"Филип кинред Дик. Предпоследняя истина" - читать интересную книгу автора

говаривал Йенси: "Мои дорогие сограждане-американцы! Передо мной лежит
документ столь значительный и важный, что я собираюсь просить вас о..." И
так далее. Он уже чувствовал усталость, хотя еще не добрался до 580-го
дома по Пятой авеню Нью-Йорка, до Агентства, и не приступил к работе. В
своем поместье у Тихого океана он чувствовал одиночество, оно липким
туманом, нарастая день ото дня, душило его изнутри. А сейчас, пролетая над
восстановленными районами и над участками, которые еще только предстоит
воссоздать, и над "горячими зонами", попадавшимися довольно часто, он
испытывал мучительное чувство стыда. Его жгло чувство вины, не потому что
участки земли были плохо восстановлены, нет, он знал, чего он стыдится и
почему.
Я хотел бы, чтобы осталась хоть одна ракета, сказал он сам себе. На
орбите. И чтобы можно было прикоснуться к одной из тех старомодных
кнопочек, которыми некогда распоряжались политиканы. И чтобы эта ракета -
ба-бах! - и на Женеву. По Стэнтону Брозу.
Господи, думал Адамс, может быть, я однажды введу в "чучело" не речь,
хорошую речь, наподобие той, что лежит рядом со мной, которой я все-таки
разродился вчера вечером, а обычное, спокойное заявление о том, что на
самом деле происходит. И через "чучело" оно пройдет всю цепочку и попадет
на видеокассету, потому что цензуры не существует. Разве что в комнату
случайно войдет Айзенблад, и даже он, строго говоря, не имеет права
прикасаться к тем частям информационных материалов, на которых записаны
выступления.
А потом грянет катастрофа.
Интересно бы посмотреть на нее со стороны, если только удастся
убраться подальше от этих мест.
"Слушайте все", - заявил бы он по Мегалингву 6-У. И все эти маленькие
шестеренки внутри машины закрутятся, и слова его преобразятся, даже самое
простое высказывание будет подкреплено логически продуманными деталями,
которые придадут ему правдоподобие. Потому что посмотрим правде в глаза,
думал он, рассказ этот может показаться слишком неожиданным и
неубедительным. Все, что попадает в Мегалингв 6-У просто в виде
нейтрального высказывания, выходит на телевизионные экраны как официальное
заявление. Которое человеку в здравом уме, а особенно тем, кто уже
пятнадцать лет отрезан от мира в подземных убежищах, не придет в голову
ставить под сомнение. Но что самое парадоксальное, слова эти с важным
видом произносит сам Йенси, и это будет выглядеть иллюстрацией древнего
афоризма "Все, что я говорю - ложь". А чего этим удастся достичь? Само
собой, в конце концов на него обрушатся женевские чиновники. Это не
удивительно, Джозеф Адамс говорил про себя голосом, с которым уже так
свыкся, как и все, кто работал на Йенси долгие годы. Суперэго, как
называли эти довоенные интеллектуалы, или внутреннее "я", или, как
говорили в средние века неотесанные мужланы - совесть.
Стэнтон Броз, окопавшийся в своем напоминающем крепость замке в
Женеве подобно алхимику в остроконечном колпаке, подобно сгнившей,
разложившейся морской рыбине, бледно-серебристой сдохшей макрели с
затуманенными глаукомой глазами. Впрочем, разве Броз выглядит так на самом
деле?
Только дважды в жизни он, Джозеф Адамс, видел Броза воочию. Броз
старый, ему что-то около восьмидесяти двух. Но он не худой, он отнюдь не