"Н.Я.Эйдельман. Последний летописец" - читать интересную книгу автора

они настоящего признания? Да, все так. Но опять напомним, что тираж три,
шесть тысяч экземпляров в начале XIX столетия мог означать больший успех,
нежели 10, 20, 50 тысяч век спустя; он охватывал практически всю читающую
публику. Другие исторические труды имели не меньшее, иногда и большее
научное значение; но о ком же еще, кроме Карамзина, могло быть записано;
"Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества.
<...> Несколько времени ни о чем ином не говорили" (Пушкин).
Пред нами культурное событие, сопоставимое скорее не с другими трудами
по истории, а с выдающимися общественно-литературными явлениями, такими,
скажем, как "Горе от ума", "Герой нашего времени". Ни один последующий
исторический труд, пусть много более совершенный, не мог иметь подобного
значения, не мог быть первооткрытием; как не может быть "колумбовым
плаванием" короткий бросок через океан суперсовременного лайнера.
Но отчего же Татищев, Щербатов, писавшие за несколько десятилетий до
Карамзина, - отчего же не они?
Ответ поверхностный таков: не было у них карамзинского таланта, скучно
было разбирать их труды, "почтенные", но "тяжелые по изложению" (Ешевский).
Карамзин переводил "тяжеловесный, неудобочитаемый слог кн. Щербатова в
изящные, литературно-отточенные, плавно-текущие периоды" (Кизеветтер).
Сказано хорошо, красиво, но мало. Не удовлетворяет нас это объяснение.
Возможно, и не было у первых историков карамзинского пера, но - писать
умели, недурно высказывались на языке своего времени. Щербатов по отношению
к Карамзину из поколения отцов, а Татищев сошел бы и за прадеда. Попутно
заметим, что в запретном, крамольном сочинении "О повреждении нравов в
России" М. М. Щербатов высказываются с особенной живостью - много свободнее,
чем в своей "Истории"...
Итак, дело не в недостатке дарований. Дело, прежде всего, в языке.
"Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу,
обратив его к живым источникам народного слова" (Пушкин). Свидетельство,
достаточно авторитетное.
Первая причина, помешавшая Татищеву и Щербатову выйти в Карамзины: не
было в их распоряжении такого языка. Это понимали, между прочим, и сами
предшественники. Вспомним, как сердился один из приятелей на "Письма
русского путешественника" за то, что Карамзин "хочет научить нас нашему
родному языку, которого мы не слышали". Предоставим еще слово
современникам:, 11 июля 1785 года А. А. Петров иронически воображает друга
Карамзина, пишущего на "русско-славянском языке,
долгосложно-протяженно-парящими словами".
Сам Карамзин (19 апреля 1787 г.): "Я лишен удовольствия много читать на
родном языке. Мы еще бедны писателями. У нас есть несколько поэтов,
заслуживающих быть читанными".
Граф П. В. Завадовский высказывает, по всей видимости, мнение целого
круга "государственных людей", когда утверждает в 1800 году, что "история та
только приятна и полезна, которую или философы или политики писали. Но еще
наши науки и наш язык не достигнули до того: то лучше пользоваться чужим
хлебом, чем грызть свои сухари".
А ведь девятью годами раньше Я. Б. Княжнин, взяв в руки первую книжку
"Московского журнала", воскликнул: "У нас не было еще такой прозы!"
Пройдет несколько десятилетий, и П. А. Вяземский запишет то, что как бы
само собою разумелось для его поколения: "С "Московского журнала", не во