"Феликс Дымов. Благополучная планета Инкра" - читать интересную книгу автора

новенькое для подхлестывания чувств. О них помнили, им ставили памятники,
ибо слава - тоже способ наслаждения. Изобретатели превратили Инкру в
планету экстазов, создали утонченную индустрию счастья и гармонию Страстей.
Но наступил день, когда уже ничего не удавалось изобрести. Наркотики и
музыку, туннели свободного падения и Башни Ужаса, райские кущи и научные
исследования, ароматические симфонии и любовь - все перепробовали шонесси
и всем пресытились. Надоело и само пресыщение, потому что оно не может
волновать вечно. Тогда все чаще стали заговаривать о том, что есть еще
одно состояние, наслаждаться которым никогда не надоест, потому что это
самое последнее и единственное в запасе у каждого: еще никто не пережил
этого состояния дважды, никто не смог о нем поведать.
Так зародилась идея всепланетного Дня Смерти.
Мы слушали, содрогаясь от жалости к чужому разуму, загнавшему себя в
тупик. К концу рассказа маленькая белая обезьянка и вправду обратилась для
нас в Энтхтау, аборигена Инкры, да еще мужского рода... Энти решительно
пожелал помочь нам в узнавании предметов и до последнего дня облегчал
описание планеты, которую нам не терпелось назвать второй родиной...
И вот это ужасное событие сегодня... У меня до сих пор дрожат колени и не
проходит тошнота. Сижу у себя в каюте, под домашним арестом, пишу
авторучкой в простой бумажной тетради. Дневник не дневник, а как бы
самоотчет, чтобы и себе было легче объяснить... Все замерло. На корабле ни
звука. Никому до меня нет дела. А я снова и снова переживаю позорный миг.
Мы с Ниной Дрок пили у меня кофе. Энти раскачивался в местном гамачке и
чувствовал себя распрекрасно: став аборигеном, он наотрез отказался от
отдельного помещения, чем несказанно мне польстил. Видимо, будучи Мицей,
здорово ко мне привязался... Говорила Нина о странном исчезновении
млекопитающих, которые, судя по живописи, когда-то водились на Инкре в
изобилии. В этот момент за дверью заскулил корабельный пудель Грум. Едва
ему открыли, он кубарем кинулся к Энти, с которым сильно в последние дни
подружился. М"ы продолжали болтать, не обращая внимания на пса и
обезьянку, как вдруг что-то буквально кольнуло меня: краем глаза я
заметил, как Грум застыл в углу, а Энти спиной к нам, обхватившись
ручками, висит на его шее. Меня поразила та самая поза - мотив братания
большинства шонессийских картин. И тут, чувствую, лицо мое наливается
жаром, в голове брезжит полусвет...
- Энти!- не своим голосом выкрикнул я.
Обезьянка от неожиданности выпустила шею Грума и обернулась. Ее вытянутые
трубочкой губы были в крови. Шерсть на шее пуделя в том месте, где
проходила артерия, была влажной, обсосанной.
- Простите маленькую слабость, - облизываясь, сказал Энти. - Я забыл, -что
у людей это не принято...
Он улыбался.
И тогда я вспомнил, каким без Энти понурым и невеселым становится Грум,
как он бежал и льнул к нему, как ожидал, покорный... Ударом лапы он мог
навсегда прекратить добровольную пытку, но отравленная лицемерным племенем
жертва не может жить без того, чтобы из нее не пили кровь... Такие
гадливость и омерзение поднялись во мне - как к клопу. Схватил я со стола
охотничий шонессийский пистолет и нажал спуск.
Вряд ли Нина соображала медленнее, просто мысли ее протекали в несколько
иной плоскости, если и не оправдывающей, то все же требующей защиты чужой