каким был Рана Мудрый! — что не выставляет человек чести условий в столь тяжкий для всех час.

Однако конунг опередил его:

— Говори.

— Закрыв глаза на мой пол, — не вставая с места, Карри подалась вперед, чтобы вдвинуться в круг света, — ты пожалуешь мне равное со всеми место в твоем совете. И во-вторых, я — и не одна я — не желаю больше слышать, как конунг говорит: «На это нет времени», или: «Это мое решение»; «Так будет, потому что конунг я». Иначе зачем тогда конунгу совет? — Дочь Раны Мудрого озорно улыбнулась.

Все взгляды обратились сперва с изумлением на нее, потом с сомнением на Вестмунда. Сам Вес, невольно поискав рукой успокаивающую тяжесть жезла, не нашел на привычном месте точильного камня и обнаружил, что смотрит — будто впервые в жизни — в жесткие, но и полные лукавства глаза Карри. Жезла предателя воинов больше нет, как нет и того, чему он был воплощением. Конунг опустил взгляд.

— Я принимаю оба условия.

— Стоит, возможно, оставить в самом лагере две крупные дружины, которые вступят в схватку, не в начале ее, а навалятся свежей силой, когда враг начнет уже уставать.

Он стоял среди деревьев на гребне древнего вала. За спиной у него раскинулись многие сотни лиг йотландской земли до побережья, а справа плавный полукруг укреплений Фюрката. Лагеря конунга, с военного совета которого он потихоньку сбежал. Лагеря детей Брагги.

Его лагеря. А перед ним, через поле — отчетливо различимое меж черных берегов серебристое полотно залива. Месяц казался тоненьким перламутровым завитком ночи.

Налетевший с залива ветер колыхнул листву, и по рунам на наследном клинке заметались тени. От их суетливой дрожи сама сталь казалась серебром. Ярким белым серебром, увитым старыми рунами. Нет нужды в даре эрилия, чтобы прочесть, что здесь написано. Что оставили ему в наследство не одно поколение скальдов и воинов.

«А досталось оно Волку Ночи», — усмехнулся он про себя. Сколько раз он бежал этого самого меча, отвергал…

…Рауньяр, что означает «Испытатель»… Рауньяр…

Он с шумом выдохнул.

Обнаженный меч жаждет крови. Удел владельца — напоить его.

Вонзив меч в пожухлую траву, он надавил на крестовину, погладил лезвия ладонью. Когда он отпустил Рауньяр, тот стоял прямо в земле.

Кровь, не желая останавливаться, все текла по его руке на землю.

Капли впитывались почти сразу же, словно поле будущей битвы жаждало хотя бы глоток в предвкушении рдяного плача павших. И внезапно, будто по-волчьи обострились все его чувства, он сам почувствовал ее запах. Как невыносимый и тягостный, ощутил смрад войны, замешанный на вони разлагающихся трупов. Пусть будут все павшие похоронены или сожжены, все равно не смыть этот запах.

— Что ж еще? — спросил он. — Чего еще ты ждешь от меня, плоть Имира?

Земля не ответила ему. Квельдульв перевел взгляд на меч, чтобы увидеть, что руны на клинке Рауньяра побагровели от крови.

…он снова был мальчишкой… он слушал рассказы деда. Слушал витязя, мужа, скальда, которого почитали мудрейшим средь равных.

— Скальд — всегда воин, сражается ли он с врагом или с болезнью.

Скальд — всегда воин, оружие ли его руна или клинок. Грим открыл глаза. К черным рунам запекшейся крови добавилась еще одна.

Сияющая под луной сталь. Лагу — вода, Логр — закон… Он поднял к лицу правую ладонь и не увидел на ней ран.