"Н.Я.Эйдельман. Последний летописец" - читать интересную книгу автора

Разумеется, у поступка имелся свой пролог (о котором уже кое-что
говорилось). Карамзин-историк начинался в Париже 1790 года, в минуты
роковые; и в "Письмах русского путешественника", когда об этих минутах
пришлось писать.
Еще не предвидя свой удел, он поместил в "Письмах" важнейшее
пророчество, обращенное как бы к другим:
"Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени
нет хорошей Российской истории, то есть писанной с философским умом, с
критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон-вот
образцы! Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна:
не думаю; нужен только ум, вкус, талант. Можно выбрать, одушевить,
раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора, Никона и проч. могло выйти
нечто привлекательное, сильное, достойное внимания не только русских, но и
чужестранцев. Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не
очень любопытны: соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что неважно,
то сократить, как сделал Юм в "Английской истории"; но все черты, которые
означают свойство народа Русского, характер древних наших героев, отменных
людей, происшествия, действительно любопытные, описать живо, разительно. У
нас был свой Карл Великий: Владимир, свой Людовик XI: царь Иоанн, свой
Кромвель: Годунов, и еще такой государь, которому нигде не было подобных:
Петр Великий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей истории
и даже в истории человечества; его-то надобно представить в живописи, а
прочее можно обрисовать, но так, как делал свои рисунки Рафаэль или
Микеланджело".
Так разговаривал сам с собою Карамзин в 1792-м. И продолжал - в 1793-м
"под черными облаками", и в 1797-м, когда терпели то, чего "без подлости не
можно...".
Карамзин-историк образуется и в те мгновения, когда "парижские ужасы"
были поняты как яркая вспышка тысячелетней истории; когда он шутил в одном
из писем "о необходимости ухода в кабинет для философических мечтаний и
умствований", о предпочтительности Юма, Гельвеция, Мабли "томным элегиям":
"Таким образом, скоро бедная Муза моя или пойдет совсем в отставку, или
будет перекладывать в стихи кантову метафизику с платоновою республикою".
Наконец, "Вестник Европы" был вестником сущего и минувшего: статьи о
послереволюционной Европе, естественно, соседствовали с карамзинскими
собственными историческими сочинениями; ведь как иначе понять дух своего
народа, услышать голос прошлого, постоянно диктующий настоящему?
"Правда ли, - спрашивал граф Александр Воронцов в 1796 году, - что г-н
Карамзин занят историей Бонапарта?"
Сам же Карамзин признавался Дмитриеву еще 2 мая 1800 года, что "по уши
влез в Русскую историю; сплю и вижу Никона с Нестором".
Карамзин явно примеряется к минувшему - в поисках лучшей формы его
завоевания. Писатель-историк создает несколько исторических повестей
("Марфа-посадница", "Наталья, боярская дочь"); историк-писатель -
документальные статьи и очерки - о Несторе, Никоне, российских древностях. И
тот, кто несколько лет назад собирался "выбрать, одушевить, раскрасить", кто
явно предпочитал художественный подход, теперь предложит историку (то есть
себе самому) не увлекаться "китайскими тенями собственного воображения":
"История в некоторых летах занимает нас гораздо более романов; для зрелого
ума истина имеет особенную прелесть, которой нет в вымыслах".