III

Да будет нам позволено сказать ещё несколько слов о том, насколько восстановленные памятники ассиро–вавилонской старины расширили наш умственный кругозор, как глубоко, в связи с успешными исследованиями Ветхого Завета, изменили они наш взгляд на древне–еврейскую литературу, и насколько ярко они, по–видимому, в состоянии осветить нам главнейшие вопросы религии.

Никто не поставит в упрёк так называемой «карте народов» (Бытие X) её многочисленных упущений, ошибок и пробелов в описании стран и народов Малой Азии на пространстве между Средиземным и Персидским морями, описании, соответствующем ограниченным познаниям людей, живших приблизительно около 7–го столетия до Р. Хр. И, не умаляя нисколько того факта, что эта «карта» является первой попыткой классификации многочисленных племён и народов, мы невольно вместе с тем обращаем внимание на то, что еврейский писатель, именно Сима, называет первенцом отца человеческого рода, населявшего землю после потопа. Однако мы не можем вечно рабски следовать за подобным ограниченным и даже небеспристрастным по отношению к семитским народам изложением истории происхождения народов и должны быть благодарны раскопкам в Ассиро–Вавилонии, значительно расширившим наши познания в области древнейшей истории человечества.

Ветхозаветные писатели не имели ни малейшего представления о всех народах, живших в Месопотамии ранее индогерманских (иафетитских) мидийцев или семитов. «Карта народов» вовсе не упоминает о несемитском народе — еламитах — владычество которых в 3–м тысячелетии до Р. Хр. простиралось одно время на Вавилонию вплоть до Ханаана, и неисчерпаемого могущества которых не могли сломить даже прославленные ассирийские полчища. Даже сумерийский народ совершенно изгладился из памяти как греческих, так и ветхозаветных писателей, хотя по иронии судьбы родина Авраама — г. Ур в Халдее — носит сумерийское имя и названия «храма» (h#232;chal) на Сионе, как и «трона» (kiss#234;) Давида заимствованы из сумерийского языка.

Всё яснее, всё отчетливее встаёт перед нашими глазами этот высокоодарённый народец, религия которого перешла к семитам–вавиловянам и оказала большее или меньшее влияние на религию ханаанских племён, народец, проложивший новые пути во всём, что могло украсить жизнь, придать ей более нравственный и благородный характер. Его изделия из серебра, относящиеся к третьему и даже четвёртому тысячелетию до Р. Хр., как, например великолепная серебряная ваза царя–жреца Энтемена (рис. 29), или из бронзы, вроде прекрасно выполненной головы быка с глазами из лапис–лазури (рис. 30), возбуждают в нас изумление, а его диаритовые изваяния, как например, статуя архитектора с планом на коленях (рис. 31) мало уступают идеалу, который мог носиться перед умственным взором сумерийского художника (рис. 32). И когда мы рассматриваем головы сумерийских мужчин и женщин (рис. 33, 34), в тонко выточенных чертах которых выступает облагораживающее влияние напряжённой работы, и узнаём, что культура этого народа легла в основу не только культуры семитов–вавилонян, но в значительной степени оказывает влияние ещё и на нашу культуру, то нам кажется вполне возможным видоизменение современного школьного изложения древнейшей истории согласно требованиям прогрессирующей науки, хотя бы при этом и пришлось пожертвовать историей о Симе, Хаме и Иафете.

Из немногочисленных царей основанного Набополассаром Халдейского царства только два имеют значение в истории иудеев: Навуходоноссор, поработивший иудейский народ, даже у врагов вызывавший чувство почтения, благодаря его огромному могуществу, и последний из этих царей — ничтожный Набунаид, при котором Вавилон был завоёван Киром персидским, освободившим иудеев из плена. И чем более бледнело в памяти иудеев воспоминание о временах вавилонского пленения, тем всё более и более место Набунаида заступал его сын, наследный принц Валтассар, предводитель халдейских войск в войнах против персов; в конце концов этот последний был ошибочно занесён в истории, как сын великого Навуходоноссора. О всём этом мы можем составить себе теперь, благодаря раскопкам, ясное представление, вовсе не желая бросить этим хотя бы тень упрёка книге Даниила, памятнику 2–го столетия до Р. Хр. Мы должны даже быть благодарны составителю её за то, что как ни свободно изложил он историю и значение слов «M#233;n#234;, m#233;n#234;, tekel, #251;–pars#238;n», всё–таки он дал нам ключ к верному пониманию их. Именно, как впервые указал французский археолог Клермон–Ганно, так выразительно оттенённое в 5 главе книги Даниила противоположение между великим отцом Навуходоноссором и его совершенно ничтожным сыном, в царствование которого персы завладели царством, в связи с единственно верным толкованием слов: «исчислено было мина, секель и две пол–мины» показывает, что это «крылатое» изречение возникло в еврейских кругах, где было обыкновение называть образно ничтожного сына великого отца «секелем», «сыном мины», и наоборот, вследствие чего и явилась игра слов pars#238;n (пол–мины) и перс. Это остроумное, отчасти даже насмешливое, bonmot сводит всю историю халдейского царства в одну краткую фразу: «мина, т. е. великий царь, секель, т. е. ничтожный сын царя, и две пол–мины, т. е. разделение царства между мидянами и персами.

Прошло уже то время, когда можно было спорить о тождестве ассирийского царя Фула, современника Менаима израильского (4 Царств, XV, 19) и ассирийского же царя Феглафелассара, современника Факея (там же, ст. 29). Спор этот давно решён и потерял всякий смысл, благодаря хронологическим сведениям, добытым из клинообразных надписей. Вот он стоит перед нами на своей боевой колеснице, этот знаменитый Фул или Феглафелассар III (рис. 35), за тысячу талантов согласившийся оказать помощь Менаиму и впоследствии присоединивший к Ассирии всю Галилею вместе со всеми соседними областями. Всех жителей этих местностей он увёл в плен и таким образом очистил место для того смешанного галилейско–самаритского народа, который образовался в VIII и VII столетии до Р. Хр. вследствие переселения туда чужих племён и прежде всего из жителей вавилонских городов Вавилона, Кута и Ерехы. Вавилонское происхождение этого народа было до такой степени очевидно, что Талмуд во многих местах называет самаритян по вавилонскому городу Кута — кутянами и что галилейское наречие с его чисто вавилонским затемнением гортанных звуков ещё во время Иисуса Христа сразу выдавало Галилеянина (Матф. XXVI, 73). Это установление вавилонского (и уже по этому одному не чисто семитического) характера галилейско–самаритского народа, может, по нашему мнению, сыграть значительную роль и в исследованиях Нового Завета. Именно, многое в воззрениях, изречениях и поступках Христа–галилеянина невольно влечёт к сравнению с вавилонскими воззрениями. Например, между чисто вавилонским изречением «Сын человеческий», с которым Иегова обыкновенно обращается к Иезекиелю и употреблением того же самого выражения Иисусом вполне возможно установить внутреннюю связь.

