"Юрий Домбровский. "и я бы мог..."" - читать интересную книгу автора

не установишь, и я, подумав, просто отнес книгу в отдел редких изданий: "Вот
вам книга начала восемнадцатого века, возьмите". Так и простоял этот томик
почти сорок лет и стоял бы еще сто, если бы в юбилейные дни о нем не
вспомнили как еще об одной вновь обретенной книге из библиотеки Пушкина. Что
ж, так тому и быть.
Но вот альманах "Мнемозина", когда я стал его листать, потряс меня
по-настоящему. (Увы! Кажется, он скоро пропал, как изрядное количество книг
из этой библиотеки.) На титульном листе его была надпись: "Кондратию
Федоровичу Рылееву от Кюхельбекера". Чернила желтые, орешковые, буква "р" с
фигурным завитком, я хорошо запомнил это, - так писали люди конца XVIII
века. Никаких пометок в книге не было. Но зато было другое, не менее для
меня волнующее: на страницах остались округлые, зеркально вывернутые
отпечатки букв. Кто-то поспешно сунул в книгу исписанный листок с еще не
просохшими чернилами. Что это могло быть? Письмо? Стихи? Но чьи же?
Кюхельбекера? Рылеева? Другого неизвестного владельца книги примерно того же
времени? (Те же старые желтые чернила.)
Обо всем этом теперь можно только гадать, вернее - фантазировать. Вот я
и фантазировал. Вряд ли исчезнувший листок принадлежал Кюхельбекеру. Кто же
подносит книгу с испачканными листами? Да и в самой скоропалительности
чувствуется что-то внезапное, стремительное, тревожное. Я долго старался
как-то осмыслить эти дужки, скобки, черточки, смотрел их и так и в зеркало,
показывал другим, но ничего, конечно, не вышло.
В альманахе "Мнемозина" во всех трех частях печатались стихи Пушкина,
Кюхельбекера, Вяземского, стихов Рылеева там не было, он в то время издавал
"Полярную звезду" и в других альманахах, понятно, не участвовал. Но кто-то,
кому попала в руки эта книга (по всей вероятности, тот же Кастанье), связал
ее бечевкой с другой - со старинным французским томиком, который, как он
верил, принадлежал Пушкину.
Так сошлись для меня три имени - Пушкин, Кюхельбекер, Рылеев.

В годы моего детства на школьных тетрадях почти всегда помещались
портрет Пушкина, лира, лавровый венок либо памятник на Тверском бульваре:
"Слух обо мне пройдет по всей Руси великой". А в первые же месяцы революции
уже появились другие тетради - с репродукцией картины Ге. "Пушкин в
Михайловском читает Пущину "Кинжал" - так по крайней мере объяснили нам при
раздаче этих тетрадей. Почему же именно "Кинжал"? Ведь стихотворение
написано намного раньше встречи друзей в Михайловском, и Пущин скорее всего
знал его в ту пору наизусть. Да и лица у друзей не особенно подходящие для
такого чтения - они же улыбаются. Но нет, мы, первоклассники, твердо знали,
что Пушкин читает именно стихи, напечатанные на последней странице тетради:

Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.

Бессмертная Немезида! Карающий кинжал! Последний судия позора! - какие
строки! Какие пронзительные, обнаженные, прямые, действительно кинжальные
слова! В них так и чувствуется скрежетание стали. После уроков мы бежали на
Тверской бульвар и видели Пушкина с красным флагом в руке. И все вокруг него