"Лев Дуров. Странные мы люди (fb2)" - читать интересную книгу автора (Дуров Лев)

СИЛА ИСКУССТВА

Артисты театра и кино, драматурги и сценаристы да и просто самодеятельные любители сцены порой попадают в такие ситуации, которые даже трудно предугадать.

Бывает и так, что, когда от зрителя ждут загробные рыдания и потоки слез, он, этот непредсказуемый зритель, начинает корчиться от смеха и махать руками. Значит, в самый трагический момент увидел на сцене нечто такое, о чем сами артисты и не подозревают.

Покойный драматург-комедиограф Алексей Симуков рассказывал, как он оконфузился на премьере своего первого спектакля. По окончании его восторженный зритель стал вызывать автора на сцену. Он вышел и стал кланяться, и при каждом поклоне зал взрывался диким хохотом. Молодой драматург решил, что так и положено встречать комедиографов, и задыхался от счастья. Каково же было его отчаяние, когда оказалось, что в суматохе он забыл застегнуть на брюках ширинку и при каждом поклоне демонстрировал зрителям свои ярко-красные трусы. Как говорил герой А. Райкина: «Не смешно».

Чтобы не смущать своего целомудренного читателя, я не стану демонстрировать перед ним свое неглиже, а смиренно представлю ему несколько скромных рассказов из истории нашего отечественного театра после 1917 года.


Начало всех началБилль-Белоцерковский! ..

Сейчас это имя никому ничего не говорит. Или — почти никому. А между тем он был автором десятка пьес, полудюжины сборников рассказов и очерков, и уже после его кончины (в 1970-м) вышел двухтомник избранных произведений «Так проходит земная слава»...

Иногда еще прокручивают на ТВ фильм-спектакль по его пьесе «Шторм». А чаще не фильм, а лишь одну сцену из него, где Фаина Раневская играет Спекулянтку. Помните, чтобы не попасть впросак, она все время спрашивает комитетчика: «Шо вы гоорите?.. Шо вы гоорите?..» Сцена незабываемая — потому что Раневская! — чего нельзя — увы! — сказать о самой пьесе, хотя, как утверждал сам автор, она и построена на биографическом материале.

А биография Белоцерковского удивительная. Начитавшись в детстве Майна Рида и Фенимора Купера, мальчишка бежит на юг. Его берут юнгой на рыболовную яхту, которая курсирует по Азовскому и Черному морям. Пацану хватило трех месяцев, чтобы разочароваться и в Купере, и в Риде. В трюме английского парохода он добирается до Америки и пешком пересекает ее с востока до запада. Здесь он знакомится со своими любимыми литературными героями, и они тоже разочаровывают его: в жизни индейцы оказались совсем не такими, какими изображали их писатели.

На западном побережье он нанимается на торговое судно и оказывается в Южной Африке. Об этом он напишет потом рассказ «Как я стал негром». А годы идут. Когда он узнал, что в России произошла революция, ему было уже тридцать два, и судьба забросила его в Китай. Из Харбина он перебирается в Россию и через всю страну «на перекладных» направляется в ее европейскую часть.

Где-то между Москвой и Уралом он пишет свое первое «литературное произведение»: «Обращение к солдатам». Его потом, в виде листовок сбрасывали с аэроплана. Там были такие «простонародные» выражения, что, по мысли автора, белогвардейцы должны были сразу же испепелиться. Красное начальство заметило это «произведение» и назначило его командиром воинского подразделения.

— Неграмотный, серый, — как рассказывал сам Владимир Наумович, — я стал командовать сотней бойцов. Однажды мне приказали «прикрыть» артиллерию. Откуда мне было знать, как ее «прикрывать»! Я, конечно, понял буквально и приказал прикрыть пушки брезентом. После этого случая начальство решило, что в газете от меня будет больше толку, если я стану писать рассказы. Но меня это не устраивало, и я начал с пьесы.

Это была ура-патриотическая пьеса с солдатами, мировым капитализмом, светлым коммунизмом и еще черт знает с чем. Я привез ее в Москву и предложил Художественному театру. На меня посмотрели как на ненормального. А я их обвинил в саботаже. Тогда это было серьезное обвинение. Но они не дрогнули. И только когда пригрозил лишить их хлебного пайка, они начали репетировать.

Со второй пьесой автор поступил еще круче: он просто приставил ствол маузера к животу режиссера и предупредил, что если, мать-мать, еще слово, то, мать-мать... Поставили. Так начиналась советская драматургия и советский театр. Шел 1920 год. А через шесть лет, когда ставили «Шторм», актеры были уже приучены к новой, революционной, сценической эстетике. А еще через год, в десятую годовщину Октября, сам К. Станиславский поставил «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова. Как же иначе: ведь именно тогда впервые с театральной сцены прозвучало имя Ленина! Пройдет еще десять лет, прежде чем Н. Погодин и театры рискнут вывести на сцену самого вождя в «Человеке с ружьем». А был ли риск? Такой же риск упасть у малыша, которого мама держит на помочах. Здесь, скорее всего, боялась сама «мама»: как бы чего не вышло! Вон ведь даже двести лет назад в «Комедии на Рождество Христово» вместо родителей Спасителя ставили на сцене две большие иконы. А тут вождь мирового пролетариата! Все же рискнули. И ничего не случилось — ни гром не грянул, ни Земля не вздрогнула. Напротив! Дедушка Ленин стал еще живее всех живых: кошечек гладит, детишек конфетами угощает. Велика сила искусства, даже если оно — социалистического реализма!

В заповедной стене была пробита брешь, и, почуяв легкую поживу, в нее хлынул целый косяк богомазов.

Цып-цып-цып! Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Вот пример. Из брежневских времен. Когда поэта и драматурга, бессменного главного редактора «Огонька» Анатолия Софронова контролеры прищучили за сок рытие огромной суммы партийных членских взносов, а это грозило страшной карой, он не растерялся. Быстренько написал пьесу и срочно тиснул ее в своем журнале. Своя рука — владыка! И все контролеры в одночасье заткнулись. А почему? А потому: главным героем пьсы был — нет, не бывший полковник Брежнев, — а его икона: полковник Бережной. А кто замахнется на святое? Себе дороже.

Да-а, господа, велика сила искусства...


«Бронепоезд» не прошел

Прошло без малого четверть века со времени первой постановки «Бронепоезда 14-69». Я учился на втором курсе школы-студии МХАТ имени М. Горького. И вот нам оказали честь быть занятыми в дипломном спектакле «Бронепоезд». Ставил спектакль Павел Владимирович Массальский.

Мне тоже доверили поучаствовать в эпизоде, где я играл беженца. Но увлекло меня совсем другое.

Ведь что такое бронепоезд? Это грохот тяжелых вагонов-башен, перестук литых колес на стыках и стрелках, выстрелы, залпы... Я подошел к Массальскому и сказал:

— Павел Владимирович, можно я сделаю шумы для вашего спектакля?

— А ты умеешь? — недоверчиво посмотрел на меня Массальский.

Я снисходительно улыбнулся.

— Спрашиваете тоже...

— Ну давай!

Понятно, что шумами до этого я никогда не занимался. И даже представления об этом не имел ни малейшего. Но как это делали другие, мне не нравилось. Ведь всегда кажется, что ты можешь сделать намного лучше. Здесь можно было бы порассуждать о самомнении, но я не стану отвлекаться.

И вот я начал экспериментировать. Прежде всего собрал солидную бригаду добровольцев. Мы натаскали кровельного железа, кусков рельсов и устроили сложнейшую сигнализацию. И вот спектакль!

Я проверил готовность нашей «аппаратуры» — все на месте, все под контролем.

Мужики стоят на рельсах и ждут прибытия бронепоезда. Кто-то должен пожертвовать собой, чтобы остановить его.

И вот издалека: ши-ши, ши-ши, ши-ши, ши-ши... Идет! Красиво идет!

Резонатор (деревянный ящик с фанерными боками) вступает за резонатором. Щетки, утыканные гвоздями, сыпят с боков резонатора опилки. Ах, как хорошо!

— Приготовиться стыкам! Пошли! -Та-та-та, та-та-та, та-та-та, та-та-та! Прекрасно! Поезд приближается. — Врежь, ребята!

Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та!

— Железо! Начали!

Зза-за-за! Зза-за-за! З-з-з-а-а! ..

Нервно запели листы кровельного железа в руках увлеченных «ассистентов». Так и надо!

— Большой барабан!

Бу-а-а-а-а-а! .. Бу-а-а-а-а-а! ..

Залп!

Боже мой! Ахнуло все сразу. Дрогнули старые стены. В конце коридора что-то с грохотом рухнуло. На вешалке испуганно взвизгнула тетя Дуся:

— Господи! Да что ж это такое!

Я весь в поту. У меня у самого мурашки бегут по спине. Фурор!

В зале овация! Прибежали из МХАТа — ведь наши здания рядом.

— Что тут у вас происходит?

— Спектакль!

— У нас чуть все стекла не вылетели! Мы думали — салют! Но ведь никакого праздника нет! Еще один такой спектакль — и рухнет вся наша альма-матер!

Да, хотя мы и наделали много шума, но «Бронепоезд» не прошел.


Человек из центра

Артист Аркадий Щербаков был колоритнейшей личностью. Он очень напоминал этакого провинциального буйного трагика. Было в нем что-то если не от Ильи Муромца, то уж от Добрыни Никитича — точно. Изумительный актер.