Укажем здесь заодно, что лишь теперь стало вполне ясным другое, несравненно более важное, библейское изречение, получившее притом толкование, которое не приходило в голову ни одному исследователю Ветхого Завета. Памятники древнейшего вавилонского права, вроде свода законов Гамураби, говорят нам об определённых сжатых формулах, при помощи которых то или другое волеизъявление получало правовое, пользующееся судебной защитой, значение. Если, например, отец или мать говорили сыну: «Ты не дитя моё» (ne m#226;r#238; atta), то этим самым лишали его семьи и изгоняли из дома. И подобно тому, как в Вавилоне усыновление ребёнка получало юридическую силу благодаря произнесению слов: «Ты сын мой», так и псалмопевец в пользующемся всемирной известностью 7–м стихе 2–го псалма образно объявляет Мессию приёмным сыном Иеговы и наследником Его власти над народами, влагая в уста Иеговы ненарушимую формулу усыновления: «Ты Сын мой; Я ныне родил Тебя».

Для ветхозаветного Псалтыря, этой книги песен Израиля времён после изгнания, восстановление ассиро–вавилонской старины имеет особенно важное значение. Я разумею в этом случае, конечно, не внешнюю его сторону, то есть то обстоятельство, что многие из музыкальных инструментов, упоминаемых в Ветхом Завете и особенно в Псалтыре, как например арфу, цитру, цимбалы, мы нередко встречаем на ассирийских памятниках, хотя при установлении близкой связи между израильским и ассиро–вавилонским народом рисунки ассирийских рельефов, казалось, могли бы требовать с нашей стороны большего внимания, нежели египетские и сирийские рельефы, на которых также встречаются изображения еврейских музыкальных инструментов. В самом деле, если мы повнимательнее всмотримся в изображение триумфального шествия играющих и поющих мужчин, женщин и детей (рис. 36), выделим из него первый ряд — играющих на струнных инструментах — (рис. 37) и сопоставим с ними аналогичные изображения людей, играющих на арфах и цитрах, встречающиеся на рельефах IХ–го и VII–го стол. до Р. Хр. (рис. 38), или взглянем на квартет, изображающий нам в одно время и цитру и цимбалы (рис. 39), — то мы будем иметь право считать себя достаточно компетентными относительно строения и способа игры на этих старинных струнных инструментах.

Однако, несомненно более важным является тот факт, что в найденных ассиро–вавилонских духовных песнях можно найти псалмы, совершенно сходные с псалмами еврейскими и прежде всего в отношении стиха.

Приведённый псалом легко можно принять за взятый из ветхозаветного Псалтыря, например, за пс. CLXVIII, а между тем приведённые стихи взяты из вавилонского псалма, посвящённого богу луны, покровителю города Ур. Этот псалом ясно показывает, насколько близка поэтическая форма духовных песен обоих народов: отдельный стих строится главным образом из двух параллельных колен и два или несколько стихов соединяются в одну строфу.

На долгое время останется славным подвигом новейшего ветхозаветного исследования, что оно путём упорного умственного труда, доныне ещё подвергающегося яростным нападкам, установило всё более и более находящую всеобщее признание истину, именно, что большая часть ветхозаветных псалмов принадлежит к самому позднему периоду еврейской литературы. В особенности 70 псалмов, известных под общим названием «псалмов Давида», представляют собой позднейшие добавления, по большей части несходные по языку и содержанию с остальными. Более того, невозможно доказать вероятность составления Давидом хотя бы одного ветхозаветного псалма. Остаётся лишь пожелать, чтобы эта истина получила возможно более широкое распространение, так как именно псалмы, известные под общим названием «псалмы Давида», легко могут затемнить картину развития израильской религии.

Однако, как бы ни было при таких обстоятельствах справедливо и последовательно сделать вывод о заимствованиях еврейской поэзии из вавилонской, мы довольствуемся и здесь лишь указанием на существующее сходство между той и другой, в особенности потому, что при близком родстве евреев и семитов–вавилонян, а также при сходстве их языка, образа мыслей и нравственных воззрений, и без того нетрудно заключить, что и поэзия обоих народов должна иметь много общего в языке, стиле, ритме, мыслях и картинах.

Кто хорошо знает библейские псалмы, тот помнит весьма часто встречающиеся в них описания физических и душевных страданий, ниспосланных псалмопевцу в наказание за его грехи или причиняемых ему недоброжелательством врагов, угрожающих его жизни: громко взывает он из бездны порока, в котором он глубоко погряз, печально ходит взад и вперёд, как человек, потерявший брата или мать; он высох, его тело и душа разрушаются; он кричит, как пеликан в пустыне, и стонет, как голубь; сердце его стучит быстро и громко; душа перенеслась уже почти в «ch#234;ol» и объята мраком смерти. «Утомлён я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе моё, слезами моими омочаю постель мою» (Пс. VI, 7). Те же самые мысли и картины мы можем встретить и в вавилонских псалмах; даже выражения те же самые: «Он сидит со смятённым сердцем, стеная и горько жалуясь». Подобно горлице тоскует он жалобно день и ночь; как дикий бык кричит он, обращаясь к своему милосердному богу; его стан надломлен, как тростник; он уже почти стал добычей смерти; его гроб стоит открытым и черви караулят его.

Некоторые ветхозаветные псалмы, как, например псалом LXXXVIII–й, этот мрачный крик глубокого отчаяния несчастного, находящегося при смерти, оставленного знакомыми, сходны по содержанию и выраженным в них мыслям с вавилонскими песнями скорби.

Весьма поучительны также и весьма часто встречающиеся в псалмах обоих народов ссылки на личных противников и злорадных врагов. Ветхозаветный Псалтырь содержит значительное число таких молитв праведных и благочестивых израильтян, направленных против угрожающих их жизни и ненавидящих их врагов, с злорадным хохотом радующихся всякой неудаче или гибели их. Весьма правдоподобный псалом на одре болезни, пс. XL–й, заканчивается словами: «Ты же, Господи, помилуй меня и восставь меня, и я воздам им», т. е. врагам, желавшим видеть его умершим и говорившим о нём, как о таковом. Унижение, срам и позор призываются на головы этих злорадных врагов. «Да постыдятся и посрамятся все радующиеся моему несчастию; да облекутся в стыд и позор величающиеся надо мною». (Пс. XXXIV, 26).

