"Николай Иванович Дубов. Колесо Фортуны (Роман) " - читать интересную книгу автора

женщиной вставал вопрос - куда положить, во что собрать, в чем хранить?
Для сыпучих продуктов достаточно было мешков, плетенных из листьев, корзин
из тонких веток. А если корзину обмазать глиной? Глина намокает, но
жидкость не пропускает... Такую корзинку, обмазанную глиной, можно даже
поставить в огонь костра. Оплетка сгорала, а уцелевшая глиняная обмазка
совершенно меняла свои свойства - она уже не намокала, не раскисала ни от
воды, ни от молока, становилась твердой как камень...
Со временем мужчины оттеснили женщин от гончарного дела, приписали его
изобретение себе, как, впрочем, и многие другие изобретения и открытия
женщин, а изначальный приоритет в гончарном деле проявляется теперь у
женщин, быть может, только в том, что и поныне редкая женщина не страдает
неутолимой страстью снова и снова покупать посуду...
Домашним хозяйкам угодить трудно: одной нужна мисочка и именно вот
такая, а не эдакая, второй - крышечка для горшка, третьей - такая чашечка
для мальца, чтобы не разбивалась, а если разобьется, так чтобы не очень
было жалко...
Вот этим капризным вкусам чугуновских домохозяек Лукьяниха и
потрафляла. Настоящей посуды - горшков, мисок, крынок - она не делала,
поливы не знала. Но неказистые муравленые изделия ее - крышечки, мисочки,
чашечки - хотя и были шершавы и неравномерно обожжены, зато звонки, прочны
и дешевы. Хозяйки охотно их раскупали, поддерживая бюджет Лукьянихи на
таком уровне, чтобы и в случае неурожая лесной ягоды каждодневная тюрька
была обеспечена. За лето раза три, а то и четыре Семен Верста отвозил в
Чугуново две ручные корзинки с изделиями Лукьянихи, за что из выручки,
если боя не было, получал трешку.
На несколько дней Юка впала в восторг. Она по пятам ходила за
Лукьянихой, к печи для обжига, которой служила пещерка, выкопанная в
отвесной стене овражка, натаскала столько хвороста, что его хватило бы на
обжиг воза посуды, дома прожужжала всем уши рассказами о чудной старушке,
какая она бедная и одинокая, и хотя ей за восемьдесят, она еще бодрая,
работает и сама себя содержит. Узнав, что вместо чая Лукьяниха пьет
заварку из сушеных земляничных листиков, принесла ей чаю, сахару, и если
бы мама носила платья подлиннее, ей наверняка пришлось бы с несколькими
распроститься.
Лукьяниха все принимала с благодарностью, ласково привечала Юку и
называла ее доченькой, хотя по возрасту вернее было бы называть
правнучкой. Они разговаривали о разных разностях, и только рассказывать о
своей молодости Лукьяниха мягко, но непреклонно отказывалась.
- Было да прошло и быльем поросло... Что ж и ворошить, душу теребить?..
Я уж и забыла все, ровно ничего и не было. То ли в сон, то ли в явь... Все
это пустое, доченька. Живу изо дня в день - вот и вся недолга...
Уклончивость старухи только распаляла Юкино воображение, и у нее все
больше крепло убеждение, что над прошлым Лукьянихи распростерла свои
невидимые крылья какая-то тайна. И вдруг трепет этих крыльев послышался
ясно и отчетливо.
Однажды к Лукьянихе пришла женщина с узелком в руках. Преждевременно
постаревшее лицо ее было исплакано, губы поджаты в горестной гримасе.
- К тебе, Лукьянна, к тебе, милая, - полупричитая, заговорила она и.
кончиком платка привычно вытерла глаза и под носом. - Больше пособить
некому, просить некого. - Она опустила голову и заплакала.