Он сменил уйму театров. Даже во МХАТе играл: помню его великолепного Анархиста в «Разломе» Бориса Лавренева. Но у него была известная еще со времен Островского слабость: «Мы актеры — и наше место в буфете». В конце концов он оказался в затруднительном положении.

И вот он пришел к Анатолию Андреевичу Колеватову в Ленком и, упав на колени, стал просить, чтобы тот взял его к себе в театр.

— Хорошо, — согласился наконец Колеватов. — Но учти, ты сразу же попадаешь в революционный спектакль, где будешь играть главную роль — Человека из центра. Понимаешь, этот спектакль необычайно ответственный, очень важный для театра. Мы получим за него Сталинскую премию, а у тебя будет возможность реабилитировать себя за все свои прежние проделки.

Аркадий прослезился и сказал:

— Анатолий Андреевич, да никогда в жизни! С сегодняшнего дня в рот — ни капли!

А надо сказать, что пьеса даже по тем временам была далеко не оригинальной. Там сибирские мужики собрались на сходку и решали — поднимать восстание или подождать. Вожак их успокаивал.

— Нет, мужики, — говорил он, — надо погодить. Вот приедет Человек из центра, он-то нам все и скажет, потому как без руководства у нас ничего не получится.

Тут надо отметить еще одну странность: сибирских мужиков играли актеры Ленкома не русской и не кавказской национальности. Возглавлял их Аркадий Вовси — родной брат того самого «врача-вредителя». Вовси, который потом будет арестован как врач-убийца. К счастью, его не успеют расстрелять, и он останется жив. А Аркадия прятал у себя на чердаке один из его друзей-актеров. Когда волна этой жути прошла, Аркадий вернулся в театр. Это был прекрасный актер и добрейший человек. Все у него просили взаймы, а он:

— Вот-вот! Сейчас я тебе дам. А никто не отдает! Если б я собрал все долги, которые мне не отдают, я бы стал самым богатым человеком в мире! Нет, ни копейки я тебе не дам. Ни за что не дам!

Через минуту он заходил в гримуборную, молча выходил, и у него или из кармана, или из ширинки торчали свернутые денежки. Просто так дать он не мог — обязательно с каким-то фокусом, с криком, с протестом. Но не дать он не мог. Вот он и возглавлял толпу этих самых сибирских мужиков.

Наконец настал день сдачи спектакля. Полный зал черных костюмов и черных галстуков на белых манишках — тогда революционные спектакли принимали огромные комиссии: от горкома, райкома и бог знает из каких еще «комов».

И вот, значит, сидят на сцене сибирские мужики во главе с Аркадием Вовси, и он говорит:

— Ну, что, мужики, поднимать восстание или ждать Человека из центра? Он-то нам все растолкует: он должен привезти письмо от самого Ленина!

Поговорили мужики еще о чем-то между собой, а Человека из центра все нет.

Сибирские мужики начинают повторяться, чтобы заполнить тягучую паузу.

— Нет, мужики, пора подниматься. Уже и наши мужики, и соседние начали подниматься. Чего мы ждем?

— Погодь немного. Вот дождемся Человека из центра, даст он нам письмо от Ленина, тогда и поднимемся.

А Человека из центра все нет и нет. Опять неловкая пауза, и сибиряки начинают импровизировать:

— А все же, может, начнем, мужики? Наша деревня готова.

— И наша!

— И все прочие! Все деревни готовы!

И вдруг из-за кулис раздается дикий грохот. Что-то там рушилось, слышались какие-то удары, приглушенная брань. Все замерли. И тут задник, на котором было написано «РЕКА» и нарисована изба, стал медленно-медленно собираться к центру. Все окостенели. И неожиданно раздался дикий треск и — задник лопнул вдоль! И в этом проеме, как распятие, стоял Аркадий Щербаков с безумными красными глазами. Он увидел толпу мужиков и пошел вперед, не выпуская эту толпу из вида, потому что это был для него единственный ориентир, без которого идти он просто не мог.

Он двигался как сомнамбула. Прошел мимо парализованных сибирских мужиков, вышел почти на авансцену, но дальше его не пустил задник, и он замер.

Здесь он должен был объясниться с мужиками:

— Я Человек из центра, который принес вам письмо от Ленина. А-а, я вижу, вы мне не доверяете, и правильно делаете. Вот мой мандат.

С этими словами он должен был вытащить из-за голенища мандат и письмо. Но Аркадий все забыл. Безумными глазами он смотрел в зал и судорожно пытался вспомнить, что он должен говорить и делать. И тут у него что-то промелькнуло в мозгу. Он отцепил, наконец, задник и, потеряв опору, рухнул на колени и стал на четвереньки. Глядя в зал тоскливым взглядом, он сказал:

— Вот вам и манда... — видно, силы его окончательно покинули, и последнюю букву в последнем слове он произнести уже не мог.

В зале наступил паралич — все это огромное черное каре замерло, и в абсолютной тишине раздался жалобный голос Колеватова:

— Занавес закройте, пожалуйста...

Конечно, тут же к Колеватову подошли черные пиджаки, поблагодарили за спектакль, выразили свое полное удовлетворение и удалились.

Колеватов побежал за кулисы.

— Где этот негодяй? — и, не дожидаясь ответа, бросился в гримуборную, где сидел Аркадий.

— Аркадий! — завопил он. — Я хотел вернуть тебя к жизни, я тебе помог, а что ты делаешь со мной? Что ты сделал со всеми нами? Мне что теперь — уходить? Ты думаешь, мне после этого не предложат оставить пост директора? Пьяная ты морда!

И тут Аркадий неожиданно заорал:

— Я?! Пьяный?! Как вам не стыдно! Я взволнован революционной тематикой!

От такой наглости у Колеватова глаза стали совсем квадратными, и он тоже завопил:

— Ах, ты взволнован революционной тематикой?! Счас ты все получишь!

Он захлопнул дверь гримуборной, запер ее на ключ и убежал.

А за дверью раздался страшный грохот, звон стекла и какой-то скрежет — видно, Аркадий крушил трельяжи, гримстолы, ломал стулья и все, что попадет под руку. Наконец, когда он, видно, все порушил, наступила тишина.

Через некоторое время в коридоре показался Анатолий Андреевич, а рядом с ним шел маленький-маленький человечек. И у него не было лица, а было два огромных-огромных глаза. Он был то ли близорук, то ли дальнозорок: линзы в очках были такие, что увеличивали глаза раз в пять. И этот человек нес в руке такой старинный-старинный врачебный чемоданчик, с какими ходили уездные врачи во времена Чехова. И этот человечек вопросительно посмотрел на Колеватова. Тот отпер дверь и сказал:

— Вот!

И все увидели Аркадия, который лежал в руинах, приняв какую-то трагическую распластанную позу. Он увидел этого маленького человечка, в глазах у него появилось какое-то странное выражение, и они опять стали наливаться кровью. И приглушенным сиплым голосом он спросил:

— Ты кто?

И этот человечек, не выговаривая ни одной буквы, неожиданно сказал:

— Я экс-пег-тиза!

— Ты экспертиза?! Слушай, гном, я тебя вот на эту ладонь поставлю, а этой прихлопну, и в стороны только брызги полетят! Ты меня понял, экс-пер-тиза?!

И он хлопнул ладонью о ладонь. Это был чудовищный звук. И неожиданно этот маленький-маленький человечек сказал:

— Где вы так нажгались, батенька? С кем?

Реплика была настолько неожиданной, настолько ласковой, что лицо Аркадия приняло обычное выражение, он обрел нормальный человеческий язык. Потом выражение лица сменилось на беспомощную детскую гримасу, он рухнул на колени перед этим человечком, положил подбородок ему на плечо и завопил: :

— С кем?.. С при-я-те-ле-ем!

И человечек попросил:

— Оставьте нас вдвоем.

Их оставили наедине, а через несколько минут вышел и врач.

Он подал Анатолию Андреевичу какую-то бумажку и сказал:

— У этого человека остаточное явление.

Колеватов заорал:

— Какое остаточное явление?! Ему спичку поднеси, он взорвется!

И вдруг этот гном завопил высоким фальцетом:

— Вы забываете, с кем вы газговагиваете! Я судебная экспегтиза! Вы знаете, что я с вами сделаю! Вы жестокий человек! Больше я к вам не сделаю ни одного шага!

И пошел по коридору. Все замерли. У Колеватова было совершенно растерянное лицо.

А на следующий день на стене висел приказ: Аркадия все-таки уволили из театра.

А совсем недавно я ехал на такси, и таксист, на которого я несколько раз пристально посмотрел, улыбнулся и сказал:

— Лев Константинович, все правильно, все правильно! Я знаю, я знаю — я для вас очень знакомое лицо. Я сын Аркадия Щербакова. Вот, видите, работаю на такси.

— А где отец?

— Не знаю. Куда-то уехал. Сначала писал, а потом исчез...

— И вы не пытались его найти?

— Пытались. Не нашли.

Вот такая грустная история русского артиста Аркадия Щербакова.


Елка

Не знаю, как сейчас, а в стародавние времена существовала традиция: на Новый год в Колонном зале Москвы ставили для детей елку. А Деда Мороза изображал Владимир Ильич. Да-да-да, сам Владимир Ильич!

Он гулял по лесу, вокруг него собирались зверюшки — они танцевали, прыгали, короче, веселились сами и веселили Владимира Ильича. Конечно, были там и темные силы, но дедушка Ильич с помощью этих зверюшек побеждал их. А потом под крики детей: «Елочка, зажгись! « — Владимир Ильич зажигал эту елку, и все танцевали вокруг нее.

