"Марселен Дефурно. Повседневная жизнь в эпоху Жанны д'Арк (fb2) " - читать интересную книгу автора (Дефурно Марселен)

ГЛАВА I. КАРТИНА ЖИЗНИ

Для людей, живущих в наши дни, Франция представляет собой четко очерченное географическое образование, страну, где осуществляется единая государственная власть, действующая и проявляющая себя во всех ее частях одинаково. Несмотря на местные различия, вызванные природными условиями, традициями и попросту человеческими характерами, в любом городе и любой деревне у французов преобладает чувство принадлежности к одному и тому же обществу, и чувство это усиливается не только благодаря почти полной общности языка, но и благодаря легкости связи внутри страны, быстроте распространения информации.

Совсем иной была Франция во времена Карла VI и Жанны д'Арк. Несомненно, и тогда существовало восприятие Франции, стоящей выше порожденного феодальным строем дробления земель и власти. Но ни очертания границ страны, ни ее политическая, административная и юридическая структуры не сообщали ей той монолитности, которая является одной из основных черт современного государства. И такое отсутствие единства, усугублявшееся затрудненным и замедленным сообщением между центром и провинциями и между самими провинциями, не только представляло собой основной фактор развития истории в то время, но и сказывалось на многих аспектах материальной и духовной жизни ее населения.

На востоке французское королевство в основном сохранило определенные в соответствии с Верденским договором границы – по Шельде, Маасу, Соне и Роне. Границы искусственные – по крайней мере, в нашем представлении, границы, плохо известные даже современникам, подразумевающие наличие анклавов, спорных территорий, которые никак не могли поделить между собой германская империя и французская монархия'. Последняя, особенно с конца XII века, стремилась распространить свое влияние на территории, расположенные на «земле Империи», где французский язык и французская культура считались родными. Отдельные области перешли под ее власть, как произошло с Барруа, родиной Жанны д'Арк, находившейся на границе имперской Лотарингии, с городом Лионом и Лионским графством, с Дофине, где старший сын короля Франции носил графский титул. Другие области, также французские, оставались за пределами королевства: Бургундское графство (Франш-Конте), Савойя и Прованс (где правила анжуйская династия[2] чьи представители были близкими родственниками французских государей). К Средиземному морю у французского монарха оставался лишь небольшой выход в Лангедоке, с тремя портами: Нарбонном, заметно пришедшим в упадок к XV в., и намного более оживленным Сен-Жилем и Монпелье.

На юго-западе цепь Пиренеев скорее соединяла, чем разделяла жителей обоих склонов, чьи диалекты и образ жизни были сходными. А если на западе французское королевство простиралось до Атлантического океана, из этого вовсе не следует, что власть капетингского государя чувствовалась повсеместно на всей территории до его побережья. Напротив, там ее распространению мешали два «великих фьефа»[3]: Бретонское герцогство на севере и Аквитанское герцогство на юге. Аквитания была поставлена в особое положение по отношению к французской монархии: в XII в. Генрих Плантагенет, ставший герцогом Аквитанским благодаря браку с наследницей герцогства занял английский престол; его преемники в качестве баронов по-прежнему признавали себя вассалами капетингских государей, но считали себя равными им в качестве королей. «Столетняя война» стала последним крупным эпизодом соперничества, существовавшего между ними в течение двух веков.

Как бы там ни было, но на деле господство короля было реальным лишь в пределах его владений, то есть в тех частях королевства, где между ним и его подданными не вставал феодальный правитель, обладающий истинной суверенной властью. На протяжении трех веков Капетинги стремились не к объединению Франции, но к тому, чтобы полностью подчинить себе, подменить собой являвшихся истинными местными государями герцогов и графов. К середине XIV в., когда всерьез начался конфликт между Францией и Англией, эта работа была еще далека от завершения: помимо Аквитании и Бретани на севере и на востоке существовали еще два больших феодальных владения: Фландрское графство и Бургундское герцогство. К тому же и создание «апанажей»[4] для младших сыновей французского государя замедляло процесс воссоединения королевских владений: едва Бургундское герцогство успело после смерти герцога Филиппа де Рувра (в 1361 г.) отойти к королю, как перешло в апанаж Филиппу Храброму, младшему сыну Иоанна Доброго. А его брак с наследницей Фландрского графства привел к созданию фламандско-бургундского государства, могуществом и богатством соперничавшего с французским королевством.

