"Ж.Деррида. От экономии ограниченной к к всеобщей..." - читать интересную книгу автора

некий глубокий сон, в котором он заинтересован. Ведь если "очевид-
ность, воспринимаемая во сне разума (по)теряет характер пробуждения"
(там же), тогда, чтобы открыть глаза (и разве хотел когда-либо Батай
сделать что-либо иное, будучи справедливо уверен в том, что
подвергается при этом смертельному риску: "это состояние, в котором я
увидел бы, оказывается умиранием"), нам надлежит прежде провести ночь
с разумом, прободрствовать, проспать с ним: всю ночь напролет, до
утра, до тех сумерек, которые походят на другой час настолько, что их
можно по ошибке принять за него, - как наступление дня за наступление
ночи, - тот час, в который и философское животное также может под ко-
нец открыть глаза. То самое утро, и никакое иное. Потому что в конце
____________________
* "De l'economie restreinte a l'economie generale: Un hegelianisme
sans reserve." // L'Ecriture et la difference. Paris: Le Seuil, 1967
(439 p.), pp.369-407. [Заглавие эссе, как это часто бывает у Ж.Д.,
непереводимо. "Generale", условно переведенное как "всеобщая", в
данном случае подразумевает "щедрость" (ср. genereuse), не оставляющую
ничего в запасе (reserve), ничего не придерживающую и не удерживающую:
отсутствие сдержанности (sans reserve). Здесь и далее в квадратных
скобках - примечания переводчика].
этой ночи было придумано нечто, придумано вслепую, я хочу сказать - в
некотором дискурсе, завершаясь которым, философия смогла заключить в
себя и предвосхитить, чтобы удерживать их подле себя, все фигуры
своего вовне, все формы и все ресурсы своей внешности (dehors).
Благодаря простому завладению их [словесным] выражением.* Исключая,
быть может, некий смех. И еще.

Смех над философией (над гегельянством) - именно такую форму принимает
пробуждение - взывает отныне к полной "дисциплине", к тому "методу
медитации", который признает пути философа, понимает его игру, ловчит
с его уловками, манипулирует его картами, предоставляет ему
развертывать свою стратегию, присваивает себе его тексты. Затем,
благодаря этому подготовительному труду (а философия по Батаю и есть
труд как таковой), но порывая с ней стремительно, украдкой и непред-
виденно - предательство или отстранение, - взрыв смеха. Звучащий сухо.
И еще, в какие-то избранные моменты, которые скорее даже не моменты,
но лишь едва намеченные движения опыта: редкие, скромные, легкие, не
выказывающие никакой торжествующей глупости, далекие от общественных
мест, совсем близкие к тому, над чем смех смеется: в первую очередь -
над страхом, который не следует даже называть негативом смеха над
страхом вновь оказаться схваченным дискурсом Гегеля. И уже сейчас, в
этой прелюдии, можно почувствовать, что то невозможное, над которым
медитировал Батай, всегда будет иметь эту форму: каким образом,
исчерпав дискурс философии, вписать в лексику и синтаксис какого-то
языка - нашего, который был также и языком философии, - то, что тем не
менее выступает за рамки, не вписывается в оппозиции понятий,
управляемые этой общепринятой логикой? Будучи необходимым и
невозможным, эксцесс этот должен был складывать и сгибать дискурс,
вызывая его судорожную гримасу. И, разумеется, принуждать его к неус-
танному разъяснению с Гегелем. После более чем столетия разрывов,