Завершался этот спектакль тем, что заранее подготовленные дети выходили на сцену и читали стихи о Ленине. Они известны, их не так уж и много: «С кудрявой головой, в валенках катался по горке ледяной».

И вот однажды из первого ряда стал раздаваться истошный крик:

— Я хочу! Я хочу!

Кричал маленький мальчик и рвал себе пальчики, как хазановский студент кулинарного техникума. Ведущему ничего не оставалось, как пригласить его на сцену:

— Ну конечно, конечно! Иди сюда, мальчик. Хочешь прочитать стихи о Ленине?

— Да, я хочу о Ленине!

— Хорошо, ты знаешь стихи о Ленине?

— Да, я знаю о Ленине!

— Ну иди к микрофону.

Мальчик поднялся на сцену, подошел к микрофону и начал: «По улице шел зеленый крокодильчик... И вдруг обосрался...»

У меня было такое ощущение, будто в зале рухнули все хрустальные люстры. Наступила гробовая тишина.. Тут кто-то из ведущих попытался выйти из положения: схватил какого-то зайчика или медвежонка, сунул его мальчику в руки и стал выпроваживать со сцены:

— Ну ты иди, иди. Спасибо тебе! Все хорошо, все хорошо. Елка продолжается!

Мальчик спустился со сцены, нашел свое место и сел. И вот тут мы увидели страшную картину. Он сел рядом с большим-большим дядей. А дядя отрекся от ребенка. Он сделал вид, что это чудовище, которое только что сошло со сцены, не его сын, не его внук и вообще никакого отношения к нему не имеет. Но самое страшное, что сам мальчик каким-то подсознанием понял, что он совершил нечто, и вел себя так, будто этот громадный дядя не его папа, не его дедушка и он к нему тоже никакого отношения не имеет.

И тогда возникла маленькая пауза, были притушены огни. Потом ярко вспыхнул свет, и все увидели, что в первом ряду два пустых кресла: дядя с мальчиком в темноте умудрились смыться. И правильно сделали — еще неизвестно, чем бы для них закончилось это новогоднее представление. И для дяди, и для маленького мальчика, которому так хотелось прочитать стихи о Ленине.


Человеческий фактор

Не помню уж, кто сказал, что театр превращает толпу в народ. Не знаю, не знаю...

Как-то после спектакля я очень спешил домой. Народ вывалился из театра и толпился (так, народ или толпа?) на стоянке такси и на автобусных остановках. Кое-как я втиснулся в автобус, и мы поехали. У меня не было автобусного талона, но я нашел в кармане пятак, поднял его над головой и спросил, нет ли у кого лишнего талона.

Интеллигент, на которого я смотрел в упор, засуетился, вынул мятый-перемятый талон, пробитый, наверное, сто раз, и смущенно улыбнулся:

— Последний....

После чего потянулся к компостеру пробивать его в сто первый раз. Два парня, которые живо обсуждали спектакль, дружно отвернулись, когда я им показал пятак. И я понял, что они сами без билетов. На кого бы я ни посмотрел, все сразу отводили глаза.

И я подумал: что же это получается? В театр пришла толпа, театр превратил эту толпу в народ (силой искусства! ), а стоило этому народу только выйти на улицу, как каждый стал... Кем? Личностью? Субъектом? Человеческим фактором?

Не знаю, не знаю...


Зависть

Один из организаторов и руководителей 1-й студии МХТ (1912), человек, который был близок с Л. Толстым, А. Чеховым, М. Горьким, — Леопольд Сулержицкий объяснял молодым актерам роль их сценических героев: «Не потому они ссорятся, что они дурные люди, а потому мирятся, что они хорошие по существу. Это главное. Только этим, и только этим вы поведете за собой зрительный зал».

Если бы это понимали не только актеры!

А я знавал очень посредственного писателя, который позавидовал даже четырем апостолам-евангелистам, когда узнал, сколько раз переиздавалось «Евангелие», какими тиражами и на сколько языков переведено. Он даже посерел лицом. А казалось бы, ведь далеко не евангелист!

Может быть, вы скажете, что Сулержицкий говорил вовсе не об этом? И об этом тоже. Развейте дальше его мысль, и вы согласитесь со мной.


Балет и соленая капуста

Шло очередное собрание в министерстве культуры, похожее на все другие, как капли воды из неисправного крана. Жара — дышать нечем, но все мужчины в темных костюмах, как на похоронах, и при галстуках — так было положено, чтобы избежать вольнодумства.

Одна половина зала откровенно дремлет, другая — думает свои думы. И тут маленький, лысый, взопревший докладчик из министерских чиновников, чтобы расшевелить аудиторию, берет на октаву выше:

— Я еще могу пережить, когда на сцену выходит Ромео-пенсионер — издалека не видно. Но когда вместо Джульетты на сцену выкатывается бочонок! .. — он делает многозначительную паузу, ожидая «смех в зале», но вместо этого в тишине раздается хриплый голос очнувшегося от спячки режиссера Бориса Равенских:

— Черт возьми! .. Я совсем забыл про бочонок! А ведь скоро капусту солить...

Докладчик был шокирован.


Сила необходимости

Не секрет, что все актеры очень самолюбивы и, когда их критикуют, а то и громят, им становится неприятно.

Французский актер Жерар Филип говорил: «Я никогда не читаю рецензий, так как слишком серьезно отношусь к своей профессии. Если меня ругают — меня это ранит и на какое-то время выбивает из седла. Если хвалят — мне это ничего не прибавляет».

Как ни странно, от рецензий я никогда не страдал. Критиковали косвенно, например что снялся в плохом фильме.

Покойный Эфрос как-то сказал (я тогда еще молодой был):

— Ну что ты во всяком говне снимаешься?!

На что я ответил:

— Анатолий Васильевич, босиком в метро не пускают.


Блондинка-дурочка

Интересная история! Где-то я прочел, что Мерилин Монро спасла американцев от вырождения. До ее появления на экране героиней, покоряющей мужские сердца, была женщина-вамп. Такой образ насадил кинематограф.

Мужья приходили домой и не находили в своих женах эту самую «вамп». Начались бракоразводные процессы, упала рождаемость.

Страна стояла на пороге вымирания. И вдруг появилась Мерилин Монро, амплуа которой в Голливуде называлось «блондинка-дурочка».

Она была обольстительна: сисястая, жопастая, с обворожительной улыбкой и без царя в голове. Тут все мужья пригляделись и поняли, -а моя-то жена тоже ничего: и фигуристая, и жопастая, и веселая, да и поумнее будет.

Мужья вернулись в свои семьи — Америка была спасена.


Лев Толстой и сушки

Я уже писал о том, как Юрий Никулин, великий выдумщик, разыграл меня сперва с орденом Трудового Красного Знамени, а вслед за тем пригласил сниматься в Голливуд.

Ну, думаю, больше ты меня, Владимирыч, не купишь!

Проходит несколько дней, раздается звонок.

— Дуров? — спрашивают.

— Дуров, — говорю, — Дуров. Чего надо?

Мужик объясняет:

— Это звонят из «Совинфильма». С вами хочет встретиться Питер Устинов. Не могли бы вы...

И я перебиваю:

— У меня к вам предложение, «Совинфильм».

— Да? — заинтересовался дядька. — Какое же?

— Не пойти ли вам вместе с Питером Устиновым! .. — уточняю куда.

А дядька не уступает и все настаивает. Я, значит, адресую еще длиннее. Слышу, он кому-то там говорит:

— Он посылает... Поговори ты с ним.

Трубку берет женщина. Ну я, конечно, опомнился.

— Простите, — говорю, — пожалуйста, я думал, это Ширвиндт или Никулин.

Она там упала сразу — она все вычислила и говорит:

— На самом деле вас хочет видеть Питер Устинов.

И я поехал на эту встречу, ничего не понимая, зачем и что. Хотя... Драматург Питер интересный, актер замечательный и дядька, как мне было известно, хороший.

Значит, приезжаю. А этот Питер такой огромный, как баобаб, здоровый и бородища на всю грудь. Он увидел меня и как заревет:

— Ле-е-ев!!!

И весь «Совинфильм» вздрогнул: мол, чего притворялся, что не знаком!

Тогда и я заорал:

— Пи-и-итер!!!

К его пупку ухом прижался, орем! Все обалдели, думают — озверели совсем. Думают, откуда у Дурова такие связи с Англией? Кто-то смутился...

Ну сели, чуть-чуть дали, и я спрашиваю:

— Чего тебе нужно, Питер? — По-простому его спрашиваю.

— Видишь ли, канадская телекомпания будет снимать по моей книжке многосерийную картину.

У него тогда вышла книжка «Моя Россия».

— Слышал, — говорю, — о книжке, но не читал.

— Подарю.

И тогда я спрашиваю:

— А я при чем?

— Я, — говорит, — буду играть самого себя, Питера Устинова. А ты будешь Львом Толстым.

— Ты что, обалдел? — спрашиваю. — Какой из меня Лев Толстой? Погляди на меня получше.

— Нагляделся, — говорит. — Ты вылитый Толстой. Давай гримироваться.

Я и опомниться не успел, как гример уже взял меня в оборот. Мудрил он надо мной, мудрил, а когда закончил... нас всех разбил паралич! Меня первого. Поглядел я в зеркало: один к одному!

