"Даниэль Дефо. Радости и горести знаменитой Моллль Флендерс, которая..." - читать интересную книгу автора

помехой, и если получит удовлетворительный ответ, то у него не останется
никаких сомнений, что это единственный для меня выход.
Я сразу догадалась, какой это вопрос, именно - не беременна ли я. Что
до этого, сказала я ему, то пусть он не беспокоится, я не беременна.
- Прости меня, милая, - сказал он тогда, - мне больше некогда
разговаривать. Подумай хорошенько. Я твердо убежден, что это наилучший для
тебя выход.
И с этими словами он простился, тем более поспешно, что у ворот
позвонили мать и сестры как раз в ту минуту, когда он встал и собрался
уходить.
Он покинул меня в самом крайнем смятении мыслей; и он ясно видел это на
другой день и всю неделю, но все не мог найти случая заговорить со мной от
того вторника до самого воскресенья, когда я, чувствуя себя не совсем
здоровой, не пошла в церковь, а он, выдумав какой-то предлог, остался дома.
И этот раз он пробыл у меня целых полтора часа, и мы снова спорили,
выставляя друг другу те же доводы, так что повторять здесь этот разговор нет
смысла; наконец я, разгорячившись, спросила, какого же он мнения о моей
стыдливости, если способен предположить, что я соглашусь быть в связи с
двумя братьями, и заверила его, что это невозможно. Если даже он скажет мне,
добавила я, что никогда меня больше не увидит - страшнее чего для меня могла
быть одна только смерть, - то и тогда я ни за что не пойду на такую
бесчестную для меня и низкую для него сделку; поэтому, если у него осталась
хоть капля уважения или любви ко мне, умоляла я, пусть он мне больше об этом
не говорит или же пусть обнажит шпагу и убьет меня. Он был поражен моим
упрямством, как он выразился; сказал, что я жестока и к нему, и к себе, что
беда стряслась неожиданно для нас обоих, но он не видит другого способа
спастись от гибели, почему мое поведение кажется ему еще более жестоким.
Однако, если я запрещаю говорить об этом, прибавил он с необычной
холодностью, то нам вообще не о чем разговаривать - и с этими словами встал,
чтобы проститься. Я тоже встала с напускным равнодушием, но когда он подошел
ко мне, - как бы для прощального поцелуя, я так исступленно разрыдалась,
что, даже если бы хотела, не могла сказать ни слова и только сжала ему руку,
точно прощаясь, а слезы ручьем текли из глаз.
Сцена эта сильно взволновала его, он снова сел и принялся нежно утешать
меня, настаивая, однако, на необходимости принять его предложение; впрочем,
уверял, что, если даже я откажусь, он по-прежнему будет содержать меня, но
ясно давал понять, что будет отказывать мне в главном - даже как любовнице,
ибо считал бесчестным поддерживать связь с женщиной, которая рано или поздно
может стать женой его брата.
То, что я теряла в нем любовника, не было для меня таким огорчением,
как потеря его самого, ибо я действительно любила его до безумия, а также
гибель моих заветных надежд стать со временем его женой. Все это так меня
удручало, что я слегла, у меня началась жесточайшая горячка, и долго никто в
семье не чаял видеть меня в живых.
И правда, было мне очень плохо и я часто бредила, но ничто так меня не
угнетало, как боязнь сказать в бреду что-нибудь такое, что могло ему
повредить. При этом я сильно мучилась желанием видеть его, и он тоже очень
хотел меня видеть, потому что любил меня страстно; но это было
неосуществимо; ни у него, ни у меня не было ни малейшей возможности устроить
свидание.