"Дени Дидро. Племянник Pamo" - читать интересную книгу автора

всеобщей совести или эти моральные идиотизмы, о которых столько шумят,
называя их неправедными доходами, - сущие пустяки и что в конце концов важно
лишь иметь правильный глазомер.
Я. Вашим я восхищен.
Он. А нужда! Голос совести и чести звучит весьма слабо, когда желудок
вопит вовсю. Как бы то ни было, если я когда-нибудь разбогатею, мне тоже
придется возвращать нажитое, и я твердо решил, что прибегну тогда ко всем
возможным способам - еде, игре, вину, женщинам.
Я. Но я боюсь, что вы никогда не разбогатеете.
Он. Подозреваю, что так.
Я. Но если бы вы разбогатели, что бы вы стали делать?
Он. То, что делают вес разбогатевшие нищие: я стал бы самым наглым
негодяем, какого только видел свет. Тут-то я и припомнил бы все, что
вытерпел от них, и уж вернул бы сторицей. Я люблю приказывать, и я буду
приказывать.
Я люблю похвалы, и меня будут хвалить. К моим услугам будет вся
Вильморьенова свора, и н им скажу, как говорили мне: "Ну, мошенники,
забавляйте меня", - и меня будут забавлять; "Раздирайте в клочья порядочных
людей", - и их будут раздирать, если только они не вывелись. И потом у нас
будут девки, мы перейдем с ними на ты, когда будем пьяны; мы будем
напиваться, будем врать, предадимся всяким порокам и распутствам; это будет
чудесно. Мы докажем, что Вольтер бездарен, что Бюффон всего-навсего
напыщенный актер, никогда не слезающий с ходуль, что Монтескье всего-навсего
остроумен; д'Аламбера мы загоним в его математику. Мы зададим жару всем этим
маленьким Катонам вроде вас, презирающим нас из зависти, скромным от
гордости и трезвым в силу нужды. А музыка! Вот когда мы займемся ею!
Я. По тому достойному применению, которое вы нашли бы своему богатству,
я вижу, какая это жалость, что вы нищий. Вы бы стали вести жизнь, делающую
честь всему роду человеческому, весьма полезную для ваших соотечественников,
полную славы для вас.
Он. Кажется, вы смеетесь надо мной, господин философ; но вы не знаете,
с кем вы шутите; вы не подозреваете, что в эту минуту я воплощаю в себе
самую важную часть города и двора. Наши богачи всех разрядов, может быть, и
говорили себе, а может быть, не говорили всего того, в чем я признался вам;
но бесспорно, что жизнь, которую я стал бы вести на их месте, точь-в-точь
соответствует их жизни. Вы, господа, воображаете, что одно и то же счастье
годится для всех. Что за странное заблуждение! Счастье, по-вашему, состоит в
том, чтобы иметь особое мечтательное направление ума, чуждое нам, необычный
склад души, своеобразный вкус. Эти странности вы украшаете названием
добродетели, именуете философией, но разве добродетель или философия созданы
для всех? Кто может, пусть владеет ими, пусть их бережет. Только представить
себе мир мудрым и философичным - согласитесь, что он был бы дьявольски
скучен. Знаете - да здравствует философия, да здравствует мудрость Соломона:
пить добрые вина, обжираться утонченными яствами, жить с красивыми
женщинами, спать в самых мягких постелях, а все остальное - суета.
Я. Как! А защищать свое отечество?
Он. Суета! Нет больше отечества: от одного полюса до другого я вижу
только тиранов и рабов.
Я. А помогать своим друзьям?
Он. Суета! Разве есть у нас друзья? А если бы они и были, стоило бы