А гример спокойно так:

— Думаю, больше ничего не надо делать.

Я говорю:

— Братцы! Да что ж это такое? Я ведь хотел отмотаться! Куда же теперь?

И они провели опыт. Сфотографировали меня, и гример ходил с двумя фотографиями — моей и Толстого — и всех спрашивал:

— На одной фотографии не Толстой. Где не Толстой?

И все тыкали пальцем в фотографию Толстого. Хотя бы кто-нибудь ткнул в меня! Оказалось, я чуть-чуть «толстее» Толстого.

Ну, деваться было некуда, и повезли меня сниматься в Ясную Поляну. И по дороге произошла история.

Я, конечно, при бороде. И Питер со мной. А ехали мы на «Чайке», списанной машине начальства. На той самой, которую у нас прозвали «членовоз». А выехали мы раа-ано! И тут посреди дороги жутко жрать захотелось. Смотрю — слева сельмаг, справа — пост ГАИ. И я говорю водителю:

— Притормози.

Он притормозил, а на посту — милиционер. Он как увидел... Конечно, подумал, что какую-то правительственную машину пропускает, а его не предупредили. И он ссыпается по лесенке и несется к нам. А я забыл, что я — Лев Николаевич-то... Открываю дверцу и вылезаю.

Господи, что тут с бедным милиционером сделалось! У него лицо судорогой свело, вот клянусь! И слова не может сказать, только:

— Ва! .. Э! .. — и отмахивается, как от пчел.

А я решил подыграть и говорю:

— Подожди, милейший, граф есть хочет. В сельмаге есть что-нибудь?

Он трясется, как осиновый лист, и ртом воздух хватает.

— Нет! .. То есть да!

И как дунул через дорогу! Питер трясется от смеха, а я ему говорю:

— Ты молчи! Ты мой слуга из Англии.

А в сельмаге действительно и «нет» и «да»: одни сушки. И на том спасибо, моему «слуге» понравились. Потом мне рассказывали, что, когда Питер улетал в Англию, он увез с собой целый чемодан этих сушек.

Между прочим, министерству внешней торговли следовало бы задуматься над этим фактом. Не умеем мы торговать!

В общем, приехали мы в Ясную Поляну и все, что нужно было, отсняли...

Там был замечательный момент. Посадили меня за стол Толстого, и вдруг операторы-канадцы расхохотались, глядя куда-то поверх моей головы. Я поворачиваюсь: за моей спиной фотография Толстого за этим же столом, и он тоже делает вид, что работает, как и я.

И вот отсняли мы все и возвращаемся в Москву. Глядим — на том самом месте, у поста, пять милиционеров стоят.

— Питер, — говорю, — это нас ждут.

Притормаживаем, я вылезаю из машины, и гаишники начинают хохотать.

— Дуров, — говорят, — твой на бюллетене!

— Кто это? — спрашиваю.

— Утренний. Он пришел к начальству и говорит: «С ума сошли! Толстой без охраны едет! А вы — ничего. Не приняли никаких мер! „ Начальник спрашивает: „Вася, какой Толстой?“ А он: „Писатель! Знать надо!“ Начальник говорит: „Спокойно, Вася, сними портупею и сдай оружие...“ Разоружили его на всякий случай, позвонили домой и сказали: «Клава, твой — плохой, едет домой, вызывай врача“. Выяснилось, что у него был нервный шок. Дали бюллетень на десять дней.

Но оказалось, что это еще не конец этой истории. Когда Питер Устинов был уже в Англии, в журнале «Иностранная литература» вышел его рассказ «Лев Толстой и милиционер». Рублей семь получил, наверное, за него.

А после того, как у них там, в Англии, показали по телевидению сериал, мне прислали оттуда газету с рецензией. Серия, где я снимался в Ясной Поляне (она называлась «Бородино»), была признана лучшей. Пустячок, а приятно. А что? Не было бы Васи и сельмага с сушками, я, может, и не вошел бы так органично в образ великого писателя.


Есть на Волге утес!

Имя комидраматурга Николая Михайловича Дьяконова стало широко известно после того, как на экраны страны вышел фильм «Свадьба с приданым», снятый по мотивам его пьесы. А мотивы эти были порой очень даже забавные.

Так, например, у Татьяны Пельтцер была проходная, эпизодическая роль. Ее героиня появлялась по ходу действия всего раза два-три, чтобы разрядить обстановку своими экстравагантными поступками и простодушно-острыми репликами. Татьяне Ивановне так понравились потенциальные возможности ее героини, что она упросила Николая Михайловича дать ей возможность побольше «поиграть». Дьяконов добавил ей несколько реплик.

— Вот видите, — сказала она, — совсем другое дело! Вот еще бы...

И автор еще добавлял — то реплику, то мини-монолог и в конце концов эпизодическая роль Пельтцер стала если не главной, то существенной: Дьяконову пришлось даже менять некоторые эпизоды и сюжетные ходы в уже готовом, казалось бы, сценарии. Ну а результат известен: роль артистки придала всему фильму яркий, динамичный характер, которого так не хватало пьесе.

Но Дьяконов был не только драматургом. В республиканском театре он ставил свои пьесы как режиссер и сам же играл в них.

Звание народного артиста Коми АССР он получил в тридцать с небольшим лет. А до этого...

До этого молодой артист объехал с гастролями всю свою республику вдоль и поперек. Играл в городах и шахтерских поселках, в сельских клубах и на оленеводческих стойбищах — везде, где только были люди, а сценической площадкой мог служить и ягель — олений мох.

Случай, о котором как-то рассказал Николай Михайлович, произошел в заполярной Воркуте. Известно, какое в Заполярье лето — с воробьиный нос. Правда, погода в это время неприхотливых северян и ласкает, и балует.

И вот городские власти решили сделать горожанам небольшой подарок: построили в чахлой рощице, которую громко называли парком, небольшой летний театр, а проще говоря, фанерную «ракушку» -примитивную крытую сценическую площадку, на которой могли бы показать свое искусство заезжие драматические актеры, певцы, фокусники и прочие гастролеры. А чтобы еще иметь прибыль от этой «культурно-массовой точки», ее огородили крашеным фанерным же забором, чтобы зрители, как все приличные люди, могли платить за вход, и установили несколько рядов лавок. В ту пору шахтеры были людьми денежными, и с них без стеснения драли за вход, как нынче за билеты в Большой театр. Наверное, все-таки это было сделано для того, чтобы зрители прочувствовали истинную цену высокого искусства, а не грызли бездумно семечки во время спектаклей.

А поскольку эта «точка» была рассчитана на короткое лето, ее и строили по методу «тяп-ляп», как говорят портные, «на живую нитку», чтобы не упустить драгоценные дни. Поэтому этот очаг культуры уже через месяц принял вид старейшего памятника архитектуры: электропроводка на сцене провисла, некоторые лавки были порушены, а на заборе красовались фанерные заплаты, на которых краски уже не было.

Когда Дьяконов со своим товарищем Сашей приехал в Воркуту, там вся милиция стояла на ушах: накануне в самом центре города некие умельцы «взяли» ночью кассу управления шахты «Центральная». Как они умудрились это сделать, было пока не ясно. Со слов охранника выяснилось лишь, что в соседнем с кассой помещении вдруг в полночь в проводке произошло короткое замыкание. Раздался треск, полетели снопы искр, в кассе погас свет. Охранник на какое-то время растерялся, потом стал звонить пожарным, но телефон глухо молчал. Этажом выше стоял телефон конторы, и страж побежал туда. Наконец дозвонился. А когда возвратился на свой этаж, то успел заметить, как в конце коридора мелькнула мужская фигура и сразу же скрылась за дверью. Охраннику лишь запомнилось, что неизвестный был среднего роста, крепыш, а волосы у него свисали до плеч. Дверь в кассу была открыта настежь, дверца сейфа — тоже.

Работали мастера своего дела, которых в Воркуте всегда хватало: кругом лагеря, а где лагеря, там и беглые, и «отмотавшие» срок, и всякий прочий люд, падкий до поживы.

Короче, все горожане были под впечатлением этого дерзкого ограбления, знали все его подробности (опять же со слов охранника) — к ним и сводились все разговоры. Дьяконов это понял сразу, как только увидел лица своих смотрельщиков.

— Надо сразу встряхнуть их, — посоветовал он своему приятелю. — Сразу играем на форсаже. Не бойся переиграть, Сашок, они так взвинчены, что будет в самую пору.

А играли они известный отрывок из «Леса» Островского, где встречаются два старых приятеля-актера Счастливцев и Несчастливцев: «Откуда ты?» — «Из Вологды в Керчь. А ты?» — «А я из Керчи в Вологду».

Дьяконов играл Несчастливцева. В небольшом закутке, который служил гримуборной, они подгримировались. Дьяконов, как и положено провинциальному трагику, надел парик с длинными немытыми космами, Саша взял на плечо свой посох, на который навесил узелок со скудным театральным реквизитом, и они вздохнули.

— Ну с богом, — и Несчастливцев первым вышел на сцену. Зрители замерли. Наступила какая-то странная напряженная тишина. «Затишье перед бурей», — не к месту подумал Дьяконов и сел на приготовленный заранее пенек. Он долго шарил по карманам в поисках табака, но так ничего и не нашел. И тут появился Счастливцев. Он почему-то все время оглядывался, а за его спиной болтался во все стороны на посохе тощий узелок.

