"Ион Деген. Из дома рабства" - читать интересную книгу автора

Забегая вперед, замечу, что после войны Кордон был единственным в
городе евреем на крупной административной должности, да и то лишь потому,
что завод подчинялся непосредственно Москве, а продукция его - запорные
вентили для труб большого диаметра - имела важное хозяйственное значение. В
этом случае казалось рискованным убрать отличного администратора во имя
чистоты нац. кадров. Кто знает, стопроцентный нееврей мог попросту пропить
завод. Но мне доподлинно известно, что Винницкий обком партии не раз
требовал у Москвы снятия этого жида с должности директора.
Евреи были не только администраторами, но и производителями. Они
составляли значительный процент рабочих на упомянутых заводах. А
многочисленные артели - металлистов, столяров, краснодеревщиков, портных,
сапожников, шапошников, меховщиков - состояли исключительно из евреев.
Отлично помню Могилев-Подольский конца НЭП'а. 1929 год. Мне четыре
года. Мама послала меня в пекарню за хлебом. Я мчусь, зажав в кулаке
двухкопеечную монету. Возвращаюсь с огромной высокой пружинящей халой,
перепоясанной по всему диаметру блестящим запеченным валиком. Как вкусно он
хрустит на зубах! По пути домой съедена половина диаметра.
Помню постепенно иссякающее изобилие тех годов. Шумный рынок, на
который я иногда шел с мамой. Ряды молочные, овощные, фруктовые, мясные.
Горы арбузов и дынь. Жуткое зрелище - резник забивает птицу. Теряя кровь,
курица бьется в тесноте небольшого цементированного дворика. Старые
еврейки, - руки в крови и пухе, - ощипывают перья.
Невдалеке от рынка большая синагога. В отличие от других, ее называют
шулэ. Утро. Вероятно, суббота. В ермолках, с накинутыми на плечи талесами,
евреи идут в синагогу. У нас дома тоже хранится талес. Не знаю, был ли
верующим мой отец. Он умер, когда мне исполнилось три года. Мама была
воинствующей атеисткой. Но вместе с тремя Георгиевскими крестами отца
хранился талес и тфилин. Бог простит меня, несмышленыша, за то, что я
выпотрошил содержимое тфилин и мезузот, пытаясь понять, что оно такое. Уже
умея читать и по-украински, и по-русски, я не знал значения ни одной буквы
алфавита, завещанного мне предками. Тайком от мамы я иногда убегал в
синагогу. Я не понимал ни слова, но мне нравилось пение кантора.
И еще мне нравилось слушать сказки, которые рассказывал старый хасид
Лейбеле дер мешигинер. Так называли его за то, что он не разрешал женщине
прикоснуться к себе. Подаяния из рук женщины Лейбеле не принимал. Она должна
была положить его на тротуар, на камень, на тумбу. Спустя много лет я узнал,
что сказки Лейбеле, старого хасида с аккуратной бородой и длинными пейсами,
хасида с добрыми печальными глазами, в вечной широкополой черной шляпе, в
черном лапсердаке, в черных чулках до колена, что сказки эти - куски нашей
истории, куски Танаха. Впервые увидев в Иерусалиме евреев с пейсами, я
испытал щемящее и теплое чувство встречи со своим далеким детством, я
вспомнил доброго старого хасида Лейбеле дер мешигинер (благославенна память
его).
Заговорил я об изобилии конца НЭП'а, и развернулась дальше, по
ассоциации, цепочка воспоминаний лишь потому, что написал фразу о
евреях-ремесленниках. Тогда, в начале тридцатых годов, они еще были
кустарями. Недалеко от нас жил шапошник Политман. С каким интересом я
рассматривал натянутые на деревянные колодки зеленые фуражки пограничников с
лакированными черными козырьками! Думаю, что даже до самого Политмана не
дошел ужасный символ - форменные фуражки на деревянных чурбаках. Не хочу