Точно такие же выражения встречаем мы в одном обращённом к богине Истар покаянном псалме: «До каких же пор, моя небесная царица, будут мои враги устремлять на меня свои взоры? При помощи лжи и неправды строить мне козни? До каких пор мой преследователь, полный ненависти, будет поджидать меня?» Одна молитва к Небо начинается такими словами: «Я прославляю тебя, о Небо, перед всеми великими богами; несмотря на множество моих врагов, моя жизнь проходит без несчастий»; заканчивается молитва фразой: «Несмотря на множество моих врагов, ты не покинешь меня, о Небо, несмотря на множество ненавидящих меня, ты не оставишь мою жизнь».

Но значение вавилонских псалмов и молитв возрастает ещё более потому, что они дают особенно ясное представление о нравственно–религиозных воззрениях вавилонян. Всякий понимает, как мало могут служить источником для суждений об ассиро–вавилонской религии известия о войнах и победах ассирийских царей, подобно тому, как едва ли кому–либо придёт в голову изучать евангелическую или католическую религии и этику по летописям тридцатилетней войны. Кто одушевлён действительным желанием исследовать воззрения вавилонян о нравственных обязанностях людей, о божестве и его свойствах, об отношении человека к божеству и наоборот, тот не может пренебрегать серьёзным изучением вавилонских изречений и письменных пямятников религиозного содержания. К такому изучению до сих пор прибегали весьма немногие, и мне хотелось бы поэтому дать более подробное и полное изображение вавилонской этики и религии. Это следует сделать как потому, что благодаря укоренившемуся взгляду на историю Вавилона мы имеем совершенно ложный взгляд на религиозно–нравственные воззрения вавилонян, так в особенности для того, чтобы быть в состоянии, исходя из вновь установленной точки зрения, критически исследовать ветхозаветные (а вместе с тем в значительной степени и наши собственные) религиозные воззрения и составить себе о них правильное представление.

Мы уже указывали раньше, что в образцовом правовом государстве, каким была Вавилония с 3–го тысячелетия до Р. Хр., с её возбуждающим ещё и теперь удивление юристов законодательством, первые, коренные заповеди, продиктованные инстинктом самосохранения и условиями человеческого общения, вроде: «не проливай крови ближнего», «не желай жены его», «не отнимай у него одежды», были по меньшей мере столь же священны и ненарушимы, как и у Израиля. Найденный при раскопках свод законов Гамураби блестяще подтвердил правильность такого мнения. То же самое можно сказать о 4–й заповеди — о почитании родителей, о 8–й: «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», и 9/10, в которой под словами: «не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего, ни поля его»… и т. д. запрещается не что иное, как стремление присвоить себе имущество, жену и т. д. ближнего.

Совершенно аналогичное читаем мы в § 25 законов Гамураби: «Если кто–либо, придя для тушения пожара, позарится на имущество хозяина и присвоит себе это имущество, то такой человек должен быть брошен в тот же самый огонь». Это еврейско–вавилонское «вожделение» требует для состава греха совершения известного поступка. Иисус был первый, кто своим, «а я говорю вам» признал грехом, заслуживающим наказания, самую греховную склонность, греховное желание.

Так как на Востоке право и религия до сих пор не отделяются друг от друга, то всякое нарушение права является в то же время поступком против Бога, заслуживающим, наряду с земным наказанием по закону, ещё гнева и наказания со стороны божества. Однако и все остальные нравственные обязанности, не закреплённые правом, должны были исполняться вавилонянами столь же строго, как и израильтянами и их нарушение влекло за собой кару божества. Я говорю прежде всего о правдивости. Государство Гамураби умело в достаточной степени обеспечить своим подданным защиту против фальшивых весов, мер или лжесвидетельства. Но нравственное сознание вавилонян, как и израильтян содержало в себе более широкое и глубокое понятие правдивости и поэтому можно только пожалеть, что 8–я заповедь, вместо ограниченного понятия «ложного свидетельства», не охватила в своём содержании более широкого определения: «ты не должен лгать». Если бы нам с раннего детства прививали сознание предосудительности лжи во всякой форме, подобно тому, как персы, по свидетельству Геродота (I, 138) приучали своих детей в возрасте от 5 до 20 лет исключительно к трём вещам: ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду, — то отношения между людьми были бы в настоящее время несомненно гораздо лучше. У вавилонян всякая неправда, например, не сдержать данного обещания, отказать в обещанной защите, говорить «да», имея в сердце «нет», вообще всякая ложь неоднократно резко клеймится, как грех против божеских и человеческих законов. В противоположность этому правдивость превозносится, как высшая добродетель. Что же касается «любви к ближнему», сострадания к нему, то никто не может отрицать возвышенного характера израильской заповеди: «люби ближнего твоего, как самого себя», несмотря на ограничение применения её исключительно к членам своего народа (Левит, ХIХ, 18). Но, не отнимая у иудейства принадлежащего ему, пусть честно и справедливо воздадут другим народам должное за их заслуги, отдадут Богу — Божье.

Нельзя согласиться, чтобы любовь к ближнему являлась монополией израильского народа и потому следует признать слишком поспешным утверждение, что в Вавилоне нельзя найти ни малейшего следа чего–либо подобного основному принципу истинной нравственности «любви к ближнему, как к самому себе».

Не говоря уже о том, что является совершенно невероятным, чтобы вавилоняне, подобно евреям считавшие себя вполне зависимыми от милости божества, от его милосердия, не признавали в свою очередь никакой любви к ближним. Подобное утверждение прямо противоречит свидетельству памятников. Мы уже раньше указывали, что, желая узнать причины гнева божества к больному, врач предлагал ему вопросы: «Быть может ты не освободил заключенного? не развязал связанного? не дал заключенному возможности смотреть на свет?» Это один пример. Но Британский музей хранит — к сожалению, ещё не в полном числе — таблицы с вавилонскими изречениями, позволяющими нам составить себе верное представление о глубине нравственных воззрений благородных вавилонян, подобно тому, как свод законов Гамураби дал нам понятие о «неизмеримой культурности» этого народа. В этих таблицах мы можем прочесть изречения, справедливость которых оправдывается опытом тысячелетий и которые тем не менее, к величайшему стыду людей, не запечатлелись глубоко в их сердцах. Таково, например, изречение:

Там же мы можем прочесть — подобное бриллианту, блеск которого не зависит от места и времени — увещание вавилонского мудреца любить ближнего, не презирать его и не относиться к нему с высокомерием, что неизбежно вызовет гнев божества, а, напротив, оказывать помощь тем, кто просит пищи или питья, так как это приятно божеству, творить всегда добро. Вообще, когда мы углубляемся в эти таблицы, то с радостью видим, что милосердный Бог — Бог–любовь — уделил свои небесные добродетели не одному народу, что его милосердие распространяется везде, где живут люди, и потому отблеск этих добродетелей отражается всюду в человеческих сердцах.

