Моему другу Дом Жан-Мариа

Глава девятая, в которой мы узнаем, что учёные мужи таки не открыли тайну Тисту, но зато сам Тисту сделал новое открытие

Взрослые вечно жаждут объяснить необъяснимое.

Все необычное всегда вызывает у них раздражение, и если в этом мире случается что-нибудь новое, особенное, то они с пеной у рта бросаются доказывать, что во всем этом нет ничего нового, ничего особенного, что все это было им доподлинно известно уже давным-давно.

Когда мирно и спокойно, словно окурок, затухает какой-нибудь вулкан, то целая дюжина ученых в очках тут же склоняются над кратером, прислушиваются, принюхиваются, спускаются по веревке вниз, обдирают себе коленки, снова поднимаются наверх, берут пробы воздуха в колбочки, зарисовывают, пишут книги, спорят, Вместо того чтобы попросту заявить: «Вулкан этот потух и перестал куриться; у него, должно быть, забит нос».

Черт побери, расскажут ли они нам когда-нибудь, как же действуют вулканы?

Тайна пушкострельской тюрьмы сослужила взрослым добрую службу: она предоставила им великолепную возможность поволноваться. Первыми прикатили в город фотографы и журналисты — недаром это их ремесло! И тотчас же захватили все номера в единственной в городе гостинице.

Потом прибыли почти отовсюду — кто поездом, кто самолетом, кто на такси, а кое-кто даже на велосипеде — ученые мужи, которых именуют ботаниками и которые занимаются тем, что раздирают цветы на клочки, придумывают им трудные названия, засушивают их на промокашках и смотрят, через сколько времени они потеряют свою естественную окраску.

Заметим, кстати, что подобная профессия требует от людей обширных познаний.

Когда ботаники собираются все вместе, то такое сборище называется у них конгрессом. И так, в Пушкостреле состоялся конгресс ботаников. И если существует на белом свете бесчисленное количество самых разно образных цветов, то, не в пример цветам, все ботаники делятся всего лишь на три категории: ботаники известные, ботаники выдающиеся и ботаники знаменитые. Встречаясь, они величают друг друга или «сударь», или «господин профессор», или «достопочтимый коллега».

Поскольку пушкострельская гостиница была битком набита журналистами, наотрез отказавшимися ее покинуть, городским властям, пришлось — надо же где-то размещать ботаников! — разбить на главной площади своего рода кемпинг. С виду он чем-то напоминал цирк, но цирк захудалый.

Тисту жил в постоянной тpeвoгe.

— А вдруг они дознаются, что сделал это я? — доверительно сказал он как-то раз Седоусу. — Вот будет номер!

— Не тревожься попусту, — успокоил его садовник. — Вся эта публика не способна сделать даже простой букет. Даю усы на отсечение, что они ни о чем не догадаются!

Садовник не ошибся: за целую неделю ботаники, изучившие с лупой в руках каждый цветок, каждый листик, не продвинулись в своих изысканиях ни на шаг. Тюремные цветы оказались самыми обычными цветами, это было очевидно, и отличало их от своих собратьев лишь одно: все они выросли за одну-единственную ночь. Тогда ученые ринулись в бой: ожесточенные споры, обвинения во лжи, в невежестве и мистификации так и гремели над кемпингом. И на этот раз кемпинг действительно напоминал настоящий цирк.

Но, как известно, любой конгресс, завершая свою работу, обязательно принимает резолюцию. Вот и ботаники перед закрытием конгресса тоже приняли соответствующую резолюцию, специально пересыпанную латинскими словами, дабы никто и ничего в ней не понял. В ней говорил ось об особых атмосферных условиях, о птицах, которые якобы могли занести туда семена, об исключительной плодородности земли возле тюремных стен, которую облюбовали пушкострельские собаки. Потом все эти ученые мужи покинули город, отправившись в другую страну, где вдруг объявилась вишня без косточек. Только тогда Тисту наконец вздохнул свободно.

А что же заключенные? Вам, наверно, хочется знать, что думали они сами обо всем происшедшем.

Так знайте же, что изумление ботаников, их волнения, даже их смятение — все это было ничто по сравнению с восхищением заключенных.

Раз перед глазами у них уже не маячили решетки в камерах, а тем более колючая проволока и острые зубцы на стенах, то отныне они и не помышляли о бегстве. Ворчуны перестали ворчать, ибо с удовольствием созерцали теперь все окружающее, а неугомонные злыдни тоже угомонились и уже не злились, не дрались между собой.

Жимолость, забившая все замочные скважины, мешала закрыть двери. Но самое любопытное было в том, что освободившиеся заключенные не пожелали покинуть тюрьму, потому что там пристрастились к садоводству.

Вот с этой-то поры и стали приводить пушкострельскую тюрьму в при мер как единственную в мире образцовую тюрьму.

Кто же больше всех радовался? Разумеется, Тисту. Он просто торжествовал, хоть и тайком.

Но до чего же трудно хранить ка-кой-нибудь секрет!

Когда человек счастлив, его так и подмывает сказать кому-нибудь об этом; больше того, он даже готов кричать о своем счастье на всех углах и перекрестках. Ну, а Седоус, человек занятый, не всегда мог выслушивать откровения Тисту. Вот поэтому то, когда шум вокруг тюрьмы поутих, у Тисту вошло в привычку раз говаривать с пони Гимнастом.

Уши у Гимнаста были покрыты красивым бежевым пушком, до того нежным и приятным, что так и хоте лось прикоснуться к нему губами. И Тисту, проходя мимо пони, всегда шептал ему в самое ухо несколько слов.

Однажды утром, повстречав пони на лужайке, Тисту сказал ему:

— Послушай, Гимнаст, что я тебе скажу, но об этом никому ни слова!

Гимнаст пошевелил ушами.

— Я открыл одну важную вещь… — прошептал Тисту, — Цветы укрощают зло.