"Антуан Сент-Экзюпери. Мораль необходимости" - читать интересную книгу автора

- Да, я получаю все посылки... Я очень рад.
- А что вы можете сказать о ваших "жестоких" палачах?
- Они очень добры ко мне. Большое им спасибо. Возможно, ему однажды
задали вопрос: "Как к вам относятся наши врачи?" или что-нибудь в том же
роде, но столь же обезоруживающе простое. Что же касается "большое им
спасибо", то, вполне вероятно, произнесено это было недели через две в
ответ, к примеру, на такое: "Ваших сиделок переводят. Не хотите ли вы
что-нибудь сказать им?" "Большое им спасибо".
- Не согласились бы вы рассказать нашим и вашим слушателям про
героический бой, в котором вы были сбиты?
- С удовольствием. (Да у кого не бывает сотни поводов произнести "с
удовольствием"?)
И следует возбужденный, естественный и, разумеется, крайне
непосредственный рассказ.
И как венец монтажа - преамбула: "Несчастные раненые дали нам знать,
что были бы безмерно счастливы поговорить по радио со своими близкими, и
Радио-Штутгарт, желая скрасить им пребывание в плену, согласилось доставить
в госпиталь аппаратуру для записи их выступления".
Разумеется, все это фальшивка, военная хитрость для введения в
заблуждение. Не берусь сказать, что гнусней с точки зрения морали: вырвав
отдельные фразы из речи военнопленного, состряпать монтаж или эскадрильями
бомбардировщиков сровнять с землей польский город. Не берусь определить, что
достойно, а что недостойно. Стоит отойти от некоего кодекса, как мораль
теряет свою абсолютность. Но я усматриваю тут две допущенные ошибки: первая
заключается в том, что мы очень
четко, с потрясающей очевидностью поняли, за что мы, я и мои товарищи,
деремся, когда услышали, как немецкая пропаганда использует на такой игривый
манер тех, в ком мы уверены больше, чем в самих себе.
Мы деремся за уважение к человеку. Безразлично, друг он или враг.
Человека либо уважают, либо не уважают. И дело тут вовсе не в милосердии, а
в чем-то неизмеримо более высоком. Расстрелы заложников? Военная
необходимость. Можно быть в большей или меньшей степени жестоким. Можно
избегать ненужного кровопролития, пощадить безобидные развалины, хотя вопрос
тут ставится совсем на другом уровне. В опасности человек всегда становится
в какой-то мере жестоким, грубым, невоспитанным. И в этом смысле люди не
отличаются друг от друга сколько-нибудь существенно. Конечно, к врагам они
безжалостней, чем к своим. Но при всем при том расстрел заложника может
сочетаться с высочайшим уважением к человеку. Существуют палачи, которые
обнажают голову перед своей жертвой. Одно дело - расстрелять бесстрашного
лазутчика. Другое - презирать его. И я дорожу уважением, возвышающимся над
жизнью. Равно как и воинскими почестями, которые положено отдавать пленным.
Здесь же речь идет совершенно о другом. Нацисты презирают человека,
всех людей, своих и врагов, коль скоро так бессовестно используют
сокровенные движения их души, коль скоро ловят проявления сострадания,
благодарности, любви, усталости, чтобы дать им такое омерзительно
механическое применение. Я вспоминаю такое же [нрзб.] у детей. Вспоминаю
своего соученика по коллежу, робкого, несуразного двенадцатилетнего
мальчишку, который обменивался наивными письмами с сестрами, письмами,
полными мелких домашних сплетен, мелких нелепиц бедной семьи, надежд и
простодушных порывов гордости. Но сам он был не[способен?] на гордость.