"Михаэль Деген. Не все были убийцами (История одного берлинского детства) " - читать интересную книгу автора

привык. Грохот зенитных орудий, удары бомб, свист авиационных мин. Затем -
внезапное короткое затишье, и слышнее становился гул моторов американских
"летающих крепостей". И снова - грохот зениток и разрывы бомб. Все сливалось
в какую-то страшную, адскую музыку. Сидя в нашей комнатушке, я пытался
оставаться спокойным, старался держать себя в руках. Это мне хорошо
удавалось. Во всяком случае, мать не делала попыток успокоить меня. Но
внутренний холод, внутренняя дрожь охватывали все мое существо и еще долго
не проходили после конца налета. Иногда я даже начинал стучать зубами, и
тогда мать думала, что я простудился и ей нужно срочно принимать какие-то
меры против моей простуды.
Наконец звучал отбой, и мы слышали, как Дмитриева отпирает дверь
квартиры. Она звала нас в музыкальный салон и спрашивала, как мы перенесли
налет. Потом направлялась на кухню и готовила чай.
Свой чай она запивала большим количеством водки. Матери же водки
никогда не предлагала. Скупилась, наверное. И чем больше она пила, тем
веселей становилась и начинала рассказывать о России, о царе, о придворной
жизни. Дмитриева была гофдамой, состояла на службе при царице. Она
рассказывала нам о грандиозных балах, устраиваемых при дворе, об оргиях с
шампанским и икрой - хорошенькие придворные фрейлины голым задом садились в
наполненные икрой блюда, а молодые придворные офицеры эту икру потом с них
слизывали. "Вот это была жизнь", - со вздохом говорила она, глядя на меня
блестящими глазами.
Я находил эти рассказы отвратительными, а Людмилу считал очень
противной. Поэтому постоянно изводил мать вопросами - когда же наконец Карл
Хотце заберет нас отсюда.
Однажды после очередного вопроса мать внимательно посмотрела на меня и
сказала: "Молись Богу, чтобы мы оставались тут еще долго".
"Но ведь мы здесь в самом центре города и его очень сильно бомбят.
Когда-нибудь бомба наверняка попадет и в этот дом. А в пригороде можно
укрыться в траншее под навесом".
"Бомбят везде".
"Пригород бомбят гораздо реже".
"А почему ты думаешь, что Хотце захочет устроить нас в пригороде? Если
он вообще захочет".
"Ты же говорила - он сам живет в пригороде".
"Почему ты думаешь, что он сможет поселить нас там? Может быть, он
хочет оставить нас здесь до конца войны. Кто знает? Не должно же с нами
случиться что-то еще худшее".
Она улыбнулась, обняла меня. Я не стал ей возражать. Матери было хорошо
здесь. Она считала, что именно здесь лучше всего пережить войну. Другой
возможности она просто не видела.
Людмила была блестящей пианисткой. Шопена она могла играть бесконечно.
Вначале она оставляла открытой дверь музыкального салона, и мы могли только
слышать музыку. Мне это очень нравилось. Позднее она стала приглашать нас в
музыкальный салон, ставила там два стула, наливала нам чай. Мы ставили наши
чашки на пол. Мать делала мечтательные глаза и разыгрывала светскую даму.
Я же очень скучал. Иногда, наигрывая что-нибудь, Людмила рассказывала о
своей жизни. По какой-то причине - я думаю, это была несчастная любовь - она
оставила службу при дворе и вышла замуж за богатого еврея по фамилии
Эпштейн, с которым уехала в Берлин. Она жила с ним в этой квартире, а в