"Дети Брагги" - читать интересную книгу автора (Воронова Арина)

XV

— А есть надежда? — почти прохрипел сидящий по другую сторону стола Оттар.

— Скажешь тоже. — Бранр поглядел на него с легким удивлением.

— Надежда? — откликнулся Гранмар. — Надежда — это слюна, которая капает из пасти скованного до Рагнарека Жадного. Если мы начнем делать что-либо только тогда, когда есть надежда, что нам это удастся, мы кончим как христиане, которые распевают хвалы своему Христу в надежде на выгодную сделку, теплое местечко после смерти.

Бранр без особого интереса смотрел на свою левую руку, фиксированную на небольшом столике в палатке Амунди. Между вторым и третьим пальцем рука была буквально распорота ударом меча, ровная открытая рана шла до самого запястья. Над рукой склонился Амунди-Целитель, промывая рану теплой водой, от которой шел слабый запах шалфея и ромашки. Потом он медленно и осторожно развел края раны. На мгновение показалась белая кость, но тут же ее скрыла выступившая по отпечаткам пальцев целителя кровь.

— Все было бы много проще, приди ты ко мне сразу, а не прождав ночь и почти целый день, — сказал Лекарь. — Тогда я мог бы заняться ею, пока она еще свежая. Теперь рана начала засоряться, приходится ее прочищать. Можно, конечно, рискнуть и зашить как есть. Но кто знает, что было на том клинке, который по тебе прошелся.

На лбу Хамарскальда выступили капельки пота, но голос остался ровным и задумчивым:

— Делай, что надо, Амунди. Слишком многих друзей у меня на глазах такие раны сводили в могилу. Это же только боль. А когда гниешь заживо, это уж верная смерть.

— И все же надо было тебе прийти раньше.

— Сперва не до того было, а потом, когда я решил, что это худшая рана, какую я когда-либо получал, у тебя были иные, более сложные дела. Хорольв Грохот, говорят, пришел в себя?

— Этот выживет, — улыбнулся Амунди. — Здоров как медведь.

При упоминании медведя Бранр нахмурился, а потом стал рассказывать о Бьерне, которого они оставили в Скаггене.

Вздохнув, Оттар Черный подвинул высокую кружку с пивом поближе к правой руке Бранра.

— Ладно. Вы уже довольно меня наказали своей болтовней. Скажи мне, есть шансы?

— Драккару из залива тайком не уйти. — Лицо Бранра посерело от боли, но ответил он все тем же ровным тоном. — А верхом до Скаггена, как-то перебраться через пролив Скаггерак, а потом через захваченный остров к усадьбе Тровина? Почти никаких.

— Однако другого выхода нет, — подал голос лежащий на скамье Эгиль. — К тому же Гриму придется прихватить с собой мальчишку.

Хамарскальд удивленно поднял брови.

Эгиль закашлялся, и вместо него ответил Бранру целитель:

— Причин тому несколько. Во-первых, Скагги лучше Грима помнит расположение построек в усадьбе и будет полезен в поиске записей. Во-вторых, возвращение на место событий поможет ему окончательно восстановить память и укрепит сновидческий дар. А в-третьих, — Амунди помедлил, — возможно, кто-то и не согласится со мной, но мне кажется, что неплохо было бы спрятать мальчика от Вестмунда. Может, Вес ревнует, что его наставник взял себе другого ученика, а может, почему-то побаивается Скагги.

— Я бы сказал, что связано это с появлением жезла. — Эгиль наконец прочистил горло. — А возможность догадаться об этом дали нам видения.

— Все мы проходили посвящение, — согласился Бранр.

— Нет, я говорю о тех видениях, или скорее о тех скальдах, кто обладает обостренным даром сновидений. О тех, кто иногда способен по желанию войти в сон, снизошедший на его собрата или любого из не принадлежащих Кругу. Непосвященные считают, что вещие видения не более чем случайные сны, поэзия, вдохновение — в лучшем случае. Но если не одному, а нескольким скальдам являются во снах сходные или продолжающие друг друга картины, мы считаем эти сны вещими. Сны же эти чаще всего показывают разным скальдам различные части или стороны единого целого. Как, например, спуск на воду драккара видит один, а то, как его бьет волнами внезапно поднявшаяся буря, — другой, а что видится кормчему, какие решения принимает он, — третий. Если эти сны подтверждают друг друга, это может лишь значить, что в них заключается истина.

Бранр хмыкнул, не то удивленно, не то от боли. За исключением ночи посвящения, когда ему помог напиток Амунди, Бранр ночами вообще никаких снов не видел.

— Мы верим в существование некоего иного мира, — голос Эгиля окреп, будто сами его слова о видениях и рунном искусстве возвращали ему силы, — и что люди способны войти в него. Вчера, за час до того, как на Круг напали люди Ловунда, ко мне приходил Ванланди. Скальд светлого Фрейра просил у меня совета, рассказывать ли Кругу о том, что явилось ему в ночь перед тем самым советом, на котором конунг просил истолковать свой сон о драконе. Ванланди медлил не потому, что сомневался в истинности увиденного, а потому, что не знал, как следовало бы толковать этот его сон. И лишь последние события заставили его обратиться ко мне.

— Быть может, лучше позвать его, чтобы скальд Фрейра поведал нам об этом сам?

— Мне не хотелось бы его будить, — покачал головой целитель, и в ответ на безмолвный вопрос Оттара объяснил:

— Хеймдаль задержал тебя так, чтобы ты не поспел к началу гаданий и к началу нападения тоже. Ловунд тяжело ранил Ванланди, который оказался ближе всех нас к дверям. Я дал ему настой шалфея и вербены, с малой толикой дурмана, чтобы дать ему сон. Скальд Светлый уже немолод, — как бы извиняясь, добавил он.

— Не будучи уверен в своем толковании, — снова заговорил Эгиль, — Ванланди не пожелал тревожить попусту Лысого Грима. — На имени отца голос его едва заметно дрогнул. — Ванланди сказал, что побывал в великом зале Химинбьерге, где собираются асы, чтобы держать совет о делах мира, но сам он оказался в нем лишь крохотным карликом, меньше мышонка, спрятавшегося меж половиц. Но из могучих асов там было лишь двое: Отец всех богов и людей и Велунд-умелец. И еще видел там Ванланди точильный камень, из которого властитель альвов, обладающий властью наделять нужными свойствами любую вещь, вытесывал что-то. Потом это сменилось драконом из Весова сна. А еще…

— Было и еще? — Амунди уже накладывал швы, то и дело высоко поднимая иглу на длинной нити. Протыкал и протягивал, протыкал и протягивал.

— Да было.

— Путаный сон, — заметил Амунди.

— Путаный, — согласился Эгиль. — Герой в том сне не убил змея, как и рассказывал Вес. Однако конунг не пересказал всего сна целиком и к тому же, обвинив Грима, сбил всех нас с верного следа. Мы не дали себе труда подумать о том, что должно произойти в том сне, если дракон не убит. В видении Ванланди дракон уполз в свою пещеру. И более того, хвост исчезающей твари обвивал палочку, вытесанную из точильного камня. Вес же, встретив взгляд дракона, видел еще кое-что.

— Вытесанные на точильном жезле ухмыляющиеся лица, — в один голос сказали Бранр и Амунди и удивленно воззрились друг на друга. С не меньшим изумлением поглядели на них Оттар и Эгиль.

— Мне тоже однажды привиделся жезл, — признался Амунди. — Но в моем сне он лежал в руке скелета в кромешной тьме. Я тогда еще предположил, что это отголосок рассказанного Весом.

— Догадался, — кратко ответил на два вопрошающих взгляда Хамарскальд, а потом задумчиво проговорил: — Теперь я понимаю, почему именно выжидал Ванланди. Сновидец ждал подтверждений.

Едва только вступив в палату совета, Вес понял, что столкнулся с холодной враждебностью. На Большой Совет собрались не только многие скальды, что когда-то по всему северному Йотланду поддерживали нового конунга. В том, что на замкнутых лицах детей Брагги он видит сейчас лишь отчужденность, не было ничего неожиданного. Но холодно глядели на него и собравшиеся сегодня ярлы и херсиры дружин Фюрката.

Вес опустился на свой табурет, левая рука привычно легла на точильный жезл.

— Где Эгиль? — спросил он, внезапно заметив отсутствие скальда Одина. — И сына его я тоже не вижу.

Ванланди собрался было что-то объяснить, но его неожиданно оборвал Хамарскальд:

— Отсутствие одного-двух человек ничего не меняет. То, что предстоит нам решить, не может ждать. Мы и так тянули слишком долго.

— Верно, — поддержал его Хакон, ярл Сканей. — И, конунг, — Бранр не в первый раз заметил, что ярл не желает называть конунга Вестмунда сыном, хоть и признавал Веса каких-то четыре-пять лет назад, даже снарядил ему тогда первый боевой корабль и помог завоевать свое место в Фюркате, — ты, конунг, сейчас как тот крестьянин, который сидит над наседкой всю ночь, а утром узнает, что лиса унесла всех его цыплят.

— И кто же эта лиса? — Вес попытался оттянуть время, просчитывая про себя, не догадался ли пользующийся немалым влиянием в лагере сканейский ярл о том, кто именно стоял за нападением на Круг.

