"Дени Дидро. Племянник Pamo" - читать интересную книгу автора

временем ноты нашей девицы отыскивались под каким-нибудь креслом, куда их
затащил, помяв и разорвав, мопс или котенок. Она садилась за клавесин;
сперва она барабанила на нем одна, затем я подходил к ней, сначала
одобрительно кивнув матери. Мать: "Идет недурно; стоило бы только захотеть,
но мы не хотим: мы предпочитаем тратить время на болтовню, на тряпки, на
беготню, бог весть на что. Не успеете вы уйти, как ноты закрываются и уже не
открываются до вашего возвращения; да вы никогда и не браните ее". Но так
как что-то надо же было делать, я брал руки ученицы и переставлял их; я
начинал сердиться, кричал: "Sol, sol, sol, сударыня, это же sol!" Мать:
"Сударыня, или у вас совсем нет слуха? Я хоть и не сижу за клавесином и не
вижу ваших нот, чувствую, что здесь надо sol. Вы причиняете столько хлопот
вашему учителю; я поражаюсь его терпению; вы ничего не запоминаете из того,
что он вам говорит, вы не делаете успехов..." Тут я немного смягчался и,
покачивая головой, говорил: "Извините меня, сударыня, извините; все могло бы
пойти на лад, если бы барышня хотела, если бы она занималась; но все-таки
дело идет недурно". Мать: "На вашем месте я продержала бы ее целый год на
одной и той же пьесе".- "О, что до этого, она от нее не отделается, пока не
преодолеет всех трудностей; но этого ждать не так долго, как вы
полагаете".-"Господин Рамо, вы льстите ей, вы слишком добры. Из всего урока
она только это и запомнит и при случае сумеет мне повторить..."
Проходил час; моя ученица грациозным жестом и с изящным реверансом,
которому научилась от учителя танцев, вручала мне конвертик; я клал его в
карман, а мать говорила: "Превосходно, сударыня; если бы Жавийе видел вас,
он бы вам аплодировал". Из приличия я болтал еще несколько минут, потом
удалялся, и вот что называлось тогда уроками музыки.
Я. А теперь стало иначе?
Он. Еще бы! Прихожу, вид у меня серьезный; я тороплюсь положить свою
муфту, открываю клавесин, пробую клавиши; я всегда тороплюсь; если меня
заставляют ждать хоть минуту, я подымаю крик, как если бы у меня украли мои
экю: через час я должен быть там-то, через два часа у герцогини такой-то; к
обеду меня ждут у некоей красавицы маркизы, а затем мне надо быть на
концерте у барона Багге на улице Нев де ПтиШан.
Я. А между тем вас нигде не ждут?
Он. Да, вы правы.
Я. Так зачем же прибегать ко всем этим унизительным уловкам, всем этим
мелким, недостойным хитростям?
Он. Унизительным? А почему унизительным, позвольте спросить? Они - дело
привычное в моем положении, я не унижаюсь, поступая как все. Не я изобрел
эти хитрости, и было бы нелепо и глупо, если бы я не стал к ним прибегать.
Правда, я знаю, что если вы захотите применить здесь какие-то общие правила
бог весть какой морали, которая у них у всех на устах, хотя никто из них ее
не придерживается, то, может статься, белое окажется черным и черное -
белым. Но есть, господин философ, всеобщая совесть, как есть и всеобщая
грамматика, и есть в каждом языке исключения, которые у вас, ученых,
называются... да подскажите мне... называются...
Я. Идиотизмами.
Он. Совершенно верно. Так вот: всякому сословию присущи исключения из
правил всеобщей совести, которые мне бы хотелось назвать идиотизмами
ремесла.
Я. Понимаю. Так, например, Фонтеполь хорошо говорит, хорошо пишет, хоть