"Анастасия Дубинина. Сердце трубадура " - читать интересную книгу автора

этот раз попытки его подарить миру наследника были долги и жестоки, а потом
он долго еще оставался рядом, кутаясь в горностаевое одеяло и сурово
порицая Серемонду, молившуюся, сжав зубы, чтобы он поскорее ушел.
- Сдается мне, жена, что вы бесплодны. Мы женаты уже второй год - и
пока я что-то не вижу, чтобы вы исполняли свой долг перед супругом и перед
Господом! Смотрите же, я женился на вас не для того, чтобы рядить вас в
яркие тряпки да ублажать, а одну бесплодную жену я уже не потерпел в своем
замке...
- Да, господин мой.
(Почему этому... кабану не приходит в голову, что он сам неспособен
зачать ребенка?.. При чем тут сразу - она?.. Бесплодие - позор для женщины,
бесплодие - страшное оскорбление, а Серемонда не чувствовала, никогда и не
помышляла, что в ее теле может быть что-то не так. Ей хотелось громко
заплакать. Или закричать, или шарахнуть мужа по голове ночным горшком. А
вдруг она и правда... не может родить ребенка?.. А вдруг она...Ох. Хотя бы
он поскорее ушел!..)
Потом он ушел наконец, и Серемонда полежала одна, пытаясь согреться
после его ледяных объятий и беспросветно размышляя, уснуть ей или сначала
попробовать поплакать. Это иногда помогает... успокоиться. И именно тогда,
словно ответ, полученный на незаданный вопрос - что же мне надобно, что же
меня согреет - она совсем ясно увидела в темноте, как часто бывало перед
сном, лицо Гийома. Его улыбку - такую радостную и открытую, будто в нем так
много света, что его хватит и на тех, кто рядом. Его широкие орехово-карие
глаза. Его всего - как он подходит в темноте, садится на край кровати,
улыбается ей - "Не плачьте, госпожа моя..." Протягивает руку... гладит ее
по щеке. Наклоняется низко... целует...
(барон Раймон никогда не целовал ее по ночам, не любил прикасаться
губами - вообще никогда не целовал ее так, как надо, так, как ей того,
оказывается, хотелось...)
Да, Гийом. Теперь она точно знала. И еще она знала то, чего знать
никак не могла - что Гийом нежный. И что он даст ей все то, что бывает на
свете, кроме холода и боли Раймоновых рук, и что ей это нужно. Более того -
не получив этого, она, наверное, умрет.
Правда, тогда она не умерла, но уснула. Ей приснились какие-то стихи -
из тех, что раньше ей дарили только боль обделенной души... "Но надежда мне
все ж видна В дальней и злой любви моей", дальней и злой, дальней и злой...

А Гийом оставался все тем же радостным дурнем. Он не видел во сне лиц,
не слышал никаких особенных голосов. Только один голос он услышал как-то
раз сверкающим зимним утром, и то был голос госпожи его, пришедшей -
неслыханное дело - к нему в их общую с Элиасом комнатенку, где он,
насвистывая, чинил и промасливал свою кольчугу. Скоро весна, время турниров
и странствий, и все вооруженье должно быть на мази.
Серемонда пришла к нему в длинном зеленом платье, волочившемся за нею
по полу, с длинными, опушенными белым мехом прорезными рукавами. На
подрагивающих покатых плечах ее темнел длинный плащ - в замке порой бывало
зябко, да тут еще Серемонда слегка дрожала от собственной опасной игры.
Из-за собственной болезненно сжавшейся гордости.
Гийом же, разогретый работою, был только в шоссах и нижней рубашке
пониже колен, с расхристанным воротом, с засученными рукавами. Подняв