Эти нравственные правила не были только надписями на глиняных таблицах. Мы читаем о примерах частого проявления их на деле даже по отношению к рабам и рабыням. Библейская 4–я книга Царств заканчивается даже рассказом об акте милосердия со стороны вавилонского царя к своему политическому врагу, рассказом об освобождении из темницы иудейского царя. Кто внимательно изучал законы Гамураби, должен сознаться, что, как ни защищают они жизнь, собственность и доброе имя каждого отдельного человека, как ни категорически требуют самого добросовестного исполнения обязанностей от всех, кто обязан к этому службой или званием, и за каждое пренебрежение этими обязанностями угрожают строжайшими наказаниями, — всё–таки любовь, кротость и сострадание находят себе выражение и там. Мы читаем о необходимости любвеобильной заботы о болеющей долгое время жене (§ 148), о вдовах и сиротах (§ 178), о кротости по отношению к постигшему несчастием должнику (§ 48), о снисхождении к дурному сыну (§ 169).

Да и стоит ли говорить много об этом, когда в начале этой главы мы уже узнали, что самаритяне по своему происхождению вавилоняне и самими иудеями признавались за жителей города Куты, т. е. другими словами — вавилонянами. И разве проникнутая божественным духом притча Христа о милосердном самарянине не является понятным всему миру памятником того, какой глубокий смысл придавали вавилоняне понятию любви к ближнему. Поистине, где бы в мире ни совершились поступки, подобные поступку самарянина, Библия и Вавилон братски протянут друг другу руку, и именно вавилонянина Христос поставил как образец для всех людей, сказав: «Иди и поступай так же».

К этим и другим заповедям присоединялись в Вавилоне, как и у израиля, многочисленные предписания жрецов, касающиеся жертвоприношения, молитв и добровольных даров, главным же образом заповедь не произносить всуе имя Господне, т. е. не злоупотреблять им. В особенности клятва именем Бога считалась настолько священной, что ни в законах Гамураби, насколько мы знаем их в настоящее время, ни в отрывках процессуальнаго права, вовсе не предусматривается возможность нарушения такой клятвы. С другой стороны вавилонянин не должен есть, не упомянув предварительно имя Божие, и должен всегда помнить долг благодарности по отношению к Богу. Если мы возьмём все те места, в которых богобоязненность трактуется, как важнейшая обязанность человека, а отсутствие её, как корень всякого зла, то мы можем со спокойной совестью утверждать, что у вавилонян, как и у евреев, богобоязненность считалась началом мудрости. Подобным же образом мы можем прочесть на одной таблице из библиотеки Сарданапала изречение: «Бойся Бога, чти царя!». Почитание царя — главы государства, в котором обычно видели, заместителя Бога на земле, благословение перед законами государства, данными высшим законодателем неба и земли и прежде всего страх перед божеством — таковы были основы, в течение двух тысячелетий поддерживавшие прочность вавилонского государства, несмотря на многочисленность его врагов. Насколько серьёзно сами цари относились к греху, показывает надпись, вырезанная по приказанию последнего халдейского царя в башне храма, посвящённого богу луны, в г. Ур: конец заключающейся в ней молитвы представляет собой мольбу к Богу предохранить от греха Валтассара, старшего сына царя.

Каждый без предубеждения относящийся к фактам должен сознаться, что содержание понятия «грех» или, говоря другими словами, совокупности всего того, чего человек обязан не делать по отношению к Богу и людям, в Вавилоне и в Ветхом Завете совершенно одинаково. Такое же согласие господствует и во взглядах обоих народов на последствия греха. Ни один грех не может укрыться от глаз божества, ни один не останется без наказания. Последствием греха является гнев божества, отлучающий грешника от общения с ним и проявляющийся в наказании: в болезни, несчастии, нужде, недоброжелательстве, гибели, смерти (Пс. ХХХVIII, 3; LXXXVII, 8; VIII, 16; LXXXIX; 7 и мн. др.). Ветхо– и новозаветное воззрение, что болезнь и нужда являются расплатой за грехи, совершенно сходно с вавилонским, и мы хотели бы сказать — счастье, что оно сходно с ним, ибо это даёт нам право как можно тщательнее исследовать ещё раз, может ли принятие подобной причинной связи между болезнью и грехом устоять перед судом приобретённых нами с тех пор знаний.

В сердечном сокрушении, молитвой и слезами старается вавилонский праведник умилостивить гнев божества, успокоить его сердце, твёрдо веря в отеческое милосердие его. Все ветхозаветные молитвы, вызванные тяжким последствием греха, как, например: «Господи! не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоём наказывай меня!» (Пс. VI, 2) или призывы «Доколе же, о Боже», полны стремления освободиться от тяжести греха и тем самым избавиться от болезни, несчастия или вражды; все они полны надежды, что Бог благословит произносящего их долголетием, и он будет иметь возможность долго вести праведную жизнь; все дышат твёрдой верой в милость божества. И совершенно подобные молитвы, выраженные в захватывающих словах, читаем мы в различных вариациях и в вавилонских молитвенных песнопениях.

Само собой разумеется, что в вавилонских покаянных молитвах и псалмах кающийся грешник прежде всего молит об избавлении от греха, о прощении его, преимущественно с той целью, чтобы с него было снято отлучение, чтобы болезнь, страх смерти, несчастье или нужда были удалены из дома молящегося. Вавилоняне должны бы были быть не людьми, если бы это было иначе. Но думать, что израильский народ имел более глубокое, — «бесконечно более глубокое» — понятие о сущности греха, значит обманывать себя и других. Если думать, что вавилоняне замечали грех лишь вследствие его внешних последствий, то этому противоречат постоянно повторяемые жалобы вавилонских праведников, упоминающих наряду с внешними последствиями греха также и о причиняемых им душевных страданиях. К этому надо добавить, что именно вавилонская религия выработала особенно нежные, искренние верования о связи, существующей между людьми и божеством, и о нарушении её вследствие греха. Каждый человек, как царь, так и всякий другой смертный, рассматривается, как «дитя своего Бога»; его Бог, которому он обязан жизнью, проникает в виде доброго духа всё его внутреннее существо, охраняя и защищая его. Ни одно более значительное несчастье, как, например, болезнь или горе, не может постигнуть человека, если только вследствие грехов Бог или (по отношению к женщине) богиня не покинет его тела.