— Эмунд и Ательстейн, сыновья английского конунга Альфреда, которому удалось изгнать людей Горма и Харфарга со своих земель, — спокойно ответил Бранра. — Или, точнее, все те, кто с благословения далекого Рима отправился в поход на нас.

— Мой государь, — у дверей палаты совета возник дружинник из личной охраны конунга, — Мой государь, — еще раз повторил он.

Извинившись взглядом перед скальдом Хеймдаля, Вестмунд обернулся к дружиннику:

— Надеюсь, вести твои окажутся достаточно важны, чтобы ты решился потревожить нас во время совета.

Стражник слегка побледнел, правда, Бранру показалось, что бледен он скорее от злости, чем от страха.

— Ловунд-грам мертв.

— Мертв? — удивленно подняв брови, переспросил конунг, пытаясь сообразить, на руку ли ему смерть того, кого можно обвинить в том, что это он желал сжечь дом Круга и скальдов.

— Да, мой государь, тело его было найдено в его собственной горнице. Он был убит.

Оттар Черный и Ванланди переглянулись.

— Убит ударом в живот. Горница его разгромлена, так что можно предположить, что на него напали, и грам вашей охраны пал в бою с оружием в руках, как и подобает воину.

— Если совет позволит мне, — раздался в последовавшей за словами стражника тишине голос Амунди Целителя, — по тому, как лежит тело, по оставленным в горнице следам я мог бы попробовать определить, что за человек убил доблестного грама.

— Разумно, — пророкотал Хальвдан Змееглаз. — Нельзя допустить вражды и смертоубийства в лагере. Даже если совершено это было из мести. Такие дела, равно как и назначение поединка или виры, подлежат решению тинглида.

Улыбнувшись собравшимся, Амунди неспешно удалился, а Оттар Черный незаметно передвинулся на место, у окна, с которого только что встал целитель.

— Если позволишь, конунг, мы вернемся к тому, на чем нас прервали, — вновь размеренно заговорил Бранр. — Уже с месяц доходят вести с западного побережья о том, что к южным фризским островам собирается флот франкского короля Карла, прозванного Лысым, и сыновей Альфреда.

— Что там? — одними губами спросил Оттара Ванланди, в то время как скальд Хеймдаля незаметно водил пальцами по насечкам тайнописи на краю скамьи.

— Он попытается отправить Грима и Скагги немедленно. Как только найдет для них лошадей, — так же беззвучно ответил Оттар.

— Захватившие Гаутланд франкские дружины Вильяльма — лишь первые ласточки. На плащах эти воины носят крест, но клянутся они именем Одина. Те же, кто придет вслед за ними, придут, чтобы установить владычество своей Церкви во всех землях севера.

— Ты хочешь сказать, скальд, — начал конунг, усилием воли заставив себя оторваться от мыслей, что нападение на скальдов можно целиком и полностью свалить на убитого начальника стражи, мертвый же никоим образом не в силах опровергнуть обвинений, — что нам не совладать с объединенными силами трех конунгов?

Хакон-ярл одобрительно кивнул, радуясь воинскому дару сына.

— Именно это, — подтвердил Хамарскальд; — И я предложил бы отправить послов для переговоров с Гормом Старым и Харфаргом, — и заметив насупленные брови Хальвдана Змееглаза, добавил: — Разумеется, никто не собирается просить чего-либо у них. Однако и Харфарг, и его необузданный сын, и немолодой, но достаточно еще ясно мыслящий конунг южного Йотланда не могут не сознавать, что угроза нависла не над одними нашими землями.

— Кто может знать, — как бы размышляя вслух, добавил Гранмар, скальд Тора, — куда обратят свои взоры франкские государи: на юг — на Аггерсборг, Ольсборг и лежащий за ними Фюркат, или же на север — к Туне и Усебергу, где хозяйничает сейчас Кровавая Секира?

— И кто же решится полезть ему в пасть? — с легкой насмешкой произнес Хакон.

— Дело не в решимости или храбрости. — Карри Рану чуть повысила голос, чтобы ее было слышно по всей палате, тем самым дочь Раны Мудрого не дала выплеснуться гневу Змееглаза, которого неизменно задевала язвительность сканейского ярла.

В палату незаметно проскользнул Амунди Стринда и присел на лавку у входа. Поймав встревоженные взгляды Оттара и Бранра, целитель только едва заметно кивнул в ответ.

— А в том, чтобы договориться с Эйриком, сыном Харфарга, о совместном нападении. — Карри улыбнулась углом рта, заметив удивленные взгляды бывалых воинов. — Насколько я понимаю, на прошлых советах не раз говорилось о том, чтобы выслать корабли и дружины на помощь Съяланду, чтобы укрепить оборону Скаггена и Аггерсборга, однако если могут объединиться государи христианских земель, почему это невозможно для северных стран?

— Договориться о совместном нападении, — задумчиво повторил Лодин, приведший в Фюркат драккары и дружину из Виггьярда. — Условиться о сроке и напасть на Гаутланд одновременно с севера и с юга.

— И известить об этом оставшийся на острове пусть небольшой, но все же отряд Варши, который нам может быть полезен, — добавил Бранр. — Пусть они поднимут сколько смогут людей с острова и ударят франкам в спину.

— Я не стал бы возлагать на это больших надежд, — впервые за все время подал голос Гвикка Ирландец. — Сам остров и его жители неплохо мне известны. Бонды, живущие за счет своих одалей, едва ли бросят дома, чтобы напасть на франков на побережье. А что касается тех, кто по своим причинам скрывается на острове, то для многих из них угроза с юга мало что значит. Умелому бойцу всегда сыщется место и на скамье драккара, и в дружине, будь то под предводительством франка, норвежца или, — тут он лукаво подмигнул, как бы желая подсластить пилюлю, — ирландца.

Сколь бы мрачными ни были предостережения Гвикки, лукавство ирландца несколько рассеяло царящую в палате мрачность.

— И кого же предлагает послать совет? — снова посерьезнел Гранмар.

А Бранр тем временем в который уже раз думал, что не нравится ему расчетливое выражение, вновь появившееся на лице молодого конунга, и то, как поглаживает он лики на точильном жезле.

— Думаю, отправиться в Каупанг и вверх по Ойстрис-фьорду к Усебергу следует мне, — все взгляды обратились на Карри Рану, — земли отца моего Раны Мудрого лежали на границе Страны Свеев и земель Харфарга, так что в этих краях никто не посмеет назвать меня пришлым чужаком и отказать в должном уважении, положенном посланцу йотландского конунга. — Она чуть склонила голову в сторону Вестмунда в подобии поклона, только на взгляд Гвикки и Стринды, хорошо знавших дочь рода Асгаута, да, может быть, еще Гранмара, поклон заметно отдавал насмешкой. — А кроме того, с самим Эйриком Кровавая Секира мне также доводилось уже встречаться.

— Хорошо, — кивнул головой Вестмунд и тут же к немалому неудовольствием услышал слова Хакона о том, что дружина Карри слишком малочисленна.

— Прости меня, гаутрек, но справятся ли твои люди с драккаром в бурных водах Скаггерака? — добавил он.

— Наверное, мне с частью своей дружины стоит отправиться с гаутреком, если она позволит, — улыбнулся Гвикка, разом разрушив надежды Вестмунда на то, что Карри Рану надолго могут задержать Эйрик в Усеберге или многочисленная родня в Мармире.

Отправляя их в спешке из Фюрката, Стринда отдал им четырех лошадей с тем, чтобы до Ольсборга они добрались к вечеру того же дня, однако отсоветовал заявляться в лагерь после наступления сумерек.

— В Берси Золотом Зубе никто даже и не подумал бы заподозрить предателя, пояснил целитель свое предостережение, — как и в Ловунде тоже. К тому же, до того как стать грамом охраны конунга, он с десяток лет пробыл в дружине Фюрката. Что, если там уже как-то прознали о его смерти?

— Если тело его нашли только с полчаса назад? — недоверчиво переспросил Грим.

— А как ты объяснишь там свое появление? — ответил ему вопросом на вопрос Стринда.

— А почему нам нужно отправляться в Ольсборг? — подал голос Скагги. — Не лучше ли было бы добраться до Скаггена. Скули-бонд не может нас не помнить, и Бьерн там…

— На той дороге нас скорее всего и станут искать, если Вес решит объявить погоню, — ответил ему за целителя Грим. — Но действительно, почему именно Ольсборг?

— Мнение Эйнара и Хальвдана, если уж не Хакона и скальдов, заставит конунга согласиться послать кого-нибудь к сыну Харфарга в Усеберг. Посланцы выедут скорее всего сегодня же, а я или Скальдрек постараемся заставить их взять нас с собой… — Он помедлил. — Придумаем какую-нибудь надобность в Ольсборге. Впрочем, если расчет мой верен, отправится дочь Раны Мудрого.

— Значит, ее корабль по пути доставит нас на Гаутланд, так? — обрадовался Скагги.

Грим задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Тогда необходимость в поездке твоей или Скальдрека есть только в том случае, если корабль поведет не она. Тогда вам придется как-то заставить форинга взять нас.

Амунди кивнул, подумав при этом, что все его предостережения, очевидно, пропали впустую, поскольку едва ли они заставят сына Эгиля провести ночь у костра в лесу, когда так близкo таверны морского порта. А значит, жди неприятностей.

