"Юрий Дружников. Стотринадцатая любовь поэта (Дуэль с пушкинистами)" - читать интересную книгу автора

связанным по рукам и ногам непомерными расходами: "Дай, сделаю деньги, не
для себя, для тебя". И при этом азартно играет и много проигрывает. Не
усугубилось ли его пристрастие к игре от разочарования в семейной жизни?
Наталья Николаевна продолжает существовать сама по себе, в другом
измерении. Но теперь у него к ней возникает недоверие. От кого-то (мы не
знаем, от кого) Пушкин слышит что-то такое (не знаем, что), и это дает мужу
основание полагать: жена его болтает лишнее. "Смотри, женка: надеюсь, что ты
моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к
жене, так это ее дело... но если ты виновата, так это мне было бы больно...
Никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной
жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в
наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в
ком не удивляет".
Коли "быть не может", то чего же поэту жену стращать, что происходит
утечка конфиденциальной информации? Я.Л.Левкович, комментируя эту мысль
Пушкина, считает, что "он не исключает возможности читательского интереса
(именно читательского, а не бытового) к своим письмам". Но почему бы,
спросим мы, и не бытового? И не полицейского? И не личного интереса
Бенкендорфа, и особенно царя, тем более, что он в письмах упоминается?
Потом недоверие становится еще круче, ультимативнее, почти как решение
отстранить жену из числа близких друзей: "Новостей нет, да хоть бы были, так
не сказал бы". Мог употребить "не написал бы", имея в виду перлюстрацию
почты, а тут "не сказал бы". Трещина между супругами расширяется, а
разговоры его жены с непоименованными ее знакомыми все чаще оказываются в
интересах его литературных и политических врагов. Он понимает, что другие
лица на его жену влияют больше, чем он.
Даже в мелочах Наталья Николаевна поступает наперекор ему, как ей
хочется. Он просит ее не ездить в Калугу, не посещать какого-то бала, она
это игнорирует. Она описывает своих ухажеров, дразня его и обижая: "Женка,
женка! если в эдакой безделице ты меня не слушаешь, так как мне не
думать...".
Поэт искал покоя, опоры, а главное, счастья в женитьбе: "Я должен был
на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив", - пишет
он. И, похоже, старается уверить в этом больше самого себя. Его тяготит
служба, в которую он впрягся из-за бесконечных семейных долгов. "Теперь они
смотрят на меня, как на холопа, с которым можно поступать, как им угодно...
Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я
преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни".
От того, что он обращается к ней в письмах "Милый мой ангел", "Душа
моя", "Душка моя", "Милый друг" и "Царица моя", называет "умненькая и
миленькая", ничего не меняется. Его попытки приблизить ее ("а душу твою
люблю еще более твоего лица"), объяснить ей ее роль как жены писателя
безуспешны. Впрочем, в 1834-м обращения к ней в письмах все чаще звучат
иначе: "Что, женка!", "Ну, женка!", "Нашла за что браниться!", "Ты, женка
моя пребезалаберная", "камер-пажиха", "Все вы, дамы, на один покрой",
"Стыдно, женка", "Какая ты дура, мой ангел!".
Струна семейных отношений натягивается все более, кривая ползет вниз.
Она занята своим успехом. Он больше не может жить так, как жил. Семья и
творчество, а точнее, жена и творчество оказываются несовместимы.
В литературе идеализируется Пушкин как семьянин, и это создает иллюзию