Феодальная раздробленность оставила глубокий след не только в политической жизни, она отразилась самым существенным образом и на морали, на нравственности людей. Мало того, в рамках феодальных княжеств появились настоящие провинциальные «национальности». Территории, которые по прихоти передачи по наследству или благодаря военной удаче в течение нескольких веков жили под властью одной и той же местной династии, осознавали свое своеобразие. Провинциальное подданство стало пользоваться приоритетом по сравнению с подданством французским, а иногда противостоять ему. Наиболее типичен случай Аквитании, в течение двух веков политически объединенной с Англией. Крайне ошибочно было бы видеть в ней английскую «колонию» на континенте – и потому, что именно герцоги Аквитанские становились английскими королями, а не наоборот; и потому, что аквитанцы, несмотря на достаточно большое количество выходцев из Великобритании, обосновавшихся в герцогстве, нисколько не чувствовали себя англичанами. Но они не чувствовали себя и французами: их экономические интересы – продажа своего вина, торговля своей солью – равно как и желание избежать подчинения капетингским государям, чья власть могла оказаться для них куда тяжелее правления собственных герцогов, заставляли их тянуться к Англии. «Уж лучше нам быть с англичанами, которые дают нам свободу и не стесняют, чем подчиняться французам, – говорил хронисту Фруассару некий горожанин из Бордо. – Мы продаем англичанам больше вин, шерсти и сукна, значит, естественным образом больше склоняемся к ним».

В этом «автономистском» настроении различие языков или диалектов не играло той роли, которую естественно было приписать этому различию нам – с нашими современными представлениями о национальности. Аквитанцы, говорившие на окситанском французском, отличались и от сентонжцев, с их лангедойлем, языком северных областей, и от беарнцев, чей окситанский диалект был очень близок к испанскому языку. Во время битвы при Пуатье, в 1356 г., в рядах армии, которую принято называть «английскими войсками», больше всего было людей, говоривших на французском языке: гасконцев, перигорцев и так далее. Во времена Жанны д'Арк термин «арманьяки», которым обозначали суровых воинов, говоривших наполовину по-испански и завербованных коннетаблем Бернаром д'Арманьяком[5] в своем пиренейском графстве, использовался, как это ни парадоксально, для обозначения «национальной» французской партии, возникшей в тот период, когда дофин Карл, лишенный наследства отцом, при поддержке «арманьяков» сражался с англо-бургундцами…

Подобное безразличие к языку было всеобщим. «Наваррцы, люди, принадлежащие к разным народам…», пишет Фруассар. Существование во Фландрском графстве двух различных лингвистических групп нисколько не препятствовало существованию фламандского национализма; то же самое происходило и в Бретонском герцогстве, с лингвистической точки зрения делившемся между французами и бретонцами.

Даже в провинциях, с давних пор объединенных принадлежностью к королевским владениям – Шампани, Турени, Лангедоке, – сепаратистские настроения оставались очень сильными, чему нередко способствовала и политика государей. Последние не осмеливались грубо задевать индивидуалистические настроения областей, долгое время живших вне королевской власти. Присоединение к домену сопровождалось ясно высказанным или молчаливо подразумевавшимся обязательством со стороны новой власти сохранить традиции, права и обычаи, существовавшие при прежнем режиме. Иногда даже, в знак расположения, местные привилегии не только подтверждались, но и увеличивались. Города, пользовавшиеся определенной муниципальной автономией, особенно ревниво оберегали свои права; во время тяжелого кризиса, который переживала Франция в начале XV в., они ставили собственные интересы – ив первую очередь соблюдение своих налоговых привилегий – выше общих интересов государства.

Королевская власть не располагала поддержкой стабильных учреждений, которые покрывали бы единой сетью все монаршие владения и позволяли бы уравновесить влияние центробежных факторов. Какими бы деятельными ни были бальи и сенешали, эти главные уполномоченные короля, повсюду они наталкивались на препятствие, созданное существованием все еще очень прочной сеньориальной власти: правосудие в значительной части оставалось в руках местных сеньоров; не было общей системы налогов, а кроме того, продолжало действовать правило, по которому король должен был покрывать расходы королевства за счет доходов – земельной рентой, феодальными правами, – полученных им со своего домена. Конечно, потребности войны все чаще заставляли короля просить «помощи»[6] у всех своих подданных, но эта помощь оказывалась только в исключительных случаях. Провинции, как и «привилегированные города», всегда старались «не расслышать» монаршего обращения, и лишь после трудных переговоров король добивался от муниципалитетов или «генеральных штатов», представлявших главным образом класс буржуазии, финансового участия в ведении войны.

