"Ф.М.Достоевский. Кроткая (Фантастический рассказ)" - читать интересную книгу автора

написанных.


I. КТО БЫЛ Я И КТО БЫЛА ОНА

...Вот пока она здесь - еще всё хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а
унесут завтра и - как же я останусь один? Она теперь в зале на столе,
составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а
впрочем, не про то... Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть
часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я
всё хожу, хожу, хожу... Это вот как было. Я просто расскажу по порядку.
(Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а
расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!
Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она
просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить
публикацию в "Голосе" о том, что вот, дескать, таки так, гувернантка,
согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в
самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и
прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая,
средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я
думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно
что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека).
Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча.
Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что
дадут... Мне кажется, я всё путаюсь... Да; меня прежде всего поразили ее
вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик - вещи в
двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел,
что они для нее драгоценность, - и действительно, это всё, что оставалось у
ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться
на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с
публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. "Строго, строго и
строго". Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально)
старой заячьей куцавейки, - и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде
как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие,
задумчивые, но - как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои
"остатки" и - вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал
что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да; помню
и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез
всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А
меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то
хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал
потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те,
кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял
однажды камей (так, дрянненький) - и, осмыслив, потом удивился: я, кроме
золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая
мысль об ней тогда была, это я помню.
В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный
мундштук - вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не
стоящая, потому что мы - только золото. Так как она приходила уже после
вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня - это сухость.