Подобное оставление человека божеством и вызываемые им душевные мучения являются в глазах вавилонян страшнейшим последствием греха. Только на милость божества уповает грешник, как потому, что часто, несмотря на самое добросовестное самоиспытание, он не может знать всех своих грехов, требующих покаяния, так и потому, что мысли божества — не наши мысли, и человек иногда считает дурным угодное божеству и наоборот. Но вавилонянин живёт с твёрдой верой, что

Божества милосердны и сострадательны и охотно возвращают своё расположение кающемуся грешнику, в особенности Мардук, более всего любящий воскрешать мёртвых, т. е. снова возвращать к жизни постигнутых смертью, изливающийся в сострадании, врач тела и души людей, является одним из самых светлых и благородных созданий вавилонского Пантеона. Но и все остальные великие божества понимались, как нравственные силы. Самис, Бог солнца, называется «богом справедливости». Это справедливый, неподкупный судья, видящий всё, даже самое сокровенное и, подобно тому, как о Иегове говорится: «Правда пойдёт перед Ним и поставит на путь стопы свои» (Пс. LXXXIV, 14) или: «правда и суд — основание престола Его» (Пс. XCVI, 2), так и перед вавилонским богом солнца стоят всегда божества «право» и «справедливость». И какое высокое, светлое представление должно было быть связано с сыном Мардука — Небо, если его почитали и молились ему, как «свету правды».

Из сказаннаго само собой ясно, что и вавилонские божества суть живые силы. Относительно этого мы должны коренным образом изменить наш прежний взгляд. Ветхозаветные изображения ассиро–вавилонских богов и насмешки над ними, как над деревянными и каменными идолами, сделанными человеческими руками (Второзак. IV, 28; Исаия XLIV, 9 и cл.), связаны лишь с внешней стороной вавилонского богопочитания. Как показали нам раскопки, самый почитаемый (Adyton) из вавилонских храмов представляет собой весьма небольшое пространство, почти всё занятое постаментом статуи бога, так что оставалось место для движений лишь одного жреца. Изображенние, как таковое, уже по одному этому не могло быть предназначено для поклонения со стороны народа. Скорее оно должно было обозначать место, избранное божеством для пребывания его среди людей, главным образом среди своего народа, место, где верующие постоянно могли бы найти его. Как Иегова, бог израиля, после того как управление народом сосредоточилось в Иерусалиме и Соломон построил храм на Сионе, избрал Иерусалим местом своего жительства, а храм на Сионе — своим домом, скрывающим в себе Его величие, так Мардук избрал Вавилон местом своего пребывания и храм Езагила своим любимым жилищем. В земном доме божества человек чувствует себя ближе всего к нему. Поэтому подобно тому, как еврейский поэт стремится к преддверию храма Иеговы, так один из вавилонских праведников в вечерней молитве просит божество перенести его во сне в Езагилу, святилище Мардука. Похищение статуи вавилонского божества врагами или вообще разрушение храма было для города или народа признаком, что божество разгневалось и вознеслось обратно на небо. Если умилостивить его гнев, оно возвращается в свой храм, как и Иегова после возвращения израиля из плена вернулся в свой город к своему народу. Конечно, на долю особенно почитаемых и прославленных изображений богов, когда их носили в торжественных процессиях, а также маленьких фигурок богов, которые прислужникам храма разрешалось продавать верующим, выпадало известное поклонение со стороны простого народа. Однако такое поклонение вовсе не составляло сущности вавилонской религии; мы знаем, что и иудейские пророки упоминают об одной таинственной горе богов на севере, где живут вавилонские божества (Исаия XIV, 13; Иезек. XXVIII, 14, 16) и можем таким образом заключить, что они хорошо понимали разницу между самими богами и земными формами их изображения.

Но ведь так и должно было быть, что силы и формы проявления живых божеств, даже если бы они все олицетворялись отдельно, соответствовали живым божествам. И таким образом ассиро–вавилонские божества по своим свойствам ни в чём не отличались от Иеговы, бога израиля. И они — всемогущие, всеведующие, вездесущие существа; и они творят всё, что хотят, на небе и на земле, «на морях и во всех безднах» (Пс. CXXXIV, 6). Перед Иеговой горы тают, как воск, и точно также одно слово вавилонских богов сравнивает горы с землёй. Мардук приказывает, и всё делается по его слову и, как пророк Наум говорит о гневных, всесильных словах Иеговы: «запретит он морю — и оно высыхает, и все реки иссыхают; вянет Васан и Кармил и блёкнет цвет на Ливане», точно так же читаем мы в одном псалме, обращённом к Мардуку:

Вавилонские боги также говорят с людьми, особенно с избранными пророками и ясновидцами, и их слова проносятся над землёй то в дуновении ветра, то в рёве бури. Боги видят и знают всё, проникают в самые сокровенные тайны; пути народов известны им так же хорошо, как и жизнь каждого отдельного человека. Поэтому вавилонянин твёрдо верит, что божество слышит и милостиво принимает его горячие мольбы. «Слышащий молитвы», «принимающий мольбы» — это один из любимейших эпитетов по отношенио к ассиро–вавилонским божествам. Ежедневно воздымает вавилонянин свои руки к небу, вполне уверенный, что боги в состоянии и всегда готовы помочь ему. Мы не знаем, может ли сила молитвы быть выражена лучшими словами, нежели те которые мы читаем на одной несколько раз упомянутой уже ассиро–вавилонской глиняной таблице (к. 7897):

Человек с самого вступления своего в жизнь и до смерти вполне зависит от милости богов, и он должен поэтому жить в смирении. Радостно приветствуемый родителями, как милостивый подарок богов, мальчик или девочка проходит с помощью бога свой жизненный путь. Как у Иова говорится (XIV, 6 — ?): «Отвратишь от человека взор твой, и он погиб», точно так же читаем мы в клинообразных надписях: «Если ты смотришь, богиня, милостиво на человека — жив этот человек (К. 10106) или: «Куда ты смотришь милостиво, там оживают умершие, выздоравливают больные; всё несправедливое делается справедливым под твоим взглядом». И лучшее пожелание, которое уходящий вавилонский жрец мог сделать больному или вообще страждущему (и которое он обыкновенно делал), совершенно сходно со словами псалма, с которыми Иисус на кресте закрыл глаза: «В руки Твои предаю дух мой» (Пс. XXX, 6). Как мы видим, религиозно–нравственное чувство вавилонского народа не страдало от политеистического характера его веры. Более того, если мы справимся в сочинениях благородных и серьёзных писателей обоих народов, мы найдём у них ещё далее идущее сходство. Даже в отношении значения жертвоприношения, этой присущей и религии Иеговы языческой черты, мы встречаем замечательную аналогию.

