"Николай Иванович Дубов. Колесо Фортуны (Роман) " - читать интересную книгу автора

обратил внимания.
Ее все знали, она была своя и так же малозначительна и незаметна, как
ничем не примечательный камень у дороги, - о нем вспоминают, лишь
споткнувшись. О старушке вспоминали, пожалуй, еще реже. Ее имени и фамилии
не помнили, при нужде звали ее Лукьяновной, а за глаза Лукьянихой.
Неизвестно было, откуда она родом, когда и как попала в Ганыши. Все
сверстники ее перемерли, следующее поколение, поседев и облысев, все
дружнее перебиралось на вечное жительство под невысокие холмики на
сельском кладбище. Лукьяниха непременно участвовала в их погребении, а
сама, усохшая и согнутая годами, все так же мелкими, старушечьими, но
спорыми шажками семенила по своим делам. А все дела ее сводились к добыче
пропитания. С возрастом глаза повыцвели, но остроты зрения не утратили, и
Лукьяниха с самодельным лукошком с весны до ранней осени собирала всякий
"божий дар" - лечебные травы, землянику, костянику, чернику, а потом
грибы. Особого спроса на добычу Лукьянихи не было, но рубли, как известно,
складываются из копеек. Лукьяниха вела им бережный счет, а за большим
никогда не гналась. Донашивала она чужие обноски, однако содержала себя в
чистоте, пахло от нее всегда мятой и богородичной травой, в сельмаге
покупала только стирочное мыло, хлеб, постное масло и соль. На луковку и
воду хозяева не скупились, поэтому тюрька - неизменная еда Лукьянихи -
всегда была обеспечена. Если добрые люди звали к столу похлебать постного
борща, она не отказывалась, но сама никогда не напрашивалась. Что же еще?
Знали, что она богомолка, - бывая в Чугунове, церковной службы не
пропускала. По доброте сердечной бралась ухаживать за безнадежно больными,
обмывала покойников, но платы за это не требовала, только что кормилась,
ну а если чем одаривали - не отказывалась. Не было у нее, что называется,
ни кола ни двора, жила у хозяев из милости.
Когда-то нянчила там детей, дети выросли, отселились, сами обзавелись
детьми, а Лукьяниха, как кошка, прижилась к месту. К ней и относились, как
к кошке, которая ловить мышей больше уже не может, но за прежние заслуги
на улицу не выброшена, а доживает свой век в тепле.
Вот такова была Лукьяниха. Может быть, ее следовало назвать паразиткой,
или, как модно теперь говорить, тунеядкой, потому что в колхозе она
никогда не работала, только отиралась меж людьми, но никто о ней так не
думал. Да и вообще никто и ничего о ней не думал.
Вреда она никому не причиняла, а самое главное - ничего для себя не
просила, не добивалась, и потому была личностью совершенно незаметной. При
редких встречах в сельмаге или на автобусной остановке замечал ее только
дед Харлампий и не упускал случая поглумиться:
- Скрипишь еще, старая? Все покойников отпеваешь?
- Отпевает батюшка, священнослужитель, на котором сан, - кротко
отвечала Лукьяниха. - Я, грешная, только молюсь за них. - Кротость
изменяла ей,.и она добавляла: - Бог даст, и за тебя еще помолюсь...
- Давай, давай, шишига болотная! Без блата и на том свете худо, так ты
похлопочи, пристрой меня, где потеплее...
- А тебе место приуготовано, давно по тебе плачет...
- Но? - прищуривался дед. - Какое?
- А ты и сам знаешь, - отвечала Лукьяниха и, крестясь, поспешно
отходила, чтобы не поддаться соблазну, не впасть в грех злословия.
- Так ить, милая, - кричал ей вслед Харлампий, - мы там в одном котле