Кроме того, крупный феодальный и династический конфликт, столкнувший правителей Англии и Франции, способствовал также и повсеместному пробуждению феодального духа и регионального сепаратизма. Сельские и городские жители, в сущности, достаточно равнодушные к ссоре, которая лишь постепенно примет характер «народной войны», старались освободиться от все более тяжкого бремени, которое налагала на них затянувшаяся борьба. Знать, со своей стороны, видела здесь возможность частично вернуть себе утраченные за прошедшие годы независимость и власть. Причем не только наиболее знатные и могущественные сеньоры колебались, кому из двух противников стать союзником, кому подороже продать свою поддержку, но и мелкие бароны поступали аналогичным образом. Либо они с выгодой для себя сговаривались с англичанами, либо искали в конфликте двух королей случай уладить собственные разногласия с местными противниками. Вот почему если не наиболее важные, то, по крайней мере, наиболее показательные эпизоды истории того времени происходили скорее на местном, чем на национальном уровне.

Даже сами методы ведения войны в ту эпоху способствовали еще большему раздроблению и распаду государственной власти. Редкостью были великие битвы, когда в чистом поле сходились две сильные армии; «повседневную» войну вели мелкие отряды под командованием капитанов или, точнее, главарей банд. Граница между войной и разбоем была на деле весьма размытой: и в том и в другом случае главной задачей становилось обладание замками и крепостями, число которых с середины XIV в. начинает увеличиваться. Лучшую картину Франции того времени, несомненно, дал бы «атлас замков», каждый из которых представлял собой одновременно операционную базу и орудие господства над соседними областями. В то время как королевской власти не удалось установить выгодную для нее систему постоянных налогов, капитаны прибегали к реквизициям, требовали дань деньгами и натурой, заставляли оплачивать оказываемое ими покровительство. Незаконные поборы, совершаемые войсками, не являлись исключительными эпизодами, напротив, они были неотъемлемой частью самой войны; они, как уже было сказано, не только могли бы символизировать «общественное положение… основной признак эпохи», но способствовали раздроблению страны.

Мишле, рисуя портрет Франции сразу после битвы при Пуатье, пишет: «Обессилевшее, можно сказать, умирающее и не осознающее себя королевство лежало, уподобившись трупу. Пораженное гангреной тело кишело червями: под червями я подразумеваю разбойников – англичан, наваррцев. Вся эта мерзость разъединяла, отделяла один от другого члены этого жалкого тела. Его называли королевством, но на самом деле никаких генеральных штатов не существовало, вообще ничего генерального, общего, не было: ни сообщения, ни дорог, по которым можно было бы куда-нибудь добраться. Дороги превратились в скопища разбойничьих притонов, деревни – в поля битвы. Война шла повсеместно, и невозможно было понять, где враг, а где друг». Эта мрачная картина вполне годится и для изображения тех семидесяти лет, что отделяют восшествие на престол Карла VI от возвращения Парижа его преемником, лет, когда ссора между арманьяками и бургиньонами стала новым фактором разделения. «Нет больше ничего общего» – и кусочки растерзанной Франции начинают жить собственной жизнью, лишь редко и случайно вступая в какие-либо отношения с другими областями.

Тем не менее Франция в XV в. была очень большой страной, более обширной, богатой и населенной, чем любое другое государство христианского мира. Ее площадь была равна примерно пяти шестым площади современной Франции, численность ее населения составляла приблизительно пятнадцать миллионов душ, – согласитесь, плотность весьма и весьма значительная: большая была лишь в некоторых областях Северной Италии и Фландрии, а в Англии, Германии или Испании – намного меньше.

Из этого общего числа жителей лишь небольшую часть составляло городское население. Париж, насчитывавший тогда, если верить некоторым источникам, двести тысяч жителей, был исключительным и не знавшим себе равных городом христианского мира тех времен. В наиболее крупных городских центрах Фландрии, живших за счет работы ткацких станков, было не больше пятнадцати или двадцати тысяч жителей. Что касается столиц различных областей, они, как правило, далеко не дотягивали и до таких чисел: в Пуатье, в Ангулеме, в Лиможе конца XIV в. не набиралось в каждом и десяти тысяч душ населения. Но отсутствие многоэтажных домов и наличие внутри городских укреплений обширных «неурбанизированных» пространств, занятых полями или лугами, иногда приводило к тому, что город занимал площадь, несопоставимую с малой численностью его населения.