Справедливо считают высоким вдохновением израильских пророков, когда Осия влагает в уста Иеговы слова: «Милости хочу, а не жертвы и боговедения более, нежели всесожжения» (Осия 6, 6) или когда составитель L–го псалма, во 2–м столетии до Р. Хр., один из участников создания израильской религии в полном смысле слова, заставляет Бога отречься от официального культа жертвоприношений и прославляет, как любимейшую Богом жертву, молитвы, содержащие благодарность или мольбы. Но даже и для этих глубоких и вечно ценных мыслей мы находим аналоги в Вавилоне:

На уста просится вопрос: если этика и религиозность вавилонян столь чиста и симпатична, как вообще следует понимать и объяснять их политеистическое мировоззрение?

Не совсем легко ясно представить себе вавилонское понятие о божестве на основании религиозных представлений сумерийцев, воспринятых переселившимися семитами в качестве одной из основ сумерийской культуры, и получивших дальнейшее распространение в более или менее чистом виде. Но при помощи памятников клинообразного письма можно составить себе следующую картину.

Внизу, в самой южной части вавилонской равнины, где обе реки через глухие леса высоких тростников стремятся к морю, в глубокой древности создал себе сумерийский народ в суровой смелой борьбе с наводнениями, палящими лучами солнца и многими другими препятствиями человеческие условия существования, занялся земледелием и скотоводством и, добиваясь благосостояния отдельных лиц при помощи планомерной совместной работы многих, сделался пионером человеческой культуры и цивилизации. Но как ни был мал мир, в котором человек в поте лица своего обрабатывал поля, разводил растения и пас скот, всё же, подчинённый видимому господству незримых, непостижимых сверчеловеческих, т. е. божественных сил, он был полон тайн и захватывающих впечатлений. Между необозримым, глубоким, никогда не знающим покоя морем и течением рек–близнецов, приносящих то благосостояние, то гибель, как остров, лежало пространство земли, насыщенной влагой и неистощимо плодордной, сторицей вознаграждавшей труды человека щедрыми дарами своими, — злаками, пальмами и всякими плодами. Над морем и сушей высился бесконечно–далёкий небесный свод с его бесчисленными чудесами. Каждое утро вавилоняне радостно встречали величественное появление огненного шара–солнца из небесных ворот, а вечером, когда таинственная ночь спускалась над людскими жилищами, на тёмном фоне неба пред их взорами сверкали бесчисленные сонмы золотых звёзд и ярких созвездий.

Их очарованные взоры приковывало к себе движение каждого дивно–блестящего светила, в особенности же той звезды с мягким светом, следующей, как верная неразлучная сестра за солнцем при его восходе и закате — богини Истар, вечером зовущей на покой в объятия любви, а утром пробуждающей людей на новую жизненную борьбу. С новой и новой благодарностью поклонялись они, как покровительнице, другу и советнице, луне, обращающейся к людям через точно определённое время то своим серпом, то круглой, сияющей диадемой, между тем как край её сотканной из света одежды трепетно касается лугов и вод. Все эти явления, а также всевозможные разрушительные силы, как, например, незаметно подкрадывающиеся и внезапно разражающиеся эпидемии и с страшной, беспощадной силой несущиеся из пустыни ураганы, застилающие мглой даже ясное небо, возбуждали в человеке трепет пред божеством. Всюду видел и чувствовал человек божественные силы, действия и откровения: — в выси небес, на земле и под землёй, в огне, в реках, в волнующейся ниве. В каждом человеке видели провление божественной силы и верили в присутствие в нём божества. Всё открыто посвящённым взорам и всюду они видят следы божества. Умение делать из глины кирпичи, строить из них дом, стены и башни, или искусство из червонного золота выделывать разные украшения вавилоняне считали как бы священными дарами богов. Точно таким же образом обоготворяли они понятия права и справедливости. Нельзя сказать, чтобы они чтили, как фетиш, самый кирпич, как они делали это по отношению к солнцу; скорее они видели во всём физическом и духовном мире проявление и действие неземного божества, царящего над Миром. Подобно всем древним народам (за исключением отчасти евреев) вавилоняне наивно олицетворяли отдельные проявления божества и, сообразно их могуществу и силе и по их взаимным отношениям, подразделяли их на разные ранги. Идею творчества и воспроизведения или подчинения одних явлений другим они представляли в образе мужчин и женщин или родителей и детей. Наконец, по их верованию, добрые, созидающие силы ведут борьбу с злыми, разрушительными и везде одерживают над ними победу. Таким образом они создали себе полный фантазии и поэзии пантеон богов, богинь и низших божеств (демонов и ангелов) и подготовили почву для мифологических картин и рассказов, аналогичных тем, которые мы знаем в Греции. Вавилоняне знают ежедневно запрягаемую сильными, неутомимыми мулами колесницу бога солнца; им известны божества, похожие на сатиров и фавнов. Действительно, если с первого взгляда эмблемы богов (рис. 40) или отдельные изображения бога Мардука (рис. 41) и богини Эи, символа надземных и подземных вод (рис. 42), могут показаться исчадиями ада, то, вникнув в них глубже, можно признать действительно поэтическим олицетворение весело скачущего и пенящегося источника в виде рыбы–козла (рыба — символ воды). Подобно тому как при помощи постоянных наблюдений над звёздным небом вавилоняне научились познавать божеские законы в движении и сочетании звёзд, так всё происходящее на земле, — как крупные, так и самые незначительные явления, вроде полёта птиц, — они считали знамением богов. Томимые жаждой познания божества, вавилоняне сосредоточили все свои умственные силы на этом вопросе.

Есть много указаний на то, что, подобно греческим и римским философам, великие мыслители Вавилона были близки к мысли за множеством отдельных богов видеть отвлечённое единое божество. Однако мы не могли бы привести ни одного свидетельства в подтверждение этого, свидетельства, могущего доказать это, а тем более сходство богопочитания вавилонян с монотеизмом семитов. В этом пункте Библия и религия Вавилона всегда будут различаться друг от друга, хотя и здесь допустима одна параллель — параллель человеческого несовершенства, от которого несвободна и религия семитов и израильтян.

