"Лев Константинович Дуров. Грешные записки " - читать интересную книгу автора

военнопленных в двадцать три тысячи человек.
Такое пропустить было нельзя. И рано утром мы двинулись из Лефортова в
путь: Пасява, Вовка-Сопля и я. На Садовом было не пробиться, и мы сразу же
потеряли друг друга. Протискиваясь сквозь толпу, я искал место поудобнее и
повыше. И тут мне кто-то положил на макушку тяжелую руку.
- Швейк, а Швейк, как жизнь?
Я обернулся и сначала увидел "иконостас". Тут было все: пять нашивок за
ранения, две из которых золотые - за тяжелые, две "Отечественных войны",
"Красная звезда", две "Славы" и "За отвагу". Выше - старшинские погоны, а
еще выше - незнакомое курносое веселое лицо. Из-под фуражки - лихой чуб.
- Как жизнь, спрашиваю, Швейк?
- Гут, - ответил я. - Зер гут. А Гитлер - капут.
- Ну ты даешь! Лезь сюда! - И он сильной рукой зашвырнул меня на столб
от ворот.
Ворота и заборы в Москве все сожгли, а вот столбов не тронули;
наверное, чувствовали, что им еще служить да служить.
- Ну как там? Как НП?
- Хорошо!
- Ну и сиди, Швейк, докладывай!
Стало тихо. И вдруг издалека возник и стал нарастать какой-то странный
незнакомый звук. Даже не звук, а какое-то созвучие. И показалась первая
колонна. Впереди шли генералы и высшие офицеры в длинных плащах и темных
очках. Они шли, глядя прямо перед собой. А за ними длинной
серо-зелено-голубой лентой потянулась немецкая армия. Солдаты, обвешанные
опаленными на кострах котелками, как-то неуверенно и жалко громыхали
толстыми подошвами по мостовой. Этот грохот сливался в один монотонный
печальный звук. И на этом шумовом фоне гордо и уверенно ступал подкованными
сапогами конвой да звонко цокали копыта лошадей, на которых с обнаженными
шашками чуть небрежно сидели казаки. А немцы все шли и шли...
И вдруг в виске у меня что-то резко стукнуло. Да, точно! Крайний в
третьем ряду - он! "Мой немец"! Я впился в него глазами. Видно, он
почувствовал это и повернул голову в мою сторону. Наши взгляды встретились.
Я ждал... Длинное красивое лицо. Неужели он сейчас... Я ждал... Нет - он не
улыбнулся! Отвернулся и опустил голову. И тогда я заорал:
- Ты, ты!.. "Мой немец"! Что же ты не улыбаешься? А?! Что же ты не
подмигнешь?!
Он не обернулся. Его колонну сменила другая. Они прошли все.
- Прыгай!
Я свалился вниз, опершись на сильную руку. И тут только увидел, что
левый рукав у старшины пустой - подвернут и аккуратно заколот булавочками.
- Ну ты даешь, Швейк! Приятеля увидел?
- Да, я его знаю.
- Ну ты даешь! Ты артист, ей-богу, артист!
А в это время вслед уходящим колоннам двинулись поливальные машины, и
их широкие струи весело играли с солнцем. Старшина, позванивая медалями,
держал меня своей единственной рукой за плечо и от души хохотал.
- Швейк, да ты артист! Ей-богу, артист! Неохота с тобой расставаться!
- Мне тоже.
- Эх, Швейк, вот бы нам с тобой на передовую! Мы бы... Прощай,
артист. - И пошел вниз по Садовому.