Зато в деревнях, особенно на богатых земледельческих равнинах, плотность населения, видимо, немного отличалась от современной, сегодняшней, сложившейся после исхода из сел, вызванного развитием крупных рабочих городов. Бич «Черной чумы», в 1346-1348 гг. обрушившийся на Европу, более или менее пощадил сельское население, меньше подверженное заражению, чем население городов. Правда, сельские жители больше пострадали от разрушений, причиненных войной, которая стерла с лица земли многие деревни.

Для того чтобы оценить «реальные» – в человеческом масштабе – размеры тогдашней Франции, надо определять их не расстояниями, а тем временем, которое требовалось на то, чтобы эти расстояния преодолеть. Сеть коммуникаций, обеспечивавшая связь между различными частями королевства, позволяла лишь очень медленное движение. Дело не в том, что дорог было мало: в конце XIII века Бомануар[7] говорит о существовании, помимо «тропинок» (sentier) в три фута шириной и «дорожек» (voieres) шириной в восемь футов, еще трех категорий: «путей» (voies) в пятнадцать футов шириной, соединяющих между собой второстепенные населенные пункты, «дорог (chemins) шириной в тридцать два фута, проложенных между главными городами, и, наконец, „королевских трактов“ (chemins royales) в пятьдесят четыре фута шириной, по которым можно было передвигаться на дальние расстояния и которые часто повторяли очертания древних римских дорог. Но классификация Бомануара представляется более или менее теоретической. Отсутствие постоянной системы содержания дорог превращала в те времена сеть путей сообщения в бессвязные обрывки такой сети. Города заботились лишь о том, чтобы чинить или улучшать те дороги, которые вели непосредственно к ним; сеньоров дороги интересовали только с точки зрения возможности получать пошлину за проезд по ним.

Когда состояние дорог позволяло, товары перевозили на телегах; но нередко, особенно в горных местностях, пройти по тропе могли только вьючные животные. Кроме того, существовали и другие препятствия, замедлявшие передвижение. Можно назвать целый ряд. Мосты на больших реках были редкостью, из-за этого путешественникам приходилось пускаться в долгий обходной путь. Война требовала средств, поэтому больше стало мест, где собирали дорожную пошлину, и все тому же путешественнику всякий раз приходилось задерживаться на неопределенное время. Наконец, повсюду было небезопасно, и иногда это обстоятельство нарушало все торговые отношения.

Было бы очень интересно найти возможность для уточнения средней скорости передвижений по дорогам Франции, это позволило бы представить себе истинные размеры Франции в XV в. Но те немногочисленные данные, какими мы располагаем, имеют отношение чаще всего к перемещениям или связям, носившим исключительный характер, и не могут послужить основой для общей оценки. Правители передавали письма или приказы с гонцами, которые, оседлав добрых коней, развивали удивительную скорость и могли за день проехать до восьмидесяти километров (используем здесь нынешнюю систему мер). Посланные из Авиньона папские гонцы добирались до Лиона за два дня, до Орлеана – за четыре, до Брюгге – за восемь. Но в среднем всадники, как правило, преодолевали за день меньше пятидесяти километров. Путь от Вокулера до Шинона занял у Жанны д'Арк и ее спутников – скакавших главным образом по ночам, но стремившихся добраться поскорее – одиннадцать дней.

Разумеется, повозки двигались еще медленнее. И потому водные пути, позволявшие перевозить намного более тяжелые грузы, играли куда более значительную роль в движении товаров, чем те, что шли по суше. Маленькие речки, на которых впоследствии навигация полностью прекратилась, были в эпоху Орлеанской Девы очень оживленными, как например Шаранта, «носившая военные суда на двадцать шесть лье и больше», пуатевинская Севра и даже Ле, также «носившая военные суда».

Медлительность связей, а иногда и полное их прекращение, вызванное войной и разбоем, способствовали разобщенности экономической жизни, в значительной степени сохранявшей местный или региональный характер. Невозможность быстрого перемещения продуктов из одной части королевства в другую могла привести к тому, что одновременно с изобилием в одной из областей в другой, расположенной не так уж далеко от первой, свирепствовал голод. Именно этим, равно как и частыми денежными изменениями, объясняется удивительная нестабильность стоимости жизни и резкие перепады цен. В современном мире стоимость жизни также может быстро изменяться; тем не менее этот процесс представляется достаточно равномерным, и график его выглядел бы плавной кривой. В XV в. все было совсем по-другому: «Дневник Парижского горожанина», записки современника Карла VI и Карла VII, показывает нам внезапные и значительные скачки цен в ту и другую сторону, в зависимости от того, насколько свободными были связи столицы с кормившими ее областями. И потому совершенно бессмысленно пытаться определить «среднюю стоимость» жизни даже на протяжении очень короткого периода.