Однообразно простирается, насколько видит взор, суровая, оцепенелая, мёртвая пустыня (рис. 43), и столь же однообразно проходит жизнь кочевника. Нет ни посева, ни жатвы, и потому кочевник не знает полной смысла радости, доставляемой драгоценными дарами земли, а превратности вечной кочевой жизни не позволяют ему пытливо вдумываться в чудеса звёздного неба. Вся жизнь проходит в борьбе за колодцы и пастбища; победителем из этой борьбы можно выйти только при тесном, полном единения племени и строгой военной организации членов его, с безпрекословным подчинением власти одного вождя. Семито–вавилонская пословица гласит: «мужчина — тень бога; раб — тень мужчины; а царь — подобие Бога». Неизвестно, насколько содействовала образованию религии семитов природа пустыни и жизнь в ней, а также объединение кочевых родов под властью одного вождя, но во всяком случае семиты–кочевники в Эль или Боге видели единого и единственного творца неба и земли; к Нему, как к «цели», обращали они свои взоры и сердца и простирали с мольбой руки, считая его владыкой вселенной, остающимся, в противоположность смертным, неизменным из рода в род. Это поистине возвышенное и строгое воззрение на бога человеческий ум скоро превратил в смутное и неясное. Как сумерийцы расчленили божество на отдельные проявления божественной силы и мудрости и забыли единый общий их первоисточник, так и семиты из единого Бога вселенной создали племенных и народных богов. Бога вселенной они низвели в тесные рамки своей бедной обособленной жизни, полной племенной розни и боевых утех, и, дав ему особое имя, взятое из своего языка, обратили в своего личного, специального бога, а себя — в народ и достояние его.

От такого партикуляристического воззрения на Бога не могли скоро и вполне освободиться даже великие пророки Израиля и Иудеи. Как араб не может понять, что его Аллах, — единый всемогущий творец вселенной, о котором проповедовал Магомет, есть тот же Иегова, единый всемогущий творец, поклонение которому сохранил в своём народе Моисей, так израильтяне со времени предков почитали единого Бога под именем Иеговы, моавитяне — под именем Хамоса, аммонитяне — под именем Молоха (Милькома), т. е. повелителя, но все они признавали существование отдельных племенных богов. Это подтверждает даже Ветхий Завет. Всем известно прекрасное место книги Руфь, где золовка Руфи Орфа, по желанию Ноемини, уходит обратно «к народу своему и к своим богам» (Руфь, I, 15), между тем как Руфь говорит своей свекрови «Народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом» (ст. 16). Так говорит простая народная вера, так же говорят историки и пророки, неоднократно называющие моавитян народом Хамоса (Числ XXI, 29; Иер. XLVIII, 46), как израиль — народом Иеговы. А так как мы не имеем никакого основания предполагать, что Хамос не почитался, как Иегова или всевышний Бог Мельхиседека (Бытие XIV, 18), единым творцом вселенной, или что нравственно–религиозная жизнь моавитян стояла на низшем уровне сравнительно с израильтянами, то название «мерзость» (3 Царств XI, 7), даваемое национальному Богу их и аммонитян, можно объяснить только проявлением политических страстей.

Насколько необходимым казался семитическим племенам свой особый Бог, как глава народа и представитель его единства, ясно видно у ассириян. Занявшие во второй половине 3–го тысячелетия до Р. Хр. будущую территорию царства Ассирийского, семиты–вавилоняне образовали самостоятельное государство. Они тотчас создали себе, без ущерба принесённому с собой вавилонскому пантеону, особого национального Бога Асура (Asir, Asur), первоначально не имевшего даже соответствующей богини, «посылающего спасение», «священного» Бога, «создавшего самого себя»; он не являлся олицетворением природы или какой–либо силы её, но почитался, как стоящий над всем миром отец, повелитель и царь всех Богов, начало вселенной. Иегова в 2 и 3 стихах CXXXV–го псалма назван «Богом Богов, Господом господствующих». Таким же считался и Асур, и горделивому возгласу израиля: «Кто из богов сравняется с Иеговой?» соответствовал такой же возглас на берегах Тигра: «Кто среди Богов равен Асуру?» Цари ассирийского народа были «жрецы Асура», избранные на эту должность самим Асуром с незапамятных времён.

Эгоистическое притязание отдельных семитических племён считать себя выше других народов с необходимостью вело к дальнейшему выводу, что каждый народ «избирается» соответствующим богом служить исключительно ему — предположение, вполне способное внушить отдельному народу особенную гордость. Известно, с каким пренебрежением смотрит мусульманин на все народы мира, которым Аллах не дал счастья познать истинного Бога и поклоняться Ему. Такое же понятие «избранности» мы встречаем и у ассириян, только без примеси презрения к другим народам и их богам. Ассур — город Асура, Ассирия — страна Асура, ассирияне — народ Асура. Ассирийские цари–жрецы в особенности считали себя призванными Асуром почитать его, а свой род призванным быть жрецами и служителями Асура. И как ассирияне заявляли притязание считать себя народом повелителя богов Асура, избранным народом «Бога», точно так же и израиль является избранным народом Иеговы, но не Бога в нашем всеобъемлющем смысле слова.

Национальный бог вступает со своим народом в союз, что у израильтян подтверждалось даже особым внешним знаком союза — обрезанием (Бытие, XVII, 10–14). Он ненавидит тех, кто ненавидит его народ, и благословляет друзей его. Поэтому враги израильтян eo ipso становятся врагами Иеговы (Пс. LXXXII). «Я (Иегова) врагом буду врагов твоих и противником противников твоих» (Исход XXIII, 22). И точно так же, как Иегова или Саваоф ведёт войска израильтян против их врагов, так и Асур ведёт в сражение и к победе войска своего народа. Поэтому мы часто видим на ассирийских барельефах изображение бога Асура перед или над изображением царя, предводительствующего в сражении (рис. 44) или победоносно возвращающегося с поля битвы (рис. 45). Символ бога Асура имеет вид поясной фигуры бородатаго мужчины, заключённой в круг — символ вечности, и летящей на широко распростёртых крыльях (рис. 46), подобно тому, как Иегова изображается летящим на крыльях ветра. И как Иегова в поэтических произведениях представляется вооружённым латами, щитом и мечом (Пс. XXXIV, 2–3) или по словам псалма VII–го (ст. 13, 14): «…Он изощряет Свой меч, напрягает лук Свой и направляет его; приготовляет для него сосуды смерти, стрелы Свои делает палящими», точно так же и Асур является вооружённым луком. Если он идёт в бой, он натягивает тетиву с смертоносной стрелой; если одержана победа, он держит лук опущенным (рис. 46). На ассирийских штандартах также видим изображение бога Асура, едущего на быке или летящего над быками и стреляющего из лука во врагов своего народа, и следовательно своих врагов (рис. 47).

Насколько глубоко вкоренилась у семитических народов вера, что каждый народ и каждая страна [должна] иметь своего бога, который хочет и может быть почитаем только по обычаям своей страны и только в её пределах, видно из двух замечательных рассказов из Ветхого Завета. В 4–й книге Царств (XVII, 26–28) мы читаем, что Иегова преследовал львами племена, переселившиеся в Самарию из Вавилона, Куты и Емафа и т. д., не почитавших сначала Иеговы и не знавших культа «бога страны», до тех пор, пока один из выселенных оттуда жрецов, по приказанию ассирийского царя, не вернулся в Вефиль и не научил эти племена поклонению Иегове.

