"Э.Л.Доктороу. Всемирная выставка" - читать интересную книгу автора

перемывает. А тебе это нравится. Тебе по душе все это издевательство. Ну
хоть раз, один разочек защитил бы меня от нашей милой, нашей дорогой Гэсси!
Но по-настоящему отец с матерью начинали ссориться, только придя домой.
Здесь лицезрение жалких реликтов, олицетворяющих ее собственную родословную,
приумножало в ней чувство испытанной несправедливости: неужто не мог никто
из отцовских родственников хотя бы раз поинтересоваться здоровьем ее матери?
Такие дружные, такие процветающие родственники отца относятся к ней так,
будто он ее из канавы вытащил, а бедную маму и вообще за человека не
считают. Как же так можно - ни разу даже не пригласили к себе на
воскресенье! А Билли разве приглашали? Я удалился в свою комнату и закрыл
дверь, но тут же пожалел - больно уж интересно. Похоже, мать, со своими
настойчивыми обвинениями, права - отец и впрямь перенял точку зрения
бабушки.
Но тут и он высказал в адрес матери замечание, которое я признал
справедливым, во всяком случае отчасти.
- А ты от всех вечно ждешь худшего, - сказал он. - Не веришь никому,
подозреваешь.
Она на это предложила ему идти к черту. Он назвал ее базарной бабой. К
странным, надо сказать, образам прибегали они во время споров. Понятия добра
и зла переплетались, менялись местами с дьявольской быстротой, словно
какой-то оборотень принимал вид то чистейшей правды, то злобного навета.
Истина трепетала все время где-то поодаль, готовая воссиять, но, повзрослев,
я понял, что она так ни разу и не проглянула, во всяком случае на
сколько-нибудь длительном отрезке времени. Я чувствовал вину оттого, что в
обществе деда с бабкой - тех, с Магистрали, - мне находиться приятнее, чем
рядом со своей маленькой больной бабушкой из комнаты по соседству. А иногда
бабушка Гэсси мне виделась и правда вредной и злокозненной старухой. Однако
я неспособен был подолгу питать к тем старикам какой-либо неприязни. Нет, в
самом деле, разве не видно? - ведь они меня очень любят!

10

И верно: любовь - вот вокруг чего все вращалось. Как бы ни было это
прискорбно, но с той же неизбежностью, с которой природные силы проявляются
то жарой, то морозом, то бурей, каждодневный непокой моей жизни среди
подобных же стихийных сил - криков, претензий, ссор - был естеством любви.
Но были тут и скрытые аспекты; я втайне очень огорчался, что существует
нечто темное и загадочное, чему мои родители предаются наедине друг с
другом, никого в это не посвящая. Я не вполне понимал, в чем это нечто
заключается, но знал, что дело это стыдное, требующее темноты. Существование
таких вещей не признавалось, о них при свете дня никогда не упоминали. Эта
сторона жизни моих родителей тенью лежала на моем сознании. Мои отец и мать,
правители вселенной, были одержимы чем-то таким, на что их власть не
распространялась. Сколько в этом неясности, сколько тревоги! Подобно
бабушке, с ее припадками безумия, они иногда подпадали под какое-то
заклятие, а потом, освободившись от него, снова казались нормальными.
Поговорить об этом я, конечно же, ни с кем не мог - ведь не с братом же! Раз
он об этом не знает, что ж, пусть пребывает в неведении, счастливчик. Самым
скверным во всем этом было то, что мои родители вдруг переставали быть моими
родителями: совершенно обо мне не думали. Об этом не очень-то порассуждаешь.