С известиями любого рода все обстояло точно так же, как с товарами: их передача была медленной и ненадежной, зависела от всех случайностей и превратностей жизни, находилась под постоянной угрозой. Не существовало никакой единой организации, которая занималась бы доставкой почты: у правителей были собственные «верховые» (chevaucheurs), с которыми посылали письма; университеты старались обеспечить контакт на больших расстояниях, с тем чтобы дать преподавателям и студентам возможность сохранять связь с родными местами. Иногда крупные торговые дома устраивали для себя «почту»: Жак Кёр во времена своего наибольшего могущества располагал сетью курьеров, которые помогали ему поддерживать связь с многочисленными «филиалами». Но все это – случаи исключительные; как правило, доставка писем носила случайный характер: частные лица, которым не по средствам было посылать гонцов, обращались к путешественникам, а чаще всего – к торговцам, с просьбой доставить письма по назначению. Такие «случайные» гонцы способствовали и распространению важных известий, которые при этом рисковали дойти в искаженном виде, что неизбежно при устной передаче или при наличии множества посредников. «Хроника» венецианца Морозини, увлекательная для нас, поскольку показывает реакцию общественного мнения на события, связанные с Жанной д'Арк, кроме того, очень интересна и тем, что с точностью указывает дату, когда некоторые важные известия дошли до Брюгге, где у Морозини были корреспонденты, а затем до Венеции. В наиболее благоприятных случаях – в тех, когда новость из Франции, полученная в Брюгге, могла попасть в письмо, которое немедленно вслед за тем отправлялось, – передача новостей занимала примерно три недели (известие о высадке английских войск в Онфлере 22 сентября 1415г. было получено в Венеции 16 октября); но случалось и так, что вести шли куда дольше: информация о поражении французской армии при Вернее 17 августа 1424 г. дошла до Венеции лишь месяц спустя, 22 сентября. И при этом не следует забывать: несмотря на то что этап в Брюгге удлинял путь, оживленность торговых связей между Фландрией и большим итальянским портом позволяла передавать известия достаточно быстро. Между областями, расположенными ближе одна к другой, но в стороне от главных торговых путей, связь могла быть намного более замедленной.

Как отличить истину от лжи в потоке новостей, принесенных гонцами, бродячими торговцами, путешественниками, солдатами? Даже в 1789 г., когда существовали превосходная сеть дорог и система государственной почты, очень далекие одна от другой местности были охвачены одним и тем же «Великим Страхом», вызванным распространением фантастических известий, что же говорить о более далеких временах… В XV-XVI вв. «Великие Страхи» случались то и дело: при известии – истинном или ложном – о приближении шайки «разбойников» города принимались готовиться к обороне, «мобилизовывали» своих жителей, поспешно чинили укрепления и рассылали эмиссаров по соседям, выясняя, как продвигается вражеское войско. Зато отряд всадников вполне мог, ничем не выдавая своего приближения, внезапно оказаться у стен беззащитного города и с легкостью завладеть им…

Говоря об эпохе Религиозных войн[8] – столь напоминающей во многих отношениях времена Столетней войны, – один из современных историков написал: «Не покажется ли, что мы гонимся за неглубокими парадоксами, если попробуем сказать, что Франция эпохи Религиозных войн вспоминается нам при мысли о современном Китае и о его прошлом? Чудовищные гражданские войны, иностранные нашествия, массовые убийства, голод, затерявшиеся среди бескрайних пространств города, замкнувшиеся в себе, окруженные стенами, где ворота с наступлением ночи запираются… Незаметно пробираясь от одного города к другому, партизанский отряд может проложить себе дорогу от Верхней Сычуани до Шаньдуна… Точно или почти точно то же – истощенная, изнемогающая Франция последних Валуа, по которой бродят шайки местных или пришлых головорезов». Образ обширной страны, разделенной, раздробленной, растерзанной войной и разбоем, до мельчайших черточек подходит для изображения Франции при Карле VI и Карле VII – «огромной Франции XV в…».