"Ибрагим Л.Друян. Клятву сдержали (мемуары, про войну)" - читать интересную книгу автора

живот, некоторое время слушал Софиева молча, потом коротко кивнул.
На следующий день меня перевели в корпус-блок, где размещались раненые
и больные.
Люди лежали на голых нарах. Воздух в корпусе был спертый, насквозь
пропитанный запахом разлагающихся ран. Раненые и больные даже не стонали -
настолько они были обессилены. Лишь глаза, полные мук и страдания, говорили
о том, что люди еще живы.
В этом корпусе уже работал один врач - Симон Кадакидзе. Он был намного
старше меня, уроженец города Зестафони. По специальности тоже хирург, с
большим практическим стажем. Высокого роста, массивного телосложения,
широкоплечий, он даже внешним своим видом внушал уважение. Красивая копна
седоватых волос довершала портрет этого человека.
Сблизиться с Симоном Кадакидзе оказалось делом не легким. Он был крайне
неразговорчив, замкнут. Первое время мы перебрасывались лишь несколькими
лаконичными фразами, и то в случае крайней необходимости. Об условиях жизни
в лагере, о немцах он вообще избегал разговоров. Такая осторожность имела
основание.
Я тоже старался поменьше говорить, побольше слушать. Но давалось это
мне нелегко. По натуре я человек эмоциональный. Каждый раз, когда я начинал
ругать немцев, Симон поворачивался ко мне спиной и уходил к раненым. На ходу
сердито бросал:
- Чем попусту болтать, лучше бы осматривал перевязки.
Работы действительно хватало. С утра до позднего вечера, зачастую и
ночью обрабатывали мы раны, ухаживали за больными. Не хватало самого
необходимого - бинтов. Мы использовали их по нескольку раз, предварительно
выстирав. Мыло нам отпускалось раз в месяц, микродозами. Оно было черное,
немыльное, но мы были рады и такому.
В тех условиях, в которых приходилось работать, сложных операций,
естественно, делать мы не могли. Ограничивались перевязками и первичной
обработкой ран. Во время перевязок удаляли омертвевшие участки тканей,
обрабатывали раны дезинфицирующими растворами. Марганцовку немцы нам давали
изредка. Но на этом их помощь и заканчивалась.
Постепенно Симон стал мне доверять. Он убедился, что немцев я люто
ненавижу, и наши отношения становились все дружелюбнее. По ночам мы вели
долгие беседы. Рассказывали друг другу о себе, о родных, знакомых,
вспоминали довоенную жизнь, обстоятельства, при которых попали в плен. А
однажды Симон откровенно заявил, что давно мечтает о побеге, но пока не
знает, как это сделать. До поры до времени я не раскрывал ему своих планов,
лишь осторожно намекнул, что в лагере не он один желал бы совершить побег.
- Кто еще? - спросил он. - Ты знаешь этих людей?
- Не всех, но кое-кого знаю, - ответил я.
- И что же, у вас уже есть какой-то план?
Я ответил, что пока определенного плана нет, но в лагере есть люди,
которые помогут нам. Он с удивлением посмотрел на меня, вздохнул, потом
коротко предложил:
- Давай спать, Ибрагим.
Я слышал, как он долго ворочался на своем топчане. Не мог уснуть и я.
Этот ночной разговор окончательно сблизил нас. Теперь я уже точно знал, что
наши с Симоном судьбы одинаковые.