Подали первые реплики. А зрители, кажется, их совсем не слушали — они о чем-то перешептывались между собой и показывали испуганными глазами на Несчастливцева. И когда непонятное напряжение в зале достигло предела, Счастливцев, удивленный очередной репликой партнера, резко повернулся, его посох задел за свисающие провода, раздался треск, посыпались снопы ярко-белых искр — и свет погас.

Зрители в ужасе вскочили с мест и бросились к выходу, началась давка. И тогда наиболее догадливые проломили фанерные листы забора, и люди ринулись в рощу. Выручили белые ночи, иначе никак бы не миновать членовредительств.

Сбежалась милиция, раздались тревожные трели, какой-то страж порядка в растерянности бабахнул из своего табельного орудия в воздух. Завизжали женщины, и паника стала разрастаться, как снежный ком.

Счастливцев с Несчастливцевым, спасаясь от искр, спрыгнули со сцены и не знали, что делать. Тут их и приметили, одиноких и растерянных.

— А-а, сволочь, попался!

Бдительный страж порядка одной рукой схватил Несчастливцева под локоть, а другой — за волосы. И вдруг эти волосы остались в его пятерне — парик! А тут еще у обоих артистов потек грим.

— А-а, падлюки, замаскировались!

— Мы артисты! — завопил Дьяконов.

— Это и так видно! Гастролеры! — обрадовался старшина и изо всех сил дунул в свой свисток.

Сбежались его коллеги. Артистов скрутили, и Дьяконову досталось больше, чем его напарнику. Во-первых, потому что он был в парике, похожем на парик грабителя, а во-вторых, истошно вопил:

— Я — Несчастливцев!

— А твой друг, думаешь, счастливцев? — ядовито спросили его.

— Да, Счастливцев!

И за эту «шутку» ему добавили еще пару горячих. Милиционеры, видно, Островского не читали и спектакль не смотрели. А в милиции уже рапортовали высшему начальству:

— Все очень просто, товарищ генерал! Взяли тепленькими! Все улики налицо! Замаскировались, сволочи, да нас не проведешь!

Не знаю, что им за это пообещал генерал, но через короткое время из столицы республики Сыктывкара раздался звонок и грозный голос сказал:

— Вы что там — совсем офонарели? Хотите, чтобы я вас всех разогнал? Чем вы занимаетесь, мать! ..

Разобрались.

Но ведь ребятам надо было играть Островского дальше. А у Несчастливцева морда такая, что никакой грим не поможет. И тогда они придумали за Островского еще несколько реплик:

«— Послушай, брат! — восклицал Счастливцев. — Кто тебя так разукрасил?

— Кто меня может разукрасить?! — гневно спрашивал Несчастливцев. — Ты же меня знаешь — я сам кого хочешь разукрашу! А это... Я был на Волге, брат, и очень мне захотелось подняться на утес Стеньки Разина... Помнишь, «Есть на Волге утес...» Упал я с него, брат, и расшибся. Крепко расшибся. Что ж, шрамы украшают трагика».

А дальше все шло по тексту.


Люди и звери

Убежден, что о человеке можно судить по тому, как к нему относятся животные. На одного собака бросается с рыком, а перед другим падает на колени и лижет ему руки. Почему? Я не знаю. Собака знает.

О своем коте Мишке я уже писал не раз. Он считает себя в доме хозяином. «Ты к кому пришел? — молча спрашивает он каждого входящего. — Ты не к Дуровым пришел, ты ко мне пришел, и поэтому веди себя дос тойно».

Умница!

Да что я все о Мишке да о Мишке! Давайте поговорим о других зверюшках, которые встречались на моем пути и оставили в моей памяти, как писали раньше высоким стилем, «неизгладимый след».

А я своим братьям меньшим никогда не отказывал ни в уме, ни в сообразительности. А уж инстинктов-то достаточно и у людей.


Нужно договариваться

Абсолютно уверен, что если с животными всегда можно договориться, то с людьми — и подавно. Неужели мы хуже животных? Вспоминаю случай в Бахчисарае, где мы снимали фильм. Там медведь сорвался с поводка и со страшным рыком пошел на массовку. Все оцепенели, будто парализованные, боялись сделать хотя бы одно резкое движение. Мне, потомку великих дрессировщиков, ничего не оставалось делать, как выйти навстречу зверю. Я подошел к нему вплотную и, не повышая голоса, сказал:

— Ну как тебе не стыдно? Такой большой, здоровый и пугаешь мирных, беззащитных людей. Что они тебе сделали плохого? Ну подумай сам, и тебе станет совестно.

Медведь пробормотал что-то, опустил голову, повернулся и медленно побрел назад. Смутился? Наверное.


Мой друг Яша

Как-то двенадцатилетний внук Ваня пригласил меня в Уголок Дурова, в Театр зверей, где у него должен был состояться дебют в качестве ассистента в номере с пеликанами и верблюдом Леопольдом. Перед представлением собралась большая толпа. И тут раздался крик:

— Расступись, народ! Дорогу Яше!

Народ расступился, и в образовавшемся проходе появилось странное существо в шляпе — это и был любимец публики Яша. Обезьяна, увидев меня, остановилась, взвизгнула и бросилась мне на шею. Ошалевшего от радости Яшу с трудом удалось оттащить от меня. Клянусь, до сих пор мы с ним ни разу не встречались! А вот ведь признал одного из представителей династии Дуровых-дрессировщиков.

Вообще я с животными очень часто на «ты». Бывают, правда, исключения, как, например, история с коровой Милкой, которая облаяла меня. Но она была алкоголичкой вместе со своей хозяйкой тетей Симой, которая и споила ее. Но я об этом уже писал, а кто забыл, еще раз напомню. А вот с кем у меня не складываются отношения, так это с лошадьми. Это какое-то наваждение. Как только на съемках раздается команда: «Мотор! «, а я должен сесть на лошадь, она обязательно падает. Казалось бы, мы просто обязаны чувствовать друг друга: ведь в моем роду была знаменитая кавалерист-девица Надежда Дурова. Ан нет! Может, у меня какое-то особое биополе, несовместимое с лошадиным? Не знаю.

Когда я снимался в фильме «Не бойся, я с тобой! «, то решил покататься верхом и выбрал, на свою голову, самую сноровистую лошадь. Она меня так лягнула, что я пропахал несколько метров, разворотил ограждение, врезался в дерево и сломал сук. Кое-как поднялся с седлом на шее.

Моя сестра Наталья Юрьевна Дурова, художественный руководитель Театра зверей, сказала мне как-то:

— Лева, пора тебе менять профессию. Предлагаю сделать спектакль в нашем театре и выступить вместе.

— С удовольствием, — согласился я. — А пока мы будем придумывать сюжет, возьми меня в свой номер. Я буду вместо Яши выходить на публику и бить в бубен.


Лебединая песнь

Один из ставших впоследствии крупных русских дрессировщиков начал свою карьеру с единственной лошадью. Это была потрясающе умная лошадь! С ней он разбогател, заимел прекрасную конюшню, но со старой лошадью никогда не расставался и повсюду возил ее с собой. У нее было свое стойло, где она, чтобы не потерять мастерство, постоянно перебирала ногами и кивала всем проходящим своей умной головой.

Как-то ночью рабочий услышал на манеже странный шум. Он выглянул из-за кулис и увидел старую лошадь, которая плясала в пустом цирке и дарила на все стороны поклоны. Рабочий позвал дрессировщика. Тот вышел на арену, сказал своей старой подруге соответствующие торжественные слова — и увел за кулисы.

А потом и дрессировщик, и лошадь долго плакали, прижавшись друг к другу.

— Вот, — шептал дрессировщик на ухо лошади, — вот и я скоро так же буду взбрыкивать ногами...


Наши прошли

Не знаю, кто от кого произошел: мы от обезьян или обезьяны от нас. Но то, что у нас с ними много общего и в характерах, и в поведении — это уж точно.

Полковник спецназа рассказывал об одном интересном случае, который произошел в Анголе. Тогда мы вместе с кубинцами помогали молодой республике отстаивать ее независимость. Ведь нас хлебом не корми, только дай отстоять чью-нибудь независимость. Кроме своей, конечно. На это у нас нет ни средств, ни времени.

Отряд полковника вторые сутки продирался сквозь джунгли, пытаясь выйти на след другого отряда, с которым должен был соединиться. На связь не выходили, чтобы их не засекли. И в какой-то момент командир засомневался: а не сбились ли они с пути? И тогда старшина, который прослужил и в Анголе, и в Эфиопии (ей мы помогали строить социализм) чуть больше полковника, успокоил:

— А это мы сейчас проверим.

Они подошли к большой поляне, старшина дал знак всем остановиться и затаиться в зарослях, а сам достал из рюкзака початую бутылку водки, из горлышка которой торчала пробка. С ней он вышел на середину поляны, что-то прохрюкал, попрыгал, подражая обезьяне, поставил бутылку на землю и вернулся.

— Подождем.

Ждать пришлось не долго. Горилла появилась с другой стороны поляны как-то неожиданно. Осмотрелась и спокойно направилась к бутылке. Она ничего не опасалась — у нее здесь не было достойных врагов. Эта длиннорукая махина под два метра весила, пожалуй, не меньше четверти тонны. Она села рядом с бутылкой и тяжело вздохнула: «Пить или не пить?» Потом решительно взяла бутылку, вытащила зубами пробку и выплюнула ее далеко в сторону. А дальше, как говаривал наш экс-президент, процесс пошел.