В 5 главе 4–й книги Царств рассказывается, как сирийский полководец Нееман, исцелившись от проказы и уверовав, благодаря этому, в Иегову, взял с собой столько земли, сколько может увезти пара лошаков, чтобы молиться Иегове на его родной земле. В соответствии с таким верованием все семитические племена, переселяясь в Вавилонию, каждый раз сейчас же принимают местную религию, по происхождению сумерийскую; Терах делается в Вавилонии идолопоклонником; родители — последователи Иеговы, находясь в изгнании, называют даже своих детей по имени вавилонского божества, например Мардохай, приёмный отец Есфири, был назван так отцом в честь бога Мардука. Только этим и ничем иным можно объяснить непонятное до сих пор явление, что израильтяне, переселившись в Ханаан, можно сказать, с неизбежностью закона природы все восприняли культ их новой ханаанской родины — поклонение на священных высотах Ваалу и Астарте и что изгнанные пророки, несмотря на титаническую борьбу, которую они вели во имя Иеговы против ханаанского «безбожия» их соплеменников, не могли достигнуть прочного и продолжительного успеха. Поистине драматической была эта борьба, которую со всем пылом религиозного фанатизма, прибегая к увлекательному красноречию и всяким решительным мерам, то обещаниям, то угрозам, неутомимо вели против царей и народа бесстрашные высоконравственные люди, требовавшие нравственной чистоты и от своих соплеменников, чтобы в пределах завоёванных земель Ханаана сохранить израильтян верными богу отцов и предков, а израильский народ замкнутым политическим и религиозным целым, свободным от смешения с другими племенами.

Но эта самоотверженная борьба пророков осталась в общем без последствий и совершился суд Иеговы — таковым в глазах пророков были бедствия, обрушившиеся на их народ. Десять племён северного царства сделались добычей ассирийского владычества и погибли в далёком изгнании, а жители южного царства были вытеснены из пределов ханаанской земли и поселены на чужбине. Но религиозный пыл пророков не охладевал: они утешали свой народ обещанием, что Иегова избавит его от плена, вернёт обратно в родную землю и пошлёт ему великое будущее, если отныне он будет всегда соблюдать Тору Моисея и станет поклоняться только одному Иегове. Надеждам пророков суждено было исполниться. Когда Кир в 639 году без битвы, через отворённые изменниками ворота, вступил в Вавилон и население покрыло его путь пальмовыми ветвями, он отдал приказание возвратить всем городам изображения богов, перенесённые в Вавилон, и восстановить старые культы; изгнанным иудеям он также позволил возвратиться на родину и восстановить старые места культа в Иерусалиме.

Этим разрешением персидского царя воспользовалась сравнительно незначительная часть иудеев, но среди возвратившихся в Палестину всё более укреплялось сознание, что Иегова простил своему народу все его грехи (Пс. LXXXIV, 2–3), опять привёл его в свою страну и снова из всех народов мира признал израильтян своим народом. Всем известна дальнейшая история израиля: воздвигнутый вновь среди всевозможных препятствий храм на Сионе при Антиохе IV Епифане подвергся страшному опустошению.

Победы героев Маккавеев над сирийскими войсками ещё раз возбудили величайшее ликование иудейских благочестивых людей. «Блажен народ у которого Господь есть Бог, — племя, которое Он избрал в наследие Себе» (Пс. XXXII, 12), ко всем народам несётся призыв возносить хвалу Иегове, так как велика была Его радость к израилю, и израиль Его народ, овца Его стада (Пс. XCIX). Небо и земля должны славить Иегову за то, что он возвысил израильтян, как «близкий народ» (Пс. CXLVIII, 14). В новых и новых псалмах прославляется Иегова и помазанное им царство над всеми народами земного шара. Но за успехом Маккавеев последовали новые тяжёлые поражения и испытания; царство Иеговы или царство Божие и его Мессии со всеми связанными с ним многочисленными земными ожиданиями не хотело приходить и, обещанное в близком будущем, исчезало во всё более и более уходящей дали.

Тогда вышел сеятель сеять своё семя и нежными, бережными и полными благочестия словами кротко и вместе с тем решительно разрушил все преграды, воздвигнутые между богом и миром партикуляристическими народными религиями и ярким лучом заронил в сердца людей новое универсальное воззрение на Бога и Его отношение к человечеству. Иисус из Назарета в Галилее исполнил закон и пророчества тем, что истолковал и то и другое в совершенно новом духе, расширил и восполнил их. Он положил конец всякому внешнему благочестию и обрядности, уничтожил законы о пище навеки истинными словами, что человек оскверняется не тем, что попадает ему в рот, а тем, что выходит из его уст; Он выступает против злоупотреблений празднованием субботы, мудро сказав, что суббота для человека, а не наоборот; Он перенёс центр тяжести человеческой греховности на сердце и его желания; Он уничтожил связь поклонения Богу с одним определённым местом — Иерусалимом и вместо языческих жертвоприношений и жреческих церемониалов установил молитву наедине с самим собой; Он разбил всякую надежду на пришествие царства Божьего, отмеченного особыми внешними признаками, и оставил его в значительной мере уже наступившим среди людей; уничтожением всех мнимых прерогатив Он открыл всем людям и народам свободный и непосредственный доступ к их Отцу Небесному и освободил любовь к ближнему от висевших ещё на ней пут; в особенности Он одухотворил представление Бога в образе человека своими вечными словами: «Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Иоан. IV, 24); «Бог есть любовь и кто пребывает в любви, тот пребывает с Богом, и Бог пребывает с ним». Эта поистине новая религия, освобождённая от всяких человеческих добавлений, чуждых личности и жизни Иисуса, призвана усовершенствовать мир.

«Когда такая–то и такая–то звезда, в такой–то и такой–то день взойдёт на Востоке, родится на Западе могущественный царь» — такое или подобное этому предсказание читаем мы на вавилонских таблицах. Ясно, что подобную же астрологическую мудрость встречаем мы снова в обвеянном вечно–свежим благоуханием волшебства рассказе о том, как волхвы, увидев на востоке звезду новорождённого царя, из утренней страны пустились в путь, чтобы поклониться младенцу (Матф. II).

Мы испытываем глубокую радость, читая этот рассказ. Ибо как ни верны остаются слова Гёте, что «человеческому духу не подняться над величием и нравственной культурой христианства, мерцающими и светящимися в Евангелиях», всё–таки мы, изучая тщательно древний вавилонский мир и видя, с каким рвением, даже с робким трепетом и страхом передовые умы Вавилона стремятся познать Бога и истину, можем только радоваться тому, что евангелист делает вавилонских мудрецов первыми, принёсшими к колыбели христианства своё поклонение.