«Линдормр» Карри Рану из рода Асгаута подошел к пристани Ольсборга в час пополудни. Дочь Раны Мудрого с тремя доверенными дружинниками отправилась приветствовать Иви-конунга, Гвикка же, спрыгнув на палубу, поинтересовался, где им искать Квельдульва и будущего ученика травника. В ответ на это Стринда только мрачно пожал плечами, с раннего утра небо над северным морем заволокло тучами, и у целителя тупой болью ломило висок.

— Хочешь поспорить? — рассмеялся ирландец.

— Что ты знаешь, где искать Квельдульва? — хмуро переспросил целитель. — И спорить тут нечего.

Во второй же по счету харчевне недалеко от пристани Амунди молча кивнул Гвикке, подойти к сгрудившимся в дальнем углу ратникам, из-за спин которых под отчаянные завывания безжалостно терзаемой харпы раздавался знакомый голос. Но вот песня окончилась — Амунди еще подумал, зачем сыну Эгиля понадобилось столь гнусаво фальшивить и как дружинники Ольсборга способны мириться с таким завыванием. Еще несколько минут Скагги жалобно рассказывал что-то… Но интерес слушателей уже иссяк, кольцо распалось — и Гвикка едва не задохнулся от хохота при виде представших перед ними гротескных фигур.

— Лошади стреножены на лесной прогалине в получасе ходьбы от лагерного вала, — только лишь они сели за грубый дощатый стол, сказал Грим, не дожидаясь вопроса Амунди Стринды.

— Гвикка, — обернулся целитель к ирландцу, — пошли за ними кого-нибудь из своих людей.

И Скагги взялся подробно объяснять подошедшему по знаку Гвикки дружиннику, где найти оставленных пастись лошадей.

На руку им сыграла собственная их неумелость, принялся с веселым смехом рассказывать Квельдульв.

— Разве я не понимаю, что за профессионального певца мне не сойти. Умеешь ты выбирать учеников Стринда, — хохотнул он. — Без личины, какую придумал мне будущий скальд врачевательницы, ничего подобного бы не вышло.

А так, оба они сошли за бродяг, какие переполняли не только Ольсборг, но и почти все селения на северо-восточном побережье Йотланда: калеки, раненые, те, кому удалось бежать с завоеванных отрядами Вильяльма островов. Грим выдавал себя за увечного, к тому же отставшего от корабля дружинника из земель Горма Старого, а Скагги — за какого-то младшего сына, дренгу, покалеченного в битве и за бесполезностью выброшенного собственной семьей, — теперь вот оба убогих-де пытаются не умереть с голоду, перепевая, как умеют, сказания о славе былых времен. Сообразительность Скагги создала из тела Грима целую историю, понятную каждому встречному с первого взгляда.

Сперва Скагги осторожно и едва ли не артистично намалевал на лице Грима роскошный и ужасающий шрам, отметину, память о пришедшемся по глазам ударе мечом или секирой. Потом он перевязал Гриму голову грязными тряпками, как это было в обычае у лекарей франкской армии, но так, чтобы с обеих сторон повязки выглядывали кусочки раскрашенной кожи, позволяя догадываться, что за страшная рана скрывается под тряпками.

На эти слова сына Эгиля целитель, вместо того чтобы одобрительно кивнуть или улыбнуться, серьезно нахмурился.

— Моя вина, я не успел тебе этого объяснить, — ответил он на вопросительный взгляд своего ученика. — Не стоит подделывать столь серьезные раны, не дело искушать богов.

Однако Квельдульв от слов целителя отмахнулся или просто пропустил их мимо ушей и все так же весело продолжал повествование о своих муках в роли самозваного песенника. Обложив ему ноги полосами содранной с упавшей липы коры, Скагги замотал их так туго, что его «жертва» не могла даже согнуть ногу в колене. И наконец, для пущей изощренности пытки привязал на спину железный прут, от чего стало немыслимым вообще какое-либо свободное движение.

— Это он придумал, что я-де замешкался.

Тут Скагги скромно потупился, а Гвикка подумал, что делает он это скорее, чтобы скрыть лукавую усмешку. Интересно, как удалось ему уговорить Квельдульва, каким бы любителем шуток тот ни был, разыграть неумелого бойца.

— …и получил удар в лицо, — продолжал, отхлебнув пива, Грим. — А когда падал навзничь, получил вдогон удар секирой, который раздробил мне позвоночник. И так как ноги отказывались теперь держать меня, я мог лишь волочить их за собой, прыгая и переваливаясь на костылях. Вот вам и вся история моей жизни. Он снова расхохотался.

— Однако это избавило нас от лишних расспросов, — добавил Скагги, спину которого украшал весьма умело сработанный из тряпок горб и мастерски дернул несколько раз веком, изображая тик.

Действительно, они избежали расспросов как при входе в Ольсборг, так и в харчевне. Ни одному бывалому воину не требовалось спрашивать, чтобы знать, что именно стряслось с оказавшимся перед ними сгорбленным черноволосым. А еще одной причиной, почему никто не удосужился допросить калеку и его исхудавшего спутника, был страх. Каждый ратник прекрасно знал, что однажды подобная судьба может постигнуть и его самого. Ярлы, хавдинги, даже бонды могут позволить себе кормить при себе пару-другую калек — проявляя щедрость или отдавая дань кровным узам.

Но благодарность или забота о бесполезных — слишком большая роскошь для готовящейся к войне страны.

На его потешную гримасу рассмеялся даже, несмотря на головную боль, Амунди, однако сказал, что дочь Раны Мудрого, должно быть, уже вернулась от конунга и неплохо было бы им возвратиться на корабль.

— Двух лошадей я оставлю вам, — посерьезнел целитель. — Неизвестно, удастся ли вам найти их на острове. Остальные или останутся здесь, если найдется сегодня корабль в Фюркат, или же мне придется возвращаться назад верхом, ведя запасную лошадь в поводу, — объяснял он уже дорогой.

Когда они подошли к «Линдормру», на пристани их уже ждал дружинник Гвикки с оседланными лошадьми.

— Чалых на борт, — кивнул ему Гвикка, — остальных оставишь здесь.

— Задержись ненадолго, — обратился вдруг к сыну Эгиля отошедший на пару десятков локтей к домам целитель.

— Да? — нетерпеливо обернулся к нему Грим.

— Возьми, — сказал Амунди, протягивая ему какой-то округлый предмет, завернутый в темную тряпицу.

— Что это? — недоверчиво спросил Квельдульв.

— Снадобье. Подожди… Не спорь. Я не требую, чтобы ты выпил это сейчас или когда-либо позже. Я могу только посоветовать тебе выпить его, когда руны скажут тебе, что пришло время.

— Я спрашивал, что это?

— Отвар из пленки с красного гриба с дурманом. Да, да — тот самый, что пьют перед битвой те, кто станет берсерком в бою, но в этот я добавил еще пару своих трав.

— Зачем?

Амунди помедлил.

— Чтобы вернуть тебе память.

— Стринда, это ведь не я упал в реку. Мне отвар не нужен.

— Я не ту память имею в виду. Быть может, я уже и немолод, но разум мой тверд. Это ведь я первым рассказал тебе о травах и рунах. Я не верю, что все это исчезло из твоей памяти, ты просто не пускаешь руны в себя, пытаешься отмахнуться от вещих снов. Мой отвар откроет тебя видениям.

Лицо Грима вдруг побелело и застыло, будто каменная маска, из которой, как через две дыры, глянула на Амунди тьма.

— Нет.

— Как знаешь. — Тон целителя был мягок. — И все же пообещай мне…

— Ветер меняется, — крикнула с палубы драккара Карри.

— Иду, — не оборачиваясь, отозвался Грим и, повернувшись к травнику, добавил: — Времени нет.

— Обещаешь?

— Да.

— Пересказать мне, если сможешь, то, что увидишь. — Целитель лукаво улыбнулся.

— Ах ты… — собрался было уже выругаться Грим, но лишь махнул рукой. С палубы что-то крикнули, и, кивнув на прощание целителю полубеспомощно-полунасмешливо, — сын Эгиля побежал вниз по склону и дальше по сходням на борт драккара, на ходу заталкивая в котомку фляжку.

Ветер, несмотря на все беспокойство Карри и кормчего «Линдормра» Торарина, не переменился, и до острова они добрались сравнительно благополучно. Благополучно отчалил и растаял в наползавшем с севера легком тумане «Линдормр».

Но тут же начались и неприятности. Грим полагал, что скрываться им не придется, в крайнем случае обмануть пару чересчур любопытных путников или, быть может, несколько франкских дозоров.

И все же с первых нескольких миль, какие они проделали по острову, Грим осознал, что все лесные дороги кишат отрядами, не говоря уже о харчевнях на перекрестках и обжитых местах. Да что там, весь Гаутланд гудел, как растревоженное осиное гнездо. У ограды каждого хутора собирались своры вооруженных крестьян, враждебных и подозрительных, ожидающих недоброго от каждого приближающегося чужака. Первый же такой отряд попытался задержать их, отмахнувшись от сочиненной на ходу байке, что они дескать возвращаются с хутора паромщика у переправы через Рив, преподнеся ему посланный Гюдой Кнутом мед. Кнута был ближайшим соседом Хамарскальда, его усадьба находилась на опушке леса, в котором стояло родовое гнездо Бранра. Однако вооруженные крестьяне видели лишь меч на поясе Грима, и у околицы остались лишь трупы не успевших закричать вояк, а самим Гриму и Скагги пришлось обойти селение лесом.