У спецназовцев отвисли челюсти: чем-то родным, рассейским повеяло от этой сцены. Старшина был доволен.

— Ну вот, командир, — улыбнулся он, — значит, наши уже здесь прошли. И, стало быть, правильной дорогой идете, товарищи.

— Я хотел представить эту зверюшку к награде, — вполне серьезно закончил полковник. — Хотел оставить ей еще бутылку. Да старшина меня отговорил. «Во хмелю, — сказал он, — гориллы бывают очень буйными. Совсем как люди». А может, люди совсем как они?


Пулька

В молодости, когда я был совсем мальчишкой, я часто ездил в Махачкалу к своим родственникам. А у их соседей была собака Пулька о трех ногах. Она очень странно бегала, делала несколько прыжков, спотыкалась, переворачивалась через голову и опять продолжала бежать.

Я спросил у хозяйки, что с ней случилось, и она мне рассказала грустную военную историю.

Как ее звали раньше, никто уже не помнит. Пулькой ее прозвали позже. В то время в Махачкалу, кажется, по лендлизу, приходило американское вооружение. Каким образом оно приходило через Каспий, понять не могу. Сюда же прибывали суда с американской тушенкой. А однажды даже пришла баржа с кокосовыми орехами. Их разгрузили на пирс, они долго лежали огромной грудой и стали гнить, распространяя гнилостный запах по всему городу. Кончилось тем, что эти орехи бульдозерами скинули в море. Тогда никто не знал, что это за продукт и что с ним делать. А американцы тоже не имели понятия, что мы едим и что нам нужно.

Так вот о Пульке. Она тогда была еще о четырех ногах. Однажды она притащила раздавленную банку тушенки, и хозяйка эту тушенку скормила Пульке. Собака была умная, и она сообразила, что эти банки помогут им с хозяйкой выжить. Она стала бегать в порт, воровать консервы. Хозяйка кормила ее и кормилась сама. Потом стала менять эти консервы на хлеб, на носильные вещи и стали они жить с Пулькой более-менее сносно.

Но однажды часовой на складе обратил внимание на эту собаку и что-то заподозрил. И когда Пулька в очередной раз пришла за добычей и с банкой тушенки побежала через железную дорогу, он вскинул карабин и выстрелил. Пуля попала Пульке в лапу. Часовой подумал, что пристрелил ее, а Пулька пришла в себя и приползла к хозяйке. А банку тушенки, которую она уворовала, так и не выпустила из зубов.

Хозяйка отрезала у Пульки отстрелянную часть ноги, перевязала ее, и Пулька стала жить дальше.

А потом с ней произошло вот что: она стала ненавидеть военных. Свою ненависть она проявляла своеобразно. Она не гавкала, не рычала, но, когда мимо ворот проходил военный в ботинках, она кусала его за икры, если в сапогах — подпрыгивала и хватала за ляжку. После чего ныряла под ворота к себе во двор. Начинался скандал. Обиженный стучал в калитку, выходила хозяйка и удивлялась:

— Какая собака?

— Да она кусает прохожих! Меня вот только что укусила!

— Заходите, посмотрите — у меня вообще никакой собаки и в помине нет!

Заходили во двор, смотрели. Действительно, никакого лая, никакой собаки.

— Ну что? Зайдите в дом. Где вы видите собаку?

Собаки в самом деле нигде не было. Извинялись и уходили. А Пулька вырыла себе под крыльцом нору и пряталась там после своего очередного «подвига» до тех пор, пока не уляжется скандал. А потом вылезала и ждала очередного военного. Так она мстила за свою потерянную лапу.

Давно закончилась война, а она все мстила людям в погонах...


Не обижайте детей!

Время было сложное. Я уезжал от своих родственников из Дербента без копейки. И напрашивался на попутки, и меня везли от аула до аула. Побывал я в Кубачах, который славится своими мастерами-чеканщиками на весь мир — оружие, женские украшения, — побывал и в Гунибе — на родине Шамиля.

И вот сидел я как-то в Нижнем Гунибе на площади и ждал попутку. А в нескольких метрах от меня лежала кутанская собака.

Кажется, это кавказская овчарка — могучая грудь, огромная голова и довольно подвижное и сравнительно небольшое тело. И эту кутану сосали щенки, милые прелестные щеночки. И мама блаженствовала.

И тут в клубах пыли на площадь въехала грузовая машина. Я понял, что она едет не в мою сторону, и продолжал спокойно сидеть. А в кузове, вижу, торчат три папахи. Машина постояла-постояла и тронулась. И тут приподнялся человек в папахе и бросил арбузную корку. И она попала прямо в одного щенка. Тот взвизгнул. Кутана вскочила, стряхнула висящих на ней щенков и огромными прыжками, наращивая скорость, стала догонять эту машину. Догнала. И прыгнула через задний борт в кузов. Старики в машине завизжали, полетели папахи. Машина остановилась, старики попрыгали из нее — у одного окровавленная рука, у другого штаны в клочьях. Из кабины тоже выскочили, стали что-то орать.

И тут из сакли, около которой я сидел, спокойно вышел человек с ружьем, переложил его, вставил в стволы два патрона и что-то спокойно сказал этой маленькой толпе. Все притихли, а человек опустил ружье и вернулся в саклю. Собака перепрыгнула через борт, подбежала к щенятам, легла к ним и стала зализывать свою окровавленную грудь. Щенки ухватились за ее соски, а машина с ругающимися пассажирами поехала дальше.

Я знал, что кутанские собаки спокойно идут на трех волков. Теперь я увидел, как она идет и на людей, которые не понимают, что детей обижать нельзя.


Котозаяц

Когда я играл Анастаса Микояна в фильме «Серые волки», мы поехали сниматься в Завидово — это правительственный заповедник. Там начинается сцена охоты на волков. Никто, конечно, никаких волков не убивает. Их сшибают снотворным, обливают красной краской, и они спокойно лежат. Спят.

Стою я как-то и чего-то жду. А рядом топчется какой-то человек в телогрейке. А за отворотами телогрейки вижу на нем синий мундир. И солдатская ушанка сидит на нем как генеральская папаха. Весь подтянутый, красивый, и у него такое замечательное лицо: загорелое, здоровое. И его южный загар резко контрастирует с белым-белым снегом. И вот этот красавец долго топтался вокруг меня, пока я не выдержал и не спросил:

— Вы что-то хотите мне сказать?

А он и спрашивает:

— Константиныч, ты знаешь, кто я такой?

— Нет, — говорю, — не знаю.

— Я егерь Политбюро.

— Прости, — говорю, — но Политбюро уже сто лет как нет.

— А вот про меня забыли.

Вытаскивает трудовую книжку и показывает. Читаю — и действительно: «Главный егерь Завидовского заповедника».

— Вот, — говорит, — вы про Хрущева тут снимаете, а ты знаешь, что Хрущев мне чуть всю жизнь не искалечил? Сейчас поймете, о чем идет речь.

И пока он рассказывал мне свою историю, я и плакал, и губы себе перекусал. Перескажу эту историю так, как я ее запомнил.

«Помните, — начал он свой рассказ, — когда Вальтер Ульбрихт был у нас в России самым дорогим гостем? Никита всегда встречал его как родного. Уж и не знаю, чего он так полюбил его. Бог с ним. И вдруг звонок: Хрущев с этим Ульбрихтом приезжают на заячью охоту. А зайцев у нас в заповеднике нет! Что делать?

Ну мы привыкли ко всему. Приезжают члены Политбюро, им солдаты вытаскивают оленей, кабанов, кому что нужно. Они их стреляли и хвастались потом своими охотничьими трофеями.

Делать нечего, поехал я в соседнее хозяйство, поменял на бутылки зайцев и привез их в клетке... А зайцы, паразиты, оказались очень хитрыми и умными. Они ночью умудрились открыть эту клетку и удрали.

Утром мне говорят:

— Слушай, главный, нет зайцев — все ушли.

— Братцы, — говорю, — что же будем делать? А в это время слышу: «Вау! Вау! „ — сирены орут. И едут с мигалками «членовозы“. Я выбегаю навстречу и уже понимаю, что мне сейчас будут кранты, зная крутой характер Никиты. И вот машины останавливаются, и вылезает из своей Никита. Я поприветствовал его и говорю:

— Никита Сергеевич, знаете, сейчас не сезон и зайцев в заповеднике нет.

Тут он побагровел и стал топать ногой. Кричит:

— Как нет? На Руси нет зайцев? Да я тебя сгною! У тебя дети попросят хлеба, а знаешь, что ты им дашь? Вот что ты им дашь!

И показывает определенный жест, что я им дам.

Короче, орал он, орал, орал, а потом и говорит Ульбрихту:

— Пошли.

И они зашли в охотничий домик.

Я стою и думаю: «Действительно, он меня, конечно, выгонит, а что я детям дам?..» И тут мне в голову приходит потрясающая идея.

Я вспомнил, что у нас в баньке висят заячьи шкурки. Какого черта они там висели — понятия не имею. Но я подумал: поймаем на помойке кота, зашьем его в шкурку и выпустим под стволы. Все равно руководители сейчас напьются и ни хрена не поймут. Так наш номер и пройдет.

Послал я ребят на помойку, они поймали одного голодного кота сеткой и зашили в эту заячью шкурку. Но, как известно, коты очень своенравные животные, самолюбивые и страшно обижаются, когда над ними измываются».

