"Михаэль Деген. Не все были убийцами (История одного берлинского детства) " - читать интересную книгу автора

же коридор выходила комната для прислуги, ванная и еще одна маленькая
комната. Коридор заканчивался дверью с матовым зарешеченным стеклом. "Это
второй вход в квартиру, для прислуги", - сказала Дмитриева.
Она взглянула на мать. У нее был очень низкий голос, глаза смотрели
холодно и равнодушно. Мать слегка улыбнулась и кивнула с таким видом, как
будто в лучшие времена у нее тоже было что-то подобное.
"Вы можете расположиться в комнате для прислуги, а ваш сын - в
маленькой комнате. Конечно, вы можете поменяться друг с другом, но я думаю -
вам разумнее ночевать рядом с дверью в основные комнаты. Я предполагаю, что
у вас более чуткий сон, чем у этого молодого человека".
Дмитриева в первый раз посмотрела на меня. Посмотрела тем же
равнодушным, холодным взглядом, которым до этого смотрела на мою мать.
Взгляд этой женщины испугал меня, но голос и акцент меня очаровали. Она
казалась существом из иного мира.
На Лону, видимо, Дмитриева тоже произвела сильное впечатление. Мать же
выглядела совершенно невозмутимой. Она сказала, что спит довольно крепко, к
тому же она - взрослый человек и поэтому нуждается в большей комнате, чем ее
сын, но, очевидно, предложение госпожи Дмитриевой имеет уважительные
причины, и она, конечно, возражать не будет. Людмила Дмитриева кивнула в
знак согласия и, окутанная сигаретным дымом, направилась обратно в
музыкальный салон. "Дверь слева в прихожей ведет в мои личные апартаменты. У
меня часто бывают гости. Я прошу вас ни при каких обстоятельствах в эти
комнаты не заглядывать. Кроме того, здесь, в музыкальном салоне, часто
устраиваются концерты, и тогда вам нужно оставаться в ваших комнатах и
сидеть там как можно тише. В такие вечера я буду запирать двери в ваши
комнаты. Ключи будут находиться у меня. Только тогда, когда уйдут все гости,
я опять открою ваши двери. Это необходимо, потому что среди гостей иногда
могут быть господа из партии. Иногда", - подчеркнула она. В первый раз я
увидел подобие улыбки в ее глазах. "Теперь этот молодой человек может идти к
себе в комнату, а мы должны обсудить некоторые финансовые дела". С этими
словами она отпустила меня.
Речь Дмитриевой всегда была такой, и в ее присутствии мы тоже начали
так говорить. Мать иногда выражалась так изысканно, что у нее, по ее
собственным словам, "язык спотыкался". Когда мы оставались одни, она
копировала акцент Людмилы, а я покатывался от смеха. Она тоже говорила,
коверкая гласные в словах. У меня и по сей день сохранилась скверная
привычка подсмеиваться над плохим произношением.
И все же это был, пожалуй, самый приятный, хотя и короткий, период
нашего подпольного житья. Насколько было можно вообще говорить тогда о
чем-то приятном. Мать быстро подружилась с Людмилой. Дмитриева была щедрым
человеком, когда дело касалось денежных расчетов. Они с матерью вели общее
хозяйство, в которое каждый вносил столько, сколько мог. О нашем положении
мы вспоминали только во время вечерних концертов. В такие вечера мы сидели
очень тихо, вслушиваясь в приглушенные звуки рояля. Иногда к роялю
присоединялись скрипка или альт. И всегда исполнялась классическая музыка.
Однако заканчивался концерт каким-нибудь нацистским гимном. Когда перед
началом воздушного налета начинала выть сирена, гости с недовольными
возгласами спускались в подвал или направлялись в бомбоубежище. Мы с матерью
оставались в квартире одни и ждали начала налета.
Говорят, ко всему можно привыкнуть. Но к воздушным налетам я так и не