Франки, или кто они там были, похоже, за эти пару недель не решились занять остров целиком, ограничившись только городками и крупными селениями по побережью, очевидно, опасаясь нападения гаутландцев, поджидавших захватчиков за каждым поворотом дороги, за каждым деревом, домом или кустом. Таков здесь обычай, объяснял дорогой Грим. Гаутландцы, неоднократно подвергавшиеся нападениям, никогда не собирались большими дружинами. О едином ополчении гаутландских бондов Грим слышал лишь однажды, это было в правление Тунигоди, когда свейский конунг Гравдал решил было взять остров под свою руку. Тогда, измучив свейские дружины ночными набегами, убийствами из-за угла, немногочисленное ополчение бондов (хотя под стяг Грьотгарда Бодрого, тогдашнего херсира рьявенкрикской дружины, и собрались воины почти со всех хуторов, а бонды привели с собой даже отряды своих карлов) заставило убраться свеев с острова на немногих избежавших огня кораблях.

Сейчас же Гаутланд явно вновь готовился к войне. Сам воздух вокруг хуторов и усадеб будто дрожал от затаенной ярости. Жители острова были достойными, хотя и не всегда дальновидными, воинами, продолжал просвещать своего спутника Грим, отводя ольховую ветку, поскольку полагали лучшей защитой нападение и считали излишним терять попусту время на выяснение, с кем именно они столкнулись. Теперь из-за этого им и придется пробираться по большей части лесом, если они собираются поскорее попасть на хутор Тровина, не перебив при этом — Грим с плотоядной мрачностью ухмыльнулся — половины возможных союзников.

Так что весь последующий день они с ужасающей медлительностью — насколько позволяли усталые лошади — брели вдоль дорог по лесу и оврагам, грязь в которых нередко доходила до брюха лошадей. Но даже и так они видели высланные дозоры некоторые даже верхом, под командованием какого-нибудь крупного бонда. Однако встречались и иные — и намного более опасные; эти путешествовали, надвинув на головы капюшоны плащей, поодиночке, но чаще по три-четыре человека. Оружие у них неизменно было чем-нибудь обмотано, или в ножнах, чтобы не бряцало или не звенело.

Причем впереди всегда ехал какой-нибудь проводник — явно из местных жителей с луком или охотничьей пращей наготове.

Всякие люди бродят по Гаутланду, невесело размышлял Грим, впервые сознавая, какими опасностями чревато положение острова, как убежища всевозможных бродяг. Именно эти бродяги: беглые рабы, прячущиеся здесь от мести родичей убийцы, пираты, — короче, всяческий гулящий и безземельный сброд и решит, кому, в конце концов станет принадлежать остров. Кто-то из этих воинов останется воевать за тех, кто предложил им кров, а кто-то вполне способен отправиться искать себе места на службе у франков. Одни отряды выехали, чтобы попытаться остановить рейды захватчиков в глубь острова, другие же, наоборот, стремились к крепости, вокруг которой, по слухам, расположились, вытянув на берег часть кораблей, франки.

При этом и те, и другие будут более чем счастливы поймать и прикончить всякого, если они решат, что этот «всякий» может предоставить франкам какую-либо помощь или сведения.

Городища пепелище, где полночный ветер свищет. «Болтун и фигляр», — тут же одернул он себя. Пепелище — не самое подходящее место для фиглярства.

А родовая усадьба Бранра Хамарскальда, где погиб в огне скальд аса Хеймдаля Тровин, и впрямь напоминала разоренное пепелище.

От защищавшего ее от леса частокола, концы которого упирались когда-то в два длинных дома, лишь кое-где торчали с десяток разрозненных бревен. Из двух, поставленных под углом друг к другу длинных домов уцелела лишь конюшня при правом и почерневшие столбы по углам. В том месте где, судя по всему, должен был находиться колодец, возвышалась куча неряшливых камней. И только в двух десятках локтей от пепелища гордо покачивали мохнатыми лапами древние тисы, будто приветствуя белый и круглолицый, огромный в полнолуние шар луны…

Лес еще не начал своего извечного наступления на рукотворную прогалину, но первые его лазутчики уже появились — по пятнам выжженной земли встали высокие, почти до пояса и серебристые в лунном свете воины зеленого народа с темными пушистыми маковками соцветий.

Иван-чай, даже не подходя ближе, чтобы проверить, подумал Грим.

— А вон там стоял стол, за которым любил сидеть под вечер Тровин. — Голос Скагги звучал странно потерянно в этой мирной ночной тишине.

Грим обернулся на голос и, увидев, как Скагги не отрываясь смотрит на окружившую черный ствол серебристую поросль, неожиданно вспомнил и сам стол, и укрывшую его раскидистую липу, и сладковатый запах ее цветения, и вьющуюся над фитилем мошкару…

— Пора подумать о ночлеге, — резче, чем хотелось бы, бросил он и попытался скрыть от парнишки собственную боль.

Скагги же только примиряюще улыбнулся, и Грим вдруг подумал, что целитель из него выйдет, похоже, не хуже Амунди — не зря же его, неумелого и неподготовленного, выбрала себе привередливая Идунн.

Оказалось, что конюшня — единственное строение в усадьбе, у которого, пусть и не полностью, остались хотя бы три стены, — принадлежала к тому самому дому, который удалось восстановить Молчальнику и его воспитаннику. Немудрено, что мальчишка мешкал входить сюда. Заметив это, Грим, чтобы занять его каким-нибудь делом, отправил Скагги поискать чего-нибудь на корм лошадям, а сам остался расседлывать усталых животных и разводить огонь.

К тому времени, когда мальчишка вернулся, небольшой костерок уже весело полыхал, с довольным урчанием поглощая сосновые чурки, которые Грим отыскал у въезда в усадьбу. Однако, увидев яркие язычки пламени в трех оставшихся без крыши стенах, Скагги неожиданно попятился и застыл на самом краю круга света. Даже при том, что по лицу его затанцевали отблески костра, было видно, что будущий скальд Идунн смертельно бледен.

Не желая бередить рану назойливыми вопросами, Грим только вопросительно поднял брови.

— Я вспомнил вдруг то, что так стремился забыть, — стоически заставил себя проговорить Скагги.

— Мы затем и вернулись сюда, чтобы ты вспомнил все, — отозвался сын Эгиля, понимая, сколь мало в его словах утешения. — Только знаешь ли, — помедлив, добавил он, — Молчальник, прости, что я сейчас поминаю его советы, говорил мне в тот самый мой приезд, который ты вспомнил, что в таких случаях нужно говорить. Что слова хотя бы отчасти, но снимут боль.

— А наставник ведь никогда не говорил, откуда взялось это прозвище. Может быть, ты знаешь, Квельдульв? И еще, тебя все еще задевает прозвание «ночной волк»?

— На оба вопроса: нет. — Грим сам удивился тому, что это, второе «нет», правда. — Поначалу я был слишком молод, чтобы осмелиться спросить Тровина, почему его так прозвали, а потом… Потом у меня слишком много было своих забот, чтобы замечать что-либо.

— Ну… — не зная, что на это ответить, протянул Скагги, удивленный прямотой сына Эгиля, скальда изворотливого Локи, которого не так-то легко было вызвать на откровенность.

Одновременно с этим он понял, что бессмысленно тянуть, бессмысленно прятаться в темноте, если можно сидеть, завернувшись в плащ, у огня, бессмысленно пытаться изгнать из памяти то, что уже вспомнилось…

— Я вспомнил, как бежал отсюда. — Он решительно сделал шаг к костру, чтобы присесть возле на ствол березы, который притащил сюда Грим. — А забыть хотел… — будь проклят Рив, что помог мне, — наверное, от чувства вины… — От того, что он выговорил эти слова, ему неожиданно стало легче. — Вины за то, что оставил наставника здесь, на смерть, хотя это и было его волей.

Запах горящей сосны действительно вернул ему все…

И тяжелый удушливый дым, в котором, задыхаясь, храпели лошади, и голос Молчальника, ругающегося, что благородные звери без вины страдают в бедах своих хозяев. И шутку Тровина, которой он объяснял свое желание держать в усадьбе четырех лошадей — дескать, если ему не дано владеть восьминогим конем, то пусть у его скакунов в сумме ног будет вдвое больше.

Лишь двое вольноотпущенников да старуха согласились жить на этом — как поговаривали в округе — проклятом хуторе. Они — и Скагги — по большей части и работали по хозяйству, ухаживая за лошадьми, парой коров и хромоногой отвратительного нрава козой. К травному же своему садику, что на удивление пышно и быстро разросся за домом у тисовой рощи, Тровин не подпускал никого. Две зимы жители крохотного хутора продержались в основном за счет охоты и даров, что приносили Тровину окрестные жители.