Здесь я перебью рассказ егеря и в подтверждение слов рассказчика расскажу историю своего кота Марта. Это был замечательный кот. Его кто-то выбросил из форточки в марте (отсюда и его имя), мы его подобрали и выкормили из пипетки. Это был преданный дому кот.

А тут как раз был юбилей Юрия Никулина, и мы с котом пошли его поздравлять. Март должен был читать приветственный адрес юбиляру. Я был уверен, что кот прочтет. Мы вышли с ним на сцену, и, как я ни пытался заставить его читать, он отказывался. Я его стыдил:

— Как же так! Мы с тобой репетировали дома, и ты прекрасно читал. Ну тогда просто скажи Юрию Владимировичу, что мы поздравляем его с юбилеем. Ну скажи!

Кот, конечно, молчит. Тогда я говорю:

— Ну скажи просто — Юра!

Он опять молчит. Мы уходим с ним за кулисы. А у меня была уже приготовлена кровавая рубашка, а на теле мне нарисовали кровавые полосы. И через секунду я вылетал из-за кулис, как бы истерзанный котом. Брал с пола приветственный адрес и зачитывал его. Успех был ошеломляющий. Даже Карандаш сказал:

— После Дурова я не выйду на сцену.

Хотя у него поздравление было с живым крокодилом.

Прошу прощения у егеря, что я его перебил.

«Так вот, — продолжал егерь, — когда мы зашили кота в заячью шкурку, его вроде как бы парализовало. Он, видно, не мог понять, что с ним делают. Получился этакий котозаяц. Он не бежал, не прыгал, а мог только ползти.

Значит, после этой процедуры иду я в охотничий домик... Стучусь. Захожу.

Никита увидел меня, нахмурился.

— Чего тебе? — спрашивает.

— Зайцы, — говорю, — появились.

— Ну вот! А ты говорил, что зайцев нет! Ульбрихт, пошли!

Они хватают ружья и выскакивают на крыльцо. И видят, ползет это чудовище — котозаяц! Они вскидывают стволы и — бах! бах!

И вдруг этот заяц: «Мя-а-у!» — и на сосну. Ульбрихт от такой сцены упал в обморок. А Никита орет:

— Второй раз Германию победили! Завалили немца!

Тут вызвали «неотложку», Ульбрихта увезли, а Никита еще три дня пил в этом домике. И каждое утро выходил, чтобы посмотреть на кота, который сидел на ветке и боялся спуститься вниз.

— Все сидишь? — спрашивал его Никита и предупреждал охрану: — Вы мне этого зайца не трогайте. Не стреляйте в него. Он мне второй раз Германию победил!

На третий день «заяц» пропал, видно, все-таки сполз от голода. А Никита, уезжая, все спрашивал и наказывал:

— Вы запомнили его? Смотрите, не стреляйте.

А потом по распоряжению Никиты мне выдали премию. Правда, не знаю, за что.

А еще позже Никита рассказывал, как он был в больнице у Ульбрихта и тот сказал:

— Никита, какой же дурак был Гитлер, что пошел на державу, где зайцы по соснам лазят.


Медведь-велосипедист

Мы снимали дом в Осташкове. А в те места каждый год приезжали иностранцы — охотники на медведей. Они платили за лицензии какие-то большие суммы. А если заваливали медведя, то должны были заплатить, если не ошибаюсь, что-то около десяти тысяч марок. В основном приезжали немцы из Западной Германии.

Вот как-то приехал такой немец, поселился в гостинице Осташкова и ждет, когда ему найдут медведя в берлоге. Он живет, а медведя все никак не найдут. Нет медведя! А срок лицензии кончается, и десять тысяч марок накрываются медным тазом. Что делать?

И тут кто-то вспомнил: в соседнем городе работает цирк, и у них есть медведь, у которого обнаружили катаракту, и поэтому он уже не может работать, и его решили усыпить. И умные ребята рассудили: все равно ему погибать, поедем возьмем его для дела.

Приехали, посмотрели. Медведь действительно сидит грустный в клетке. Ну они расплатились за него водкой и привезли к себе.

Тут же доложили немцу, что наконец-то медведя прикормили на овсах и завтра надо идти на охоту.

Немец затемно залег на овсах со своим ружьем и ждет. Егеря сняли с медведя намордник и выпустили. Ну, Мишка, наверное, подумал, что начинается спектакль и пошел на задних лапах, как по манежу. А передними размахивает и кланяется во все стороны.

А тут тропинка была, и по ней ехала дачница на велосипеде с авоськой, в которой лежали продукты. Она увидела этого медведя — брык! — бросила велосипед и кинулась бежать. Медведь не погнался за ней. Он спокойно подошел к велосипеду, поднял его и поехал.

Этот немец два месяца пролежал с инфарктом в реанимации в осташковской больнице. Потом его перевезли в Калинин.

Не знаю, чем закончилась история с марками, но, думаю, немцы надолго запомнили и заячью, и медвежью охоту.


Мой барельеф

Для иностранца, конечно, всякое русское животное — экзотический экземпляр. Но мне самому всю жизнь попадаются странные животные. С отклонениями.

Вот помню случай, который произошел со мной, когда я еще учился в школе-студии. Мы всем курсом выехали как-то в Подмосковье к кому-то на дачу. Развеяться. И вот во время пирушки я увидел мирную буренку и решил изобразить перед ней тореадора.

Это уж потом, лет через тридцать, я прочитал, что корова опаснее быка, потому что она во время атаки глаза не закрывает, а быка тореро практически водят за нос.

Так вот, паясничал я перед этой буренкой, паясничал, ей, видно, это осточертело, и она прыгнула на меня. И я в тяжеленном дядюшкином пальто рванул стометровку, как Джонсон. Сзади что-то ударило по голове, я упал лицом в траву и решил, что меня забодали. Встал на колени и понял, что вдобавок ослеп. Пощупал лицо рукой — что-то не то. И снял с лица... засохшую коровью лепешку, в которой четко отпечатался мой барельеф, как посмертная гипсовая маска Петра Первого.

Однокурсники торжественно повесили «навозный барельеф» на гвоздик, открыв «буренкинско-дуровский мемориал».

А буренка, сказали мне, вовсе и не пыталась за мной бежать. Просто она не привыкла видеть перед своими глазами фиглярство и прыгнула, чтобы пугнуть меня. А на «финише» я наступил на грабли, и удар пришелся точно по затылку.


Корова тети Симы

Буренки... Будто бы безобидные животные, травоядные, а сколько я с ними натерпелся!

Однажды приехали мы со съемочной группой в деревню Гущи на озере Селигер. Там должны были снимать эпизоды одного фильма. Все идет хорошо. Работаем. И вот как-то ребята мне говорят:

— Лева, ты вон в ту избу пойди. Там живет замечательная тетя Сима, она молоко парное дает с черным хлебом. Вкусно-о!

И я пошел. Открываю калитку, вхожу во двор... Вдруг из-за угла выскакивает корова, по-собачьи бросается в мою сторону и... лает! Лает на меня, как пес цепной, и все движения у нее собачьи. Бог мой!

Я вылетел на улицу, упал в пыль. Вслед за мной выскакивает эта самая тетя Сима и орет, сначала мне:

— А, артист! Испугался! То-то же! — потом корове: — Пойдем, Милка, домой!

И Милка, как собака, мирно пошла за ней.

Что же оказалось? Тетя Сима — сама алкашиха и корову свою споила: каждый день подливала ей в пойло самогон. Хмельная корова общалась только с одним живым существом — с хозяйской собакой. С пьяных глаз и стала ей подражать. А потом у коровы высохло вымя, она вконец утратила «национальное самосознание», научилась лаять и бросаться на чужих..

Вот я и думаю: если уж среди нас немало странных людей, то почему бы и не быть странным животным. Ведь они, как и Милка, тоже, видно, любят подражать. Кому? Да тем, среди которых и живут — конечно же, людям!

Вот с нами в семье живет кот Миша. Правда, он не лает, как корова тети Симы, но его и так все боятся: он огромный, как рысь, и умный, как человек. Мы долго не знали, что это за порода. А потом мне попался кошачий журнал, и выяснилось, что Миша — иностранец: «норвежский лесной». Представляете? Любит холод, ласки презирает. И все время норовит показать, кто в доме хозяин. К любому гостю прыгает на колени, сидит и смотрит прямо в глаза с таким выражением: «Ну, ты понял, к кому пришел? Ты не к Дурову в дом пришел, а ко мне. И веди себя соответст венно».

Ну откуда это самомнение? Понятия не имею.

А с другой стороны, те мирные животные, которые меня чуть не забодали, не зашибли, мордой в свои «лепешки» тыкали, вовсе и не странные. Может, они мне мстят за то, что я изменил фамильной традиции? Ну как же! Два Дуровых, Владимир и Анатолий, прославились как цирковые артисты, великие дрессировщики. Наталья Дурова — руководитель Театра зверей. А я прервал эту традицию, когда ушел в драматический театр. А тут еще слегка подправил родовой герб Дуровых.

Герб такой: два льва с двух сторон держат золотой щит, на котором изображен черный орел с красным змием в когтях. Так я — как первый в роду актер — красного змия в зеленый перекрасил. И змия даже обидел! Но змеи пока еще — тьфу, тьфу! — меня не кусали.

А вообще, возвращаясь к своим баранам, кто кому подражает, еще вопрос. Вот я вспомнил старую байку.

