"Феликс Дымов "Слышу! Иду!"" - читать интересную книгу автора

умоляя вернуть им один-единственный миг жизни! Приходили пережившие свою
славу балерины. Покинутые (и покинувшие!) супруги. Осознавшие врачебную
ошибку диагносты. Ученые, стоявшие когда-то перед выбором: наука или
быстрый успех. Поссорившиеся друзья. Осиротевшие родители... Их память
беспрерывно прокручивала снимки утраченного прошлого. Мигоа Фудырджи
выслушивал всех. И всем отказывал. Потому что был не в силах, не имел права
что-либо изменить...
Вот. Вот что объединяло тех, кто взывал оттуда, из кресел, к его,
Фудырджи, человеколюбию: они все были неудачниками. Но ведь ни Ларра, ни
Моричев...
Вечная вина живых перед теми, кого больше нет среди нас, сковывала
уста Мигоа, когда он должен был ответить нет. Помимо всего прочего, с
просьбой пришла дочь друга, дочь человека, которого он посылал туда много
раз после того, как, став руководителем, перестал ходить сам. В тысячу раз
проще быть простым исполнителем. Сидеть бы сейчас в юрте среди неграмотных
аратов, тихонько пилить смычком струны хучира, перекладывая в понятные
пастухам песни последнюю речь Сухэ-Батора, и не принимать никаких решений.
Никаких!
- Не понимаю! - бесстрастно сказал Мигоа, выслушав сумбурный, ничего
не объясняющий Ларрин монолог об экзамене в Театральный, о Зеноне Перегуде,
о "Замочной скважине" и пузырьке соли. - Вы оба - дети своего века, идущие
вровень с временем, даже чуть впереди. Устроенные, благополучные, - что
заставляет именно вас?..
Ларра встала и пошла по кабинету, трогая то дующего в рог сатира на
трехногом столике, то лепные розетки на сенах, то куски самосветящейся
смальты, набросанные в топку стилизованного камина. "Приглашены на роль
пылающих углей", - промелькнуло в мыслях Моричева...
- Помнишь, когда мы жили в центре, на углу нашей улицы, в
дослуживающем свой век доходном доме размещалась дежурная аптека? Из-за
этого дома слова "доходный" и "доходяга" я воспринимаю как одноко-ренные -
достаточно было на него взглянуть, чтобы это осознать. Дом не представлял
архитектурной ценности, его снесли. А жаль: безликость тоже обладает
неповторимым лицом! Аптека на втором этаже имела отдельный ход, который на
ночь запирался. Так вот, чтобы человек у подъезда попусту не волновался, в
окне аптеки стояла трафаретка. Едва нуждающийся в помощи нажимал кнопку
звонка, аптекарь зажигал надпись: "Слышу! Иду!". Наверно он был очень стар
и немощен, долго повязывал кашне, долго искал ключи, долго потом шаркал по
ступенькам полутемной лестницы. И все это время горела, гласила трафаретка:
он слышит и идет, поэтому никто на него не злился. Как важно, чтобы перед
подавшим сигнал бедствия обязательно вспыхивал чей-нибудь ответный сигнал:
"Слышу! Иду!".
- Странные ассоциации. - Мигоа неопределенно пошевелил пальцами,
словно где-то в немыслимой дали, в ином существовании сжимал гриф хучира.
- Вовсе нет, - подхватил на лету Ларрину мысль Гельвис-единочувствие
их с Ларрой все усиливалось.- Вовсе нет. В жизни роль такой трафаретки
играет искусство. Оно откликается на беду даже тогда, когда и самого
сигнала бедствия еще нет!
Я не вправе им отказать, понял Мигоа. Историки предвидят прошлое,
художники - будущее. Эти двое из будущего, у них с нами разный ритм
времени. Они предвидят то, что сами же потом и разъясняют...