"Ю.Давыдов. Шхуна "Константин" " - читать интересную книгу автора

осведомлен, что за ужасная вещь самолюбие сочинителей. "Кобзаря" Бутаков не
читал; однако в тех же столичных редакциях не раз слышал уважительные
упоминания о "малороссийском самородке", об "алмазе в кожуре", которого
выкупили из крепостной неволи художник Брюллов, поэт Жуковский и еще
кто-то... "Эка сморозил!" - досадовал Бутаков, выбираясь на палубу. Впрочем,
почему же "сморозил"? Ведь убежден же в превосходстве Науки над Искусством?
Убежден, убежден, а все ж, черт побери, не следовало эдак палить в лоб...
Судно стояло на якоре близ мыса Бай-Губек. Геодезисты, Вернер, часть
команды с утра съехали на берег, и потому на неширокой палубе было и
просторнее и тише. Солнце закатывалось чисто. Море, отрубистый мыс, высокое,
без облаков небо - все было в теплом золотистом задумчивом свете, как на
картинах старых венецианцев.
- Понимаете ли. - повторил Бутаков, - вовсе не имел... э-э-э... обидеть
нас, Тарас Григорьевич, ей-богу.
Шевченко промолчал, и Бутаков, чувствуя неловкость и желание как-то
оправдаться, стал говорить о личной своей причастности к литературе: и он,
дескать, писал, и он, мол, печатал в столичных журналах очерки и переводы...
Говорил Алексей Иванович об этом несколько иронически - какой, право, из
него литератор, - но все же не удержал горделивых поток, когда сказал, что
удостоился похвалы самого Виссариона Григорьевича.
- Белинского? - удивился Шевченко. - И публично?
Это откровенное удивление, смешанное с недоверием, задело Бутакова, и
он ответил с запальчивостью:
- Да-с, вот именно. Во "Взгляде на русскую литературу".
- За какой же год? - живо осведомился Шевченко. - Я что-то не помню...
- Вот видите, - суховато проговорил Бутаков. - В сорок седьмом году,
батюшка, в сорок седьмом. Так и написал: статьи господина Бутакова суть
замечательные учено-беллетристические статьи.
- Ну и ну! - воскликнул Шевченко, и Бутакову теперь уж было приятно его
удивление. - Вот так так! А я и не предполагал... Но о чем же вы писали,
Алексей Иванович?
Польщенный лейтенант пустился в объяснения.
- А зимою, как будет время, - заключил он, - думаю, Тарас Григорьевич,
продолжить. Вот только времени, пожалуй, недостанет. А желание писать
сильное, ой, сильное... - И как с разбегу бухнул: - А у вас, думаю, тоже,
а? - Спросил и понял, что опять оплошал.
Бутаков знал, хорошо знал о "высочайшем" запрещении. И бот на тебе,
задал Тарасу Григорьевичу эдакий каверзный вопрос. Чего доброго, решит еще,
что он, начальник, его допрашивает. Чертовская неловкость!
Шевченко сумрачно взглянул на лейтенанта, помолчал, морща лоб, потом
медленно сказал:
- В Орской крепости, помню, появился у нас солдатик, землячок мой,
Данильченкой звали. Он, видите ли, не один уж раз от службы бегивал, и в
арестантских горя хлебнул, и в острогах, а все не переломился. Вот его наш
майор и вопрошает: "Ты, говорит, еще бегать будешь?" А Данильченко ему:
"Ежели, ваше высокородь, скажу "нет", так вы ж мне не поверите, а ежели
скажу "да", так вы меня в железы велите заковать, так уж, простите
великодушно, лучше я вам ничего не скажу"...
- Ловко! - Бутаков натянуто улыбнулся. - Впрочем, согласен, не
отвечайте. Оно и мне удобнее. - Он было повернулся, но вдруг шагнул к