Зная, с каким подозрением относятся гаутландцы к детям Брагги, Тровин не спешил рассказывать о своей принадлежности к Кругу, однако очень скоро местные поняли, что им без новых хозяев проклятой усадьбы не обойтись. Молчальник легко ладил со всякой живностью, а после того, как в окрестных селениях в первую зиму, в морозы, каких не помнили даже седые старики, пало лишь три-четыре коровы, просителей стало не перечесть. Лечил Молчальник и людей, хоть и делал это без особой охоты, признаваясь воспитаннику, что боится оскорбить Идунн-врачевательницу. И каждый раз, собираясь дать снадобье захворавшему, скальд Хеймдаля спрашивал у милостивой, но своенравной асиньи ее на то позволения.

Будто предчувствуя неладное, за день до пожара, наставник отпустил слуг, поровну разделив между ними добытые за зиму беличьи шкурки. Старуха же уходить не хотела, Тровин отослал ее по какой-то мелкой надобности к родственникам, что жили за лесом, однако подарил при этом корову. Разумеется, умудренная сединой женщина заподозрила что-то неладное. Скагги наставник приказал получше кормить Черную Челку с тем, чтоб оседлать ее назавтра.

— Мне уже тогда следовало бы понять, что произойдет, попытаться заставить его уехать вместе со мной. До чего я был слеп!

— Если Тровин чуял неладное, то у него, очевидно, были причины полагать, что беда пришла не за тобой, а за ним. Что искать будут его. — Грим старательно подбирал те слова, которые бы, проникнув в душу мальчишки, заставили его понять, что наставник его думал столько же о нем, сколько о самом себе. — В отличие от него, ты мог бы ускользнуть. И вместе со мной вернуться для мести.

Ночной сквозняк вновь бросил в лицо Скагги клок соснового дыма… запах горящего дерева.

…дым ел, щипал глаза, дым разъедал легкие… Им пришлось оставить горницы, перебравшись в загон для скота, где остались лишь одни лошади, но и сюда между досок уже добирались злые, с черной оторочкой язычки, заставляя в испуге храпеть и биться привязанных животных, а снаружи, то вздымаясь волной крика, то падая почти до шепота, но ни на минуту не умолкая, хрипели чужие голоса. Истошно блеяла коза. Оглядев бешеным взглядом загон, Тровин приказал ему собрать упряжь, сам же взялся подводить лошадей к дальней от ворот стене, той, что глядела на тисовую рощу и травный сад. Задыхаясь от дыма, Скагги не в силах был даже спросить, к чему все это, ведь ясно уже, что хозяевам усадьбы не дадут выйти, сожгут заживо. Наставник же, подхватив полено, еще и зажег от уже объятой пламенем стены факел.

Накинув на лошадей уздечки, Тровин связал бьющихся от ужаса животных вместе. С трудом сдерживая, поставил мордами к стене.

— В седло! — Он ткнул факелом в оседланную с вечера и яростно косящую мутным глазом Черную Челку.

Перед глазами у Скагги все плыло в черно-красном с запахом гари тумане и, уцепившись, как утопающий за протянутую жердь, за голос наставника, он повиновался.

— Я сейчас подпалю им хвосты, — прокашлял сквозь дым Тровин, — и они снесут стену. Гони вслед за ними! Через рощу в дыру в частоколе!

— Наст…

— Гони!

В глаза Скагги ударил огненный сноп, а вслед за ним разверзлось на месте стены беззвездное черное небо. Деревья… все ближе…

— …вельдульва! — несся вслед за ним могучий, звенящий от муки даже не голос, а вой.

Через пламя и пряный сосновый дым затухающего костра глаза Грима казались не голубыми, а серебристыми. Волчьи глаза, глаза Квельдульва.

— Мы вернулись. — Голос его казался хриплым. От боли, сообразил вдруг Скагги, вспомнив, что слышал от скальдов о юности сына Эгиля, и мысль, что кто-то способен разделить его боль, неожиданно принесла облегчение.

— Ты вернулся. — Грим кашлянул, прочищая горло. — Не твоя вина, что месяцы, а не дни спустя. Главное — ты вернулся. И мы отыщем то, чего так боялись, ради чего спалили усадьбу враги Молчальника.

Неожиданно, будто чем-то острым ткнули ему под ребро или в охапку сена, из которой он устроил себе лежанку, затесался камешек, Грим проснулся и рывком сел. Костер догорел, в проеме на месте сгоревшей восточной стены темно-синее небо над деревьями подернулось белесой пленкой.

— Я знаю.

— В чем дело?

Слова у Скагги со сна выходили невнятно, в волосах застряли соломинки.

— Пошли.

— Куда? — в сонном возмущении вопросил Скагги, но послушно побрел вслед за Гримом во двор.

— Как же я сразу не сообразил, как только увидел тисы! — пробормотал Квельдульв, тряхнув головой, чтобы отбросить со лба отросшие волосы.

— О чем ты? — хмуро поинтересовался Скагги. Он уже почти проснулся от предутреннего холода, и пробуждение его вовсе не радовало.

— Повтори-ка Тровинову вису. — В голосе Грима зазвучал охотничий азарт.

Не дождавшись ответа, Квельдульв обернулся, чтобы увидеть, как мальчишка возвращается из горелой конюшни, на ходу заворачиваясь в плащ.

— Повтори вису.

Уловив нотку гнева в голосе сына Эгиля, Скагги сообразил, что с прерванным сном, очевидно, придется смириться.

Под корнем норн — брат лиственный

— Вешку вниз — средь отцов лука — сведай.

Закладу земли зыбкой не достаться добычей Вранову жару вражьему,

Что пожрать рвется жадно Хеймдаля длани и слух.

Плакать длиннобородого детям,

Коль волк ночной оплошает.

— покорно протараторил он. — Дичь какая-то. Какой может быть лиственный брат под корнем?

— Ну хоть чему-то ты мог у Молчальника выучиться? — вспылил Грим, но увидев, как передернулось от боли лицо мальчишки, несколько сбавил тон: — Тровин что, не учил тебя языку поэзии?

— Лишь немного, — сокрушенно признался Скагги. — Но о кеннингах я знаю, поспешно добавил он, увидев, как снова сошлись к переносице брови Грима.

— Ладно, давай начнем с конца, — предложил сын Эгиля, подбирая с земли полено посуше. — Кто такой «длиннобородый», сообразишь? — Вогнав в полено нож, Грим расколол его на две половины. — «Длиннобородый ас», — подсказал он молчащему Скагги.

— Брагги! — обрадовался тот. — Значит, «длиннобородого дети» — это Круг скальдов, так?

— Так. А теперь, кто такой «волк ночной»? — Он лукаво усмехнулся. Смелей-смелей, ты же сам спрашивал меня сегодня о моем прозвище.

— Квельдульв. — Игра, похоже, начала вызывать у Скагги интерес. — Но я все равно не понимаю, при чем тут корни и норны?

— Подожди, сейчас дойдем. — Грим высек искру, и сосновое полешко затрещало смолой. — Чьим скальдом был Тровин?

— Глухого стража Асгарда, — послушно ответил мальчишка, — то есть «Хеймдаля длани и слух» — это сам Тровин, да? Грим сумрачно кивнул.

— А «вранов жар вражий» — это огонь, который развели враги и в котором погиб Тровин, — добавил будущий скальд упавшим голосом.

Квельдульв снова молча кивнул. Сосновая чурка у него в руках превратились в яркий факел.

— Знаешь, из чего делают луки? — задал он, помолчав немного, следующий вопрос.

— Из тиса, — не задумываясь, ответил Скагги, за что получил одобрительный кивок, но не увидел этого, поскольку обернулся к тисовой роще.

— Есть в роще какое-нибудь лиственное дерево?

— Есть. Ясень у самого края.

Скагги пришлось поспешить, чтобы поспеть за скользящим, «волчьим», как его называли охотники, шагом Квельдульва.

— Ну, если там есть даже ясень, — вновь заговорил, подходя к роще, Грим, то, наверное, теперь ты знаешь, что за корень норн.

— Норны живут под первым корнем ясеня Иггдрасиля, — сокрушенно признал Скагги. — А что за зыбкая земля?

Грим в ответ только молча пожал плечами. Старый ясень действительно, как и вспомнилось Скагги, стоял на самом краю рощи, за ним из-за нескольких оставшихся стоять бревен частокола вытекал небольшой ручеек, в который Скагги со всплеском угодил сапогом. Грим же, обходя ствол дерева, через ручеек перешагнул, сказав, что нашел его на слух. Наклонив пониже факел, он осветил корни дерева, но на месте корней вокруг толстенного ствола блеснула вода.

— Мы с Тровином думали к лету прочистить здесь все, — раздался из темноты задумчивый голос Скагги. — Зимой в роще упало дерево, а талые воды притащили еще и какие-то сучья. Да так и не собрались.

— Вот тебе и зыбкая земля, — так же задумчиво ответил Грим. — «Зыбкая земля» — это обозначение моря или стоячей воды.

Он присел, чтобы получше разглядеть корни.

— Вот оно! — воскликнул внезапно по другую сторону крохотной запруды Скагги.

И Грим шагнул через ручей. Мальчишка стоял на коленях над плоским камнем и осторожно счищал с него тонкий слой земли. Под пальцами его на камне начинали проступать руны какой-то надписи.

— Тровин по прозвищу Молчальник, сын Альвгейра из рода Альва, скальд Хеймдаля из Круга детей Брагги, вырезал эти знаки, — с трудом разбирал в колеблющемся факельном свете Скагги. — Запись эту читает тот, кто знает, что меня уже нет среди живых. Но отказано мне в месте и среди эйнхериев в Вальгалле, и во всех девяти мирах, над которыми властвует Хель.

