"Юрий Домбровский. Статьи, очерки, воспоминания " - читать интересную книгу автора

уже собралось порядком людей. И вдруг все вскрикнули: это вознеслось и
загорелось над степью, и шляхом, и табором большое, светлое солнце. Оно
появилось, повернулось, собрало жгучий пучок белых лучей, ослепило всех и
сразу погасло. Потом я понял: это была фирменная вывеска табора - "лудить
котлы, кастрюли, тазы медные". Люди на холмах засмеялись и заговорили. "Ну,
бабы, держитесь", - сказал кто-то.
Больше такого табора во всей его классической законченности и красе мне
видеть уже не пришлось. Но вспоминать его приходилось по разным поводам
частенько.
Не так давно мне пришлось, например, видеть такую скульптуру: лошади,
женщины, фургоны, мужчины в сапогах и с кнутами; крашеная глина, называется:
"Первые поселенцы в степях Техаса". Потом как-то случайно я забрел в кино, а
там показывали что-то дикое, многолюдное и многолошадное: пели, кричали,
носились на конях по степи. Называлось: Дикий Запад.
Затем, совсем недавно, мне пришлось осматривать большую, в натуральную
величину, экспозицию в одном из наших этнографических музеев. И там были те
же крытые повозки с огромными колесами, люди в сапогах и с кнутами, лошади и
степь.
И глядя на все это - скульптуру, панораму, кино, - я всегда вспоминал
тот вечер: пустынный каменистый шлях и лето какого-то фантастически
далекого, недосягаемого года - не то 13-го, не то 14-го. Война тогда еще не
была объявлена.

Однако самое главное в этом воспоминании все-таки не повозки. Главное
вот что. На другой день отец позвал меня в кабинет. Я очень хорошо помню,
что дело было опять под вечер. Мать уехала в город к портнихе, бабушка не то
спала, не то ушла к соседям, отсутствовал и тот строгий молодой человек в
очках, - в общем, хозяевами в доме были мы с отцом. Я влетел в кабинет
шумно, радостно и вдруг осекся: на отцовском кресле за письменным столом
сидел тот самый старик с сизой бородой и серьгой в ухе. Перед ним стоял
стакан чая, но он что-то не трогал его, а, положив руки на подлокотники, в
упор смотрел на меня. Я до сих пор помню этот взгляд - серьезный и ласковый,
кудри и желтое неподвижное лицо. Это очень большая редкость у цыган -
неподвижное лицо. Но и это я понял много-много спустя. А сейчас я, просто
ошалев, стоял и смотрел. Таких гостей у нас еще никогда не водилось.
- Ну вот, - сказал отец, - вот и мой наследник. Лицо старого цыгана (я
знал хорошо такие лики, мать занималась рисованием, и у нее всегда висело на
стене что-нибудь подобное) как будто никак и не изменилось. Только что-то с
глазами произошло, они стали еще ближе и ласковее. Но это была суровая,
степная ласка, совсем не то, что изливалось из глаз моей матери или бабушки,
когда я был хорошим мальчиком и все меня за это любили. Цыган посмотрел и
медленно сказал:
- Наша кровь, наша, сразу видно: курчавый, черный, быстрый, - он слегка
повернулся к отцу, - тоже, наверное, адвокатом будет.
Так впервые я услышал о своем происхождении. То есть то, что я цыган,
правнук цыгана, сосланного в 1863 году вместе с польскими повстанцами
куда-то в места не столь отдаленные, что прадед был ремонтером, то есть
поставлял лошадей польским повстанцам, что за это его судили и, лишив всех
прав состояния, сослали под Иркутск и приписали к польской колонии. Отсюда и
та пышная фамилия, которой я сейчас владею. Все это я узнал позже. То не