Кинорежиссера-мультипликатора и художника Котеночкина знают все — от мала до велика («Ну, погоди! «). Кошечкин, поэт и критик, такой славой обделен. Однажды молодой литератор спросил у ветерана пера:

— Кто такой Кошечкин?

— Бывший Котеночкин, — был ответ.

Не знаю, какой смысл заложил в эту байку ее автор. Скорее всего, ему просто показалось забавным обыграть фамилии. Но фамилии-то опять из мира животных! Стало быть, не только «братья меньшие» любят подражать нам, но и мы, люди, не считаем зазорным перенимать у них кое-что, без чего можно было бы вполне обойтись. Ан нет! Не обошлись.


Мексиканская савраска

Вот я упомянул, что мой кот Мишка на поверку оказался норвежцем. Об этом мы узнали уже потом. А если бы знали раньше, то, конечно же, назвали бы его или Нильсеном, или Ганриком, или другим звучным именем. Но теперь что об этом... Да и «Мишка» звучит не хило. К тому же и воспитание и образование у него чисто российское, и о Норвегии он не имеет никакого понятия. Поэтому считать его норвежскоподданным просто глупо.

К чему я клоню? А к тому, что до сих пор рассказывал только о наших, отечественных животных. Так сказать, о родных. И какими бы странными они ни были, мы, соотечественники, в отличие от иностранцев всегда можем понять их психологию. Но нам трудно понять поведение, если можно так сказать, животных-иностранцев.

Правда, случай, происшедший со мной в Латинской Америке, наверное, все же связан с чертовщиной, с ведьмачеством. И животное здесь действовало под чьими-то колдовскими чарами.

Сам я к «потусторонним явлениям» отношусь скептически. Но однажды мой скепсис был подвергнут серьезному испытанию.

Это было в Мексике. Мы снимали фильм. И как-то утром режиссер собрал всю русскую группу и говорит:

— Сейчас мы едем в город Катемака. Только что там закончился слет черных ведьм. Я умоляю отнестись к моим словам серьезно: если кто-то из вас вдруг заметит на себе пристальный женский взгляд — отворачивайтесь и бегите!

Провели мы в этой Катемаке нормальный рабочий день. А после съемок я решил сфотографироваться на память. Там в массовке снимался один местный парень на настоящей ковбойской лошади. Я попросил у него — для экзотики — сомбреро и пончо, нарядился и взгромоздился на седло. Лошадка была смирная, рабочая, у меня — ни шпор, ни хлыста. Приосанился я и говорю кому-то из наших актеров:

— Фотографируй!

И вдруг моя мексиканская савраска начинает пятиться, пятиться... и втискивается вместе со мной в невероятно узкую щель между какой-то бетонной стеной и толстенной пальмой! Резким движением поворачивает ко мне морду и со всего маху ударяется головой о пальму! Делает стойку и заваливается назад. Понимаю: всё, конец — сейчас на меня рухнет махина в полтонны весом... И мы падаем! Рядом!

На следующий день приходит ко мне в номер наш оператор Толя Мукосей и спрашивает:

— Слушай, когда вчера в Катемаке снимали, говорят, лошадь на тебя завалилась. И где ты лежал?

— Между бетонной стеной, — говорю, — и пальмой.

— Точно?

— Ну а как же! Я от пальмы отжимался что было сил и головой упирался в стену. А чем ты озабочен?

— Ты, — говорит, — там не мог лежать. Мне показали это место — там даже лошадь одна не помещается.

В ближайший выходной поехали мы с ним в Катемаку. Взяли операторскую рулетку. Замерили. Точно! Пространство настолько узкое, что там и жеребенок не уместился бы — ширина седла, не больше. Ни бетонную стену, ни пальму отодвинуть, сами понимаете, невозможно. Но я там лежал! Рядом с лошадью!

Режиссер объяснил невероятное происшествие так:

— В массовке явно была ведьмачка, это ее работа. Вы же громче всех подшучивали над моими предупреждениями. Вот она вас и напугала.

С другим артистом из нашей группы неприятность приключилась похлеще моей. У него, когда мы вернулись из Мексики в Москву, дикие боли в сердце начались. Просто умирал! Врачи ничего понять не могли, никакой болезни не находили. Продолжалось это около года. А потом ему один художник посоветовал, специалист по магии и чертовщине всякой: мол, в момент приступа постарайся как можно более ясно представить крест. Большой, деревянный. И пусть этот крест в твоем воображении вспыхнет.

Больной так и сделал. И все прошло. В одну секунду, после года бесполезного лечения и мучений.

Но я так до сих пор и не понял: то ли действительно мексиканские ведьмачки такие зловредные, то ли эта ковбойская савраска оказалась со странностями.

Все-таки, что ни говорите, а иностранные животные здорово отличаются от наших и характером, и поведением.


«Дрессировке не подлежит»

С такой характеристикой зарубежная фирма должна была доставить к советской границе слониху. Там ее предстояло принять представителю Театра зверей имени В. Л. Дурова. Встретить слониху приехала Наталья Юрьевна Дурова. Это понятно — прибывало редкое животное, требующее особого внимания. Слониху приобрели за валюту. Правда, стоила она относительно недорого. Объяснялось это ее агрессивным характером, проявившимся в Европе.

Наталья Юрьевна стояла у контрольно-пропускного пункта на пронизывающем ветру, а автофургона все не было и не было. Наконец машина появилась, но двигалась она очень медленно, несколько раз останавливалась. Когда автофургон подъехал, оказалось, что слониха в пути взбунтовалась: разгромила часть фургона и своим нежным хоботом выбросила на дорогу горячую печку. Хобот был в ожогах. Слониха никого к себе не подпускала. Пограничники переглянулись и на всякий случай проверили свои автоматы.

— Стрелять не придется, — твердо сказала Дурова. — Главное — спокойствие, — и пошла к фургону.

В ее карманах, за пазухой пальто были морковь, бананы, сахар — самые желанные слоновьи лакомства.

Слониха коснулась вошедшего человека хоботом и осталась неподвижной.

— Браво, моя крошка! — по-немецки сказала Наталья Юрьевна. Знакомство состоялось. Слониху доставили в Москву в Театр зверей. Ввели в приготовленный вольер.

— Тебя здесь никто не обидит, — ласково говорила Дурова. -Тебя здесь будут любить. — И в ее интонациях и жестах сквозило неподдельное сопереживание измученному дорогой, ожогами и ранами животному.

Предстояло изменить характер слонихи, завоевать ее доверие, найти с ней общий язык. Прошлое должно быть забыто навсегда! Новое имя — новая жизнь. Каждый день Дурова приносила слонихе лакомства и ласково окликала: «Маша, Маша! « Наталья Юрьевна при всех своих многочисленных обязанностях директора и художественного руководителя каждый день несколько часов проводила с Машей — разговаривала, кормила, приручала. Понемногу начала с ней репетировать.

Маша освоила и исполняла различные трюки, в том числе традиционный для династии Дуровых. Его в свое время демонстрировал Владимир Леонидович Дуров. Заключался трюк в том, что слон перешагивал через артиста, который ложился на пол у его ног. Это один из самых опасных трюков народных игр в Индии. Решиться проделать такое со слонихой, несколько раз нападавшей на человека, было предельно рискованно. Но с Машей стали готовить этот трюк.

Вначале она перешагивала через лежащую перед ней подушку. В один из дней подушку убрали, на ее место легла Дурова. Прозвучала команда. Маша не двинулась с места. На пол была брошена пригоршня сахара. Лакомство не могло соблазнить ее сделать шаг. Она явно опасалась нанести вред своей хозяйке.

Но постепенно Маша освоила этот трюк. На представлениях ей вручали свернутый коврик, она развертывала его на арене. На коврик ложилась Наталья Юрьевна, и Маша сосредоточенно переносила через нее свои огромные ноги. Потом поворачивалась и галантно протягивала хобот, чтобы помочь дрессировщице подняться.

Судьба готовила испытание привязанности слонихи к своей хозяйке. Как-то, когда Наталья Юрьевна опустилась на коврик, а слониха уже подняла ногу, наступил полный мрак. Не светились даже аварийные лампы. Позже выяснилось — что-то произошло с подачей электроэнергии во всем микрорайоне. В темноте прозвучал тревожный шепот ассистента:

— Что делать?.. Что делать?

Дурова, не меняя положения, ответила так же тихо, чтобы не встревожить зрителей:

— Ничего не делайте. Оставайтесь на ме сте.

Из темного зала, заполненного людьми, доносился тревожный ропот. Когда через несколько томительных минут вспыхнул свет, слониха стояла уже с другой стороны от Дуровой и протягивала ей хобот.

Значит, в темноте она осторожно перешагнула, повернулась — исполнила все как положено и терпеливо ждала. Зал взорвался аплодисментами — наступила разрядка после нервного напряжения.

Было еще одно событие, в котором проявились привязанность и доверие слонихи к хозяйке. Обычно слонов демонстрируют на просторном манеже. На сцену, ограниченную кулисами, слонов не выводят: пол на сцене шаткий. Впервые в истории дрессуры слонов это животное, причем очень крупное, стало работать в замкнутом пространстве сцены. Был снят инстинкт боязни шаткого, не приспособленного для таких гигантов пола сцены.

Когда Наталья Юрьевна приезжает в театр, Маша протягивает ей хобот и проявляет явную радость.

— Соскучилась? — спрашивает Дурова. — Я тоже соскучилась по тебе, мой верный друг!