— И это все? — оторопело спросил Скагги. Парнишка был явно растерян. Только это мы и должны были отыскать?

— И что у тебя, скажи мне, на плечах? Кочан капусты? — вышел из себя Грим, но усилием воли постарался сдержать гнев. — Это же только «вешка», а там сказано…

— «Вниз сведай», — поспешил вставить Скагги, — но ведь между ними, оказывается, еще и «среди лука отцов».

— В висе могут сплетаться две фразы, — терпеливо объяснил ему Грим. — Если правильно читать ее, получится «брат лиственный среди лука отцов», то есть лиственное дерево в тисовой роще, в роще хвойных деревьев. И «под корнем норм вешку вниз сведай», то есть ищи вешку или знак под первым корнем. Тровин опасался, что те, кого он ожидал, могут подпалить и священную рощу, а оставленное им не должно погибнуть в огне.

— Поэтому ему не «достаться добычей вранову жару вражьему»…

— Поэтому то, что мы ищем, спрятано в воде, — с этими словами Грим принялся шарить под первым с востока корнем ясеня. — Ну вот, подержи-ка факел, — удовлетворенно объявил он пару минут спустя и вытащил из-за пояса нож.

Скагги завороженно смотрел, как сын Эгиля перерезает под водой что-то, чтобы затем вытянуть из-под подмытых водой корней перевязанный плетеным шнуром кожаный узелок. От кожи шел резкий запах начавшего подгнивать китового жира.

— Так вот на что пошел весь жир! — неожиданно воскликнул он.

Грим поднял на него вопросительный взгляд.

— За пару дней до пожара я обнаружил, что у нас вышел весь жир, — объяснил Скагги. — А ведь всего неделю назад мы купили пару мер.

Когда я сказал об этом наставнику, он только пожал плечами, сказав, что пусть меня это не тревожит, мол, этой зимой жир нам не понадобится.

Кивнув, Грим принялся разрезать отсыревший кожаный шнур. Распались последние стягивающие сверток петли, и на развернувшейся коже в свете факелов перед ними предстала стопка тоненьких дощечек, покрытых ровными рядами крохотных рунических знаков.

— Неплохая идея, — пробормотал себе под нос Грим, — оставить на пару дней кожу и дерево в жире, а потом спрятать все это в воде. Он же считал, что вернемся мы через неделю, самое большее десять дней, — добавил он уже громче.

— И что, дощечки погибли? — встревожился Скагги, успевший уже взять верхнюю, чтобы получше рассмотреть ее. — Это же не дерево, это кора! — внезапно изумился он.

— Возможно, какие-то из них погибли, но, думаю, большую часть записей мы прочитать сможем, — успокоил его Грим. — А что до коры, то это не совсем так. Видишь, какие они тонкие и как легко сворачиваются? Тровин как-то рассказывал, что такие деревянные таблички делают барды в Эрине, они точно так же, как Тровин здесь, чертят свои знаки на табличках раскаленной иглой.

— Барды? — удивился Скагги. — Кто это?

— Так сразу не объяснишь, — отозвался Грим, но, догадавшись, что мальчишка не уймется, добавил: — Что-то вроде эринских скальдов. Об остальном спросишь у Гвикки или у Стринды, — отмел он дальнейшие расспросы. — Он ездил с Тровином в Эрину, не я.

Подобрав с земли таблички и их кожаные обмотки, сын Эгиля встал, отряхивая колени.

— Пойдем-ка назад. У костра читать все же легче, чем при свете факела в темной роще.

«Тровин по прозвищу Молчальник, сын Альвгейра из рода Альва, скальд Хеймдаля из Круга детей Брагги, — проговаривал, читая, про себя Скагги, начертал эти знаки, чтобы поведать то, что стало мне известно о воспитаннике моем Весе, ныне конунге Вестмунде. Знание это столь велико и ценно, что я не рискну оставить его, не доверив чему-либо, что может потом попасть в руки врага или пасть жертвой пожара.

Неоднократно случалось детям Брагги замечать, что с первой победы Веса, с тех пор как досталось нашей дружине, возвращавшейся из похода по Упланду к своим кораблям, золото мертвецов, странные вещи стали творить руны. Раз за разом приходила ко мне при обращении к ним запретная руна Гар, что означает точить, а с ней сталь и Один.

С малых лет наставлял я и воспитывал этого мальчишку, сына Хакона ярла и лиственницы монет синеокой. На воспитание Вестмунда из рода ярлов Сканей отдал мне его отец, желая, с одной стороны, принизить мой род в месть за любовь ко мне Хельги, а с другой — чтобы сын его от наложницы получил надлежащее воспитание. Сколько раз с тех пор случалось мне проклинать жадность старого Хрови, обещавшего мне свою дочь, но продавшего ее сканейскому ярлу.

Тому три года, как во время упландского похода проник Вес в лагерь преследовавшего нас воинства Кровавой Секиры, чтобы, сняв стражу, открыть нам ворота. Ничего не скажу, бесславным был тот поход, на беду прибыли мы в Упланд одновременно с многочисленной ратью Эйрика. Вес исполнил свое, но победа в тот день досталась не нам. У истинного воина достанет мужества признать, что в жизни его победы, бывало, сменялись поражениями.

Ведь и могучего Тора одолели однажды в граде Утарда-Локи.

Два дня спустя, когда остатки нашей дружины уходили к морю, преследуемые ратниками Кровавой Секиры, Вес признался мне (а я на беду рассказал на дружинном тинге), что он подслушал последние слова замученного жестоким сыном Харфарга упсальского конунга.

Была это виса-загадка о том, где искать легендарные сокровища рода Инглингов. Против воли скальдов порешила дружина задержаться на день, чтобы дать мальчишке возможность разыскать сокровища свеев: добыча умножает силу и славу рода воина, а в том походе не взяли мы даже дани. Впрочем, не много было таких, кто действительно верил в легендарное золото мертвых.

Надо здесь помянуть и Весова сводного брата Редрика, за ратную доблесть свою прозванного Змеем, сына Хакона-ярла от первой жены его Торы, дочери Мелькорки. Не понять без него того, что происходит с нами сейчас. Годами и опытом ратным Редрик Змей многократно превосходил Веса, которого отказывался называть братом, поскольку кичился тем, что считает свой род не по отцу, а по крови матери своей, дочери ирландского короля, и сам похвалялся тем, что однажды соберет дружину и предъявит свои права на эринские земли. Однако воин он был могучий и славный. Весной того года привел он с собой в наш лагерь крепкую дружину на двух собственных кораблях, и люди его говорили, что он достойный вождь.

Неведомо мне, как случилось так, что, пока Вес собирал золото в разрытом кургане, люди Редрика Змея перебили посланных с Весом землекопов-трэлов и перерезали веревки. Сам Редрик Змей пал от руки Веса, а бывшие с ним воины исчезли, и спросить о том, что произошло на могильным холме, не у кого. Сколько бы ни требовали дружинники Редрика Змея отыскать тело своего вождя, тела мы так и не нашли.

А потому о гибели его нам известно лишь со слов Вестмунда, который признался, что, защищаясь, проломил голову брату каменным жезлом. Дружинники Редрика требовали смерти моего воспитанника, но, сообразив, что получат тогда лишь небольшую долю из могильного золота, согласились на виру.

Жезл же, а был он выточен из точильного камня, Вес носил при себе с той самой минуты, как, бросив добытое золото, один объявился в лагере. Он не отказывался показать его, но и не давал взять в руки никому, даже мне. Не раз с тех пор являлись мне в снах те жестокие, вытесанные из камня лица, будто бы расплывшиеся в удовлетворенной улыбке, напившись крови братом убитого брата. В те дни, возможно, и удалось бы заставить Веса расстаться с этим оселком, но казалось нам, что нет времени для снов и знамений.

Чем больше согревался каменный жезл телесной силой моего воспитанника, тем более прибывала сила и власть Веса. Как удалось ему убедить, подчинить себе бывалых воинов? Кто об этом думал в те дни, когда тягчайшая наша тревога была за оставленные с малым отрядом корабли? Свою вину, свое попустительство и недомыслие я могу загладить, раскрыв те тайны Веса, какие мне дано было узнать.

Уже в Фюркате, что был тогда лишь скромным поселением военных дружин, было мне видение о древнем свойском конунге Аунде Старом.

Во сне этом дух мой перенесся в иное тело, и пребывая в нем, я, что не был мной, знал, что ни единый луч света не прорезал окружающую меня тьму вот уже дважды две сотни лет. Было время, когда все вокруг мерцало слабым отсветом разложения, освещая безмолвные, накатывающиеся волнами полчища личинок, по мере того, как они поглощали тела, глаза и печень и плоть тех, кто лежал здесь. Но теперь личинки канули в вечность, превратив трупы в белеющие кости, столь же твердые и недвижимые, как точильный камень, на котором покоится моя собственная, тоже лишенная плоти, левая рука. Я же знаю, что камень этот пульсирует силой и жизнью, недоступной живым.

Точильный камень этот получил я, заключив сделку со Всеотцом нашего мира, асом асов, когда просил я у него долгой жизни. И принес я в жертву ему своего сына, и ответил мне ас асов. И рек мне, что двадцать лет я проведу в изгнании, а затем вернусь. Так и случилось.

