"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

где хранилось множество сшитых цветным шнуром альбомов по искусству, были
другого рода. В каждом таком альбоме было по нескольку цветных репродукций
работ какого-нибудь великого художника. Меня очень интересовало тело, а как
раз тело-то на этих картинах и изображалось: пухлые порхающие детишки с
луками, стрелами и трубами; голые луноликие тетеньки со светлыми волосами и
маленькими грудями, вовсе не похожими на груди моей матери; худющие
бородатые дядьки, почти голые и очень бледные, с закаченными глазами и
раскинутыми по деревянной перекладине столба руками, причем из их рук и ног
торчали гвозди. Или все тот же бородатый, очень бледный дяденька с печальным
лицом, но уже на руках у нескольких женщин с покрывалами на лицах и в
многослойных просвечивающих одеяниях; женщины плачут, а все те же порхающие
младенцы вьются над ними в воздухе. Были картины, изображающие сидящего на
облаке старого дедушку с простертыми руками, с пальцев которого бьют вниз
лучи солнца, потом опять шли изображения бородатых худющих дядек - этих явно
было великое множество, схожих меж собой, как братья или как члены одного
племени, причем на сей раз они въезжали в каменистые деревушки, сидя на
осликах, чьи глаза и физиономии были столь же скорбны, что и у их седоков.
Мне захотелось порисовать, но я обнаружил, что карандашами, которые имелись
в моем распоряжении, не воспроизведешь ни тех форм и линий, ни даже тех
переходов цвета, которые я видел на этих странных картинах. Все картины,
если долго на них смотреть, как бы начинали рассказывать некую историю, но
события в ней происходили уж очень загадочные. Похоже, отображали они
опять-таки смерть. Эти бледные, нездорового вида желтоватые дяденьки со
вбитыми в них гвоздями и закаченными глазами умирали то в пустыне, то в
величественных дворцах; то ли это отцы тех порхающих детишек, то ли мужья
плачущих женщин - понять было трудно. Мне было ясно, что их покарали и
убили, однако не ясно, кто и за что. Но как их было много! Даже чуть-чуть
кружилась голова, когда я вкладывал репродукции обратно в обертки, причем
возникало такое чувство, будто я подсмотрел нечто недозволенное. Вне
зависимости от их замысла картины сообщали мне что-то вроде умственной
подавленности, которая давала о себе знать чуть заметным подташниванием, а
это, если вдуматься, значило, что пора отвлечься.
Лежа с простудой в постели, я громко позвал мать, чтобы она принесла
мне апельсинового сока. Услышал шорох, шаги. Хлопнула дверца холодильника.
Шаги по коридору. Я наполовину сполз с постели и лег, раскинув руки по полу,
голова запрокинута, глаза открыты, язык наружу. Вскрик. Звон стекла. Я сел и
засмеялся. В конце концов, уже сидя на моей кровати, слегка оправившись и
переведя дух, мать тоже засмеялась.
- Что за ужасные штуки ты устраиваешь! - сказала она.
Мать была приучена к несчастьям и смерти. И потому ранима. Она лишилась
двух сестер и отца. В горе и трауре она была трижды; что это значит, я мог
лишь догадываться. Каждый день при взгляде на бабушку она озабоченно
хмурилась. Ее голубые глаза темнели. Когда у нее было время, она играла на
пианино, и это звучало почти молитвой. Тяжкие аккорды, стремительные
арпеджио. За клавиатурой мать сидела царственно. Ее руки сходились и
расходились вширь.

Однажды утром, позавтракав овсянкой с молоком и намазанными джемом
гренками, я понес бабушке ее чай. Осторожно держа двумя руками стакан и
блюдце, я медленно шел по коридору к ее комнате, которая была рядом с моей,