Нагрянул в Упланд Али Смелый, сын Фридлейва, и мне пришлось укрыться на Гаутланде, в земле Одина.

Прошло двадцать лет, и я вернулся на родину своих предков. И вновь принес я Всеотцу кровавую жертву. И обещал мне Тюр-ноши, что жить я стану, сколько сам того пожелаю, однако должен буду исполнять при этом два условия. За каждые десять лет жизни должен был я приносить ему в жертву по сыну, и во-вторых, править мне надлежит силой точеной стали и никогда не расставаться с жезлом Отца Ратей.

Однако одного не открыл мне Гримнир, скрыл от меня то, что тело мое и разум станут стариться с каждым прожитым годом, как тело и разум обычного смертного. После того, как принес я в жертву седьмого своего сына, я прожил еще десять лет, но не мог уже более ходить, и трэлам приходилось носить меня на руках. После гибели на алтаре восьмого моего сына, стал я совсем дряхл, но открылось мне, что не пристала дряхлость воину, а также и то, что сам я не в силах отказаться от продления своей жизни и вновь и вновь стану губить побеги собственного древа.

И тогда дважды семь поколений назад воссел я на этот трон, дабы безучастно взирать в вечность. И помнил, как вместе с плотью прогнило подо мной дерево, как кости мои и дерево трона будто срослись, слились воедино.

Я помнил, как это было. Трэлы прокопали огромную борозду, втянули на полозьях сюда ладью. Послушные моему приказу, установили у рулевого весла трон. Откинувшись на гладкое жесткое дерево спинки, я положил на левый подлокотник жезл из точильного камня с вырезанными на нем жестокими лицами, на правый лег широкий меч. Жезл аса висельников я решил унести с собой, дабы не искушал он более никого вступить в сделку с Бельверком.

По моему кивку рабы ввели боевого коня. Двое держали его под уздцы, так чтобы жеребец смотрел прямо мне в глаза, в то время как третий зарубил его топором. Затем привели четырех моих лучших охотничьих псов — каждого прикончили ударом в сердце. Я внимательно проследил за этим, чтобы удостовериться, что каждый из них мертв, поскольку не собирался делить свою вечную гробницу с запертыми в деревянной ловушке хищниками. Потом внесли соколов, умело придушили каждого. За ними — женщин: пару красавиц, которые рыдали, вопили, несмотря на одурманивающий их мак, воины быстро задушили и их.

Затем воины кряхтя внесли сундуки, до краев заполненные драгоценными камнями и золотом дальних южных земель. О как бы хотелось им оставить эти сокровища себе, не опускать в вечную тьму гробницы! Они, быть может, даже выкопали бы их, если б посмели.

Но они не посмеют. Еще с год от кургана станет исходить слабое голубоватое сияние творящего свое дело в недрах земли разложения.

Верный слуга станет приходить раз в месяц, и от его факела по всему кургану заполыхают ядовитые вспышки выходящего с вонью из-под земли газа. Слухи, легенды окружат курган, пока все и каждый не проникнутся страхом перед могильником Аунда Старого. Если он станет мне, Аунду, могилой.

Расставив сундуки, люди стали складывать камни вокруг ладьи с ее грузом мертвецов, пока у носа и кормы стена не достигла спинки трона. Поверх этих стен настелили прочные деревянные балки, покрыв их сверху листом меди. Тело конунга обернули несколькими слоями холста. С ходом веков сгниет дерево, и кости животных и женщин смешаются с землей в бренный прах. Я же, конунг Аунд Старый, проживший столько, сколько не отпущено было ни одному человеку, останусь сидеть здесь, взирая на них. Их похоронят мертвыми, но я пребуду вечно.

Доверенные воины, шесть человек, режут глотки трэлам, укладывают их вокруг корабля. Потом выбираются наружу. Мне остается безучастно смотреть, как поднимается за бортами ладьи земля. Вот она уже вровень с каменной стеной, вот сухая черно-серая струйка сыплется за борт, запорашивая лежащую на точильном камне левую руку.

Но еще остается отблеск света. Дождем сыплются комья земли.

Отсвет исчез, сгустилась тьма. Конунг Аунд Старый откидывается на спинку трона, вздохнув наконец с облегчением. Все свершено по его воле. И так оно и должно остаться. Навечно.

Что бы ни случилось, он останется прежним. Хогби. Обитатель гробницы.

Видение это я пересказываю для того, чтобы, во-первых, самому вспомнить, как пришел я к мысли о том, что не сам Вестмунд, но могущество аса асов создает новое конунгство. А во-вторых, чтобы показать, что друг Мимира над видениями не властен, иначе не допустил бы он, чтобы они снисходили ко мне.

Призвав меня к себе перед смертью, Хельга сказала, что сын ее непременно возвысится надо всеми смертными и станет прославленным конунгом. С меня же, его воспитателя, взяла синеокая дочь Хрови клятву, что буду я помогать ему советом и делом и что никогда не сделаю ничего, что могло бы повредить ее сыну или воспрепятствовать ему на пути к небывалой славе.

Клятва, столь безобидная у одра умирающей матери, обернулась для меня тяжкими путами. Я не в силах более был воздействовать на Веса, в которого, как поведало мне вещее видение, о котором я еще расскажу, вошел Всеотец. Не мог я и поделиться своими заботами с Кругом — это нарушило бы данный мною обет. Не мог я и оставаться в Фюркате, скромном лагере небольшой дружины воспитанника моего и детей Брагги, который у меня на глазах превращался в столицу нового конунгства.

Единственное, что оставалось мне, — удалиться туда, где возможно будет скрыть имя свое и занятия и в уединенной глуши попытаться исправить то, что произошло пусть и не по моей вине, но при моем попустительстве. Как самонадеян был тогда я в своей уверенности, что руны и их волшба позволят мне одному освободить сына Хельги от ужасающего влияния. Лишь позднее, и то волею случая, открылось мне, что помощь Бельверка станет для нас роковой.

Перед самым своим отъездом я приметил, как подозрительно поглядывает на мальчика по имени Скагги новый тогда еще не конунг, но херсир Вестмунд, и вспомнил его слова о том, что сын Лодина тоже спускался в упасльский могильник. Поскольку в Йотланде тогда не случилось никого из рода Хьялти и некому было бы его защитить от гнева Вестмунда, я забрал мальчишку с собой, надеясь выспросить у него что возможно о могильной ладье. К несчастью, он не в силах был сообщить мне ничего полезного, зато оказался надежной опорой в моей нелегкой жизни на Гаутланде.

Поначалу у меня не было никакого определенного плана, однако, узнав о том, что я ищу такое место, где не покажется странным внезапное появление чужака, Бранр Хамарскальд предложил мне усадьбу своих предков. «Если тебя только не отпугнет тяготеющее над ней проклятие», — с невеселой усмешкой добавил скальд Хеймдаля.

Разумеется, я не преминул расспросить Бранра, на что тот, правда, несколько неохотно ответил, что проклятой окрестные жители окрестили усадьбу за то, что через поколение гибнут все ее обитатели — однажды это случилось от руки врагов, однажды — от внезапно занявшегося чересчур засушливым летом пожара. Сам же Хамарскальд оставил усадьбу после того, как всю его семью, скот и рабов сгубила, пощадив лишь его одного, черная хворь.

Довольно потратив времени на изложение причин своего ухода, расскажу о видениях. Видения более яркие и ясные, чем обычно, посещают тех, кто обладает даром провидения, наступили в первую же зиму после моего водворения в запущенной усадьбе. Все лето потратил я на эксперименты с известным всем скальдам сновидческим отваром белены и молодого багульника, которые, по счастью, в изобилии произрастают на Гаутланде. В различных частях я пытался подмешивать в него боярышник и дурман, белозор и душицу, и многие другие травы. Наилучшие результаты, однако, дала смесь, изготовленная на основе цветов вереска. На вересковую пустошь мы со Скагги набрели по чистой случайности в самую пору цветения этого замечательного растения, когда разыскивали кратчайшую дорогу от нашей усадьбы к морю. Не могу не отметить, теряя время и тратя место на бересте, что действие средств на основе вереска дает, вероятно, самый надежный ключ к решению древней загадки верескового меда…»

— Слушай, а ты не помнишь, в каких долях Молчальник составлял свой отвар? — с интересом спросил Грим, поднимая голову от берестяных свитков.

— Нет, — сокрушенно покачал головой Скагги. — Меня он от трав гонял, а сам никогда ничего не рассказывал.

— На то он и Молчальник, — усмехнулся Грим.

— Стринда всю бороду себе повыдергает, желая узнать, что это был за отвар, — лукаво улыбнулся будущий скальд Идунн, но голос у него был задумчивый.

«В видениях и рунной волшбе неустанно искал я ответа на мучившие меня вопросы, однако то, что я получил в ответ, едва ли кто-нибудь может счесть решением, но лишь зачатком его. Багульник и вереск, усилившие сновидческий дар, позволили мне найти недостающие части к единой картине, осколок которой привиделся мне во сне об Аунде Старом. Не думаю, что стоит повествовать здесь обо всех, суть же сводится к рассказу о точильном жезле и силе аса асов».

Светало. От неверного света факела у Скагги слезились глаза, но он не мог заставить себя оторваться от завещания наставника.

«Точильный жезл был изготовлен властителем светлых альвов по просьбе Всеотца, лишь Велунд один способен заставить не только повиноваться себе неживые вещи, но и наделить их угодными ему свойствами. Жезлу, знаку конунга-воина, столь странному в руках Аунда Старого, полагалось служить своего рода проводником могущества Отца Ратей, посредством которого друг Мимира получил бы возможность тайно и не являя себя скальдам вмешаться в дела хельмскринглы. Было мне и видение о беседе Тюра-ноши с прорицательницей вельвой, о второй беседе, не первой, о которой ничего не говорится в древних сказаниях.

Вельва поведала вопрошающему ее Хрофту и мне, былинкой притаившемуся меж копыт Слейпнира, что исход Рагнарека не предрешен, что порождения хаоса не обязательно выиграют последнюю битву. Для мира осталась еще надежда, и надежда эта зиждется на людях. Задумчив был Всеотец, и виделись, ему, как мне кажется, все новые славные воины — эйнхерии.

Смертным, однако, не позволительно проникать в думы Могучих, и за дерзость свою я поплатился долгими месяцами мучительных болей в голове и в суставах. Поплатился тем большим, что когда отошли обмороки…»

— Помню, — вскинулся на этом месте Скагги. — Под конец первой зимы Тровин, бывало, становился белым как мел и замертво валился на пол. А случалось, целыми днями лежал у огня без движения, только каждый час просил подать ему пить. Озноб же не проходил до самого лета.

Грим на это только сумрачно кивнул.

«…поняв, что не способен более обходиться без вересковой с багульником настойки. Каждый вступивший в Круг знает, что багульник и белена при частом их употреблении уводят в мир ярких снов, откуда уже нет возврата. Дар вереска страждущим и целителям заключается в том, что цветок позволяет растянуть отпущенное пользующему его время до самой последней черты, не лишая его при этом способности ясно мыслить».

— Отец! — сквозь стиснутые зубы прошептал Грим. «Но до середины следующего лета опыты мои пришлось прервать, если я не готов был вовсе от них отказаться.

Хоть и считают многие внутренние области Гаутланда местом глухим, но и до него доходят вмести с Йотланда и из прочих стран. От заезжего купца, который занемог неподалеку от моего дома, я узнал о создании нового конунгства на севере Йотланда. А порадовавший меня приездом, хоть и опечаливший своей бедой сын Эгиля поведал о том, что случилось это после битвы у Данвирка, где войско данов, став могучей стеной, не допустило в нашу землю саксов. Сам Квельдульв, хоть и давно уже скрывается на острове, все же часто наезжает в Рьявенкрик. Он же рассказал мне о битве, в которой Вес одержал победу над конунгом Гормом Старым.

Примечательным же в тех битвах, даже на взгляд отрекшегося от рун берсерка, показалось то, сколь мало в них взято было пленных и сколь многие славные витязи погибли в тех бурях мечей.

Тут-то и вспомнилась мне дума, туманившая чело «аса павших», а руны лишь подтвердили мою догадку, что это «ас асов» пополняет свою дружину.

Восстановив силы, я вернулся в мир снов в надежде обрести уже не решение и даже не ключ к нему, а хоть какой-то намек, что указал бы нам выход. В день летнего солнцестояния я решился принять отвар много более крепкий, чем принимал обычно и… Мне удалось!

Быть может, единственному из смертных удалось мне пробудить вельву!»

Грима отвлек странный звук у него за плечом. Лицо мальчишки было мертвенно-бледным, ненужный в утреннем свете факел ходил в руке ходуном. Сыну Эгиля пришлось несколько раз крепко встряхнуть Скагги за плечо, чтобы тот очнулся.

— Так вот что это было! — заикаясь, выдавил воспитанник Тровина.

— Вот отчего ноги и руки ему сводило судорогой, вот отчего на губах у него выступала пена, а я все эти три дня не мог добудиться!

— Возможно, наставник твой спас всех нас, — совершенно серьезно ответил на это Грим Квельдульв. — Никто не мог бы сделать столько, сколько сделал для нас он: добыл знание. А знание сейчас и есть тот самый путь к спасению. Хотя за это знание ему пришлось заплатить слишком дорогой ценой, — уже тише добавил он.

— Теперь я понимаю, почему для него было так важно отправить меня из усадьбы, — пробормотал Скагги, голос у него предательски дрогнул.

«Я заставил ее поведать мне, что известно ей о битвах в Йотланде и битве последней. И — горе нам — «вельва поведала и правду сказала», что с каждой последующей, как и с этих двух, все больше героев станут увозить девы битвы к порогу Вальгаллы, но битвы земные лишь шаг за шагом приближают «век мечей и секир» для Мидгарда, а значит, и сам Рагнарек! Исход которого по-прежнему едва ли спорен, и очень мала вероятность того, что воинству Одина удастся победить чудовищ и инеистых великанов.

Проводником же Бельверка в Мидгарде служит мой воспитанник Вес. Однако не спеши полагать, тот, кто читает мои слова, что смерть сына Хельги разрубит этот намертво затянувшийся узел. Огромное войско, что собрали возгордившиеся своим могуществом — после того как их отец отнял у нас земли в Британии — сыновья Альфреда-конунга, победить под силу лишь всем, объединенным, послушным одному вождю дружинам Йотланда и островов. Или, быть может, еще Харфаргу, хотя не побывав в его стране, я не решился бы утверждать это с полной уверенностью. Дружины же данов, все до единой дружины, если не обманывают меня доходящие на остров слухи, пойти готовы лишь за Весом или конунгом Вестмундом.

Скажу последнее, и если эти знаки разбираешь сейчас ты, Грим, мужайся.

В начале весны, узнав о ране моего фелага и твоего отца, я попытался передать ему через сны часть своей силы, полагая, что отпущенный срок мне все равно на исходе. Но войти в его сны я, как ни пытался, не смог. И вновь приготовил многокрепкий отвар.

Рана Эгиля и то, что, получив ее, он обратился за здоровьем к своему асу, позволили «предателю воинов» вскрыть твоего отца, — да простится мне столь грубое мясницкое сравнение. Не только жизненная сила, но и силы скальда, силы эриля уходят, утекают от него, утекают через Одина к кому-то или куда-то. И вновь ради друга и брата приняв через день отвар, я употребил все, чему когда-либо учил меня Круг, чтобы отыскать — куда.

Читая мои слова, ты, без сомнения, знаешь или узнаешь вскорости, что ратников врага защищает рунная волшба, что кто-то среди них творит оборотные руны. Оборотные же руны творит тот, кто крадет чужой дар, — так говорится в древнем сказании. Но этот «оборотный» эриль, что появился среди франков, сам не крадет ничего, поскольку не может красть.

Дар и силу волшбы дает ему Бельверк, ту самую силу, что крадет он у Эгиля, скальда Одина, своего скальда».

Скагги услышал, как Грим судорожно втянул в себя воздух.

«Украсть же тот эриль не способен потому, что не человек он, а хогби, немертвый, обитатель гробниц. Тело Реда, которое исчезло до того, как успели мы его похоронить, забрал себе Один.

Рунные заклятия-гальдары, точнее, двенадцатое из них, о котором говорит в речах своих Высокий, дает асу асов власть подчинять себе мертвецов. Тело же старшего сына ярла Хакона тем более ему подвластно, что убит был Редерик тем самым жезлом, что изготовил для Бельверка Велунд. Тот, кто при жизни был Редом, а в смерти стал Вестредом, не даст отступиться франкам, не даст отступиться их конунгам, даже если б сыновья Альфреда захотели того.

Появление Вестреда — знак того, что не близится, но настал тот век, когда Братья начнут биться друг с другом, родичи близкие в распрях погибнут.

Рассказ мой почти завершен. Осталось добавить, что дни мои на исходе. Сочтены отваром, последние порции которого — стоит честно взглянуть правде в лицо — почитай что убили меня. Сочтены мои дни и гаданием рун. Руны открыли, что лазутчики Вестреда, набранные из франкской дружины стоящего на Фризских островах Вильяльма по прозвищу Длинный Меч, сына Хрольва Пешехода, уже проникли на Гаутланд, чтобы найти меня. Единственная моя надежда — на Скагги, которого, дописав это послание, я завтра в ночь отошлю из усадьбы на поиски Грима, сына Эгиля. Тем самым я окажу последнюю помощь как покинутому мною Кругу, так и моему фелагу — вернув ему сына, — так и самому Гриму, место которого среди детей Брагги.

Оставленные мною соратники и друзья, знайте, что положение хельмскринглы не безнадежно — ибо ничего безнадежного нет. В ваших руках остаются еще руны и их волшба. Высосав все, что было во мне от скальда и эриля, сновидческий отвар позволил мне проникнуть в тайну Футарка.

Руны не подвластны ни асу асов, создателю своему, ни всем асам Асгарда! Принеся себя в жертву на великом Ясене, Один-скальд лишь проник в суть и значения рун, научился править их силой, но сами руны ему неподвластны!

Руны подвластны лишь рунам!

Прочтя эти записи, запомните слово мое: что поднесла однажды славному витязю дева, берем мы на себя ответственность за судьбы, лишь к тому благосклонны норны, кто не чурается ноши. Берем мы на себя ответственность и за пес руны целящие, заклятия благие и радости руны»