"Альфонс Доде. Награжденный пятнадцатого августа" - читать интересную книгу автора

Весть о такой немилости уже распространилась по всему городу. Евреи с
улицы Баб-Азун хихикали, провожая его взглядом, арабские же торговцы при
встрече с ним отворачивались с видом сожаления. И это сострадание причиняло
ему больше горя, чем насмешки. Он шел по городу, крадучись вдоль стен,
выбирая самые глухие переулки. Место на груди, где только что был крест,
жгло его, как открытая рана.
"Что скажут мои воины? Что скажут мои жены?" - неотступно думал он.
При этой мысли его охватил порыв злобы. Жестокие планы мести
зарождались в его голове. Он видел себя бросающим призыв к священной войне,
там, на границах Марокко, вечно алых от пожаров и битв. Вот он на улицах
города Алжира во главе своего гума - они грабят евреев, убивают христиан, и
он сам гибнет в этой страшной схватке, хороня вместе с собой и свой позор.
Все казалось ему возможным, но только не это бесславное возвращение... Вдруг
среди этих планов мщения мысль об имберадоре как молния сверкнула в его
сознании.
Имберадор!.. Для Си-Слимана, как для всякого араба, идея справедливости
и могущества воплотилась в этом одном магическом слове. В глазах мусульман
эпохи упадка это был подлинный защитник правоверных; а тот, другой, что в
Стамбуле, издалека казался им существом отвлеченным, чем-то вроде незримого
папы, сохранившего только духовную власть. А в наш век всем известно, чего
стоит эта духовная власть...
Но имберадор с его огромными пушками, зуавами[8] и железным флотом!..
При мысли о нем Си-Слиман почувствовал себя спасенным. Без сомнения
имберадор вернет ему крест. Дело несложное - всего восемь дней пути. Он так
верил в свой счастливый план, что решил оставить свою свиту дожидаться его у
ворот города. На следующий день пакетбот уносил его по направлению к Парижу,
и был он так сосредоточен и безмятежен, как будто совершал паломничество в
Мекку.
Бедный Си-Слиман! Прошло четыре месяца, как он уехал, а в письмах к
женам еще и речи нет о его возвращении. В продолжение четырех месяцем
обезумевший, несчастный ага чувствовал себя затерянным среди парижских
туманов, проводя дни в беготне по министерствам. Всюду осмеянный и как бы
втянутый в ужасную систему зубчатых колес французской бюрократической
машины, он метался из одного учреждения в другое, пачкал свой белый бурнус
на деревянных скамьях в министерских прихожих в тщетном ожидании высокой
аудиенции. По вечерам его можно было видеть в конторе меблированных комнат,
когда он, печальный и осунувшийся, величественно смешной, приходил туда за
ключом. Он подымался к себе, усталый от беготни и хлопот, но всегда гордый,
не теряющий своего величавого вида. Цепляясь за надежду, он ожесточался, как
разорившийся игрок, в погоне за утраченной честью...
А в это время его конница, расположившись у ворот Баб-Азуна, с
восточным фатализмом ожидала своего начальника. Неподвижные стреноженные
кони ржали на берегу моря. А во владениях аги вся жизнь замерла. Не хватало
рабочих рук, и урожай погибал на полях. Женщины и дети, обратя свой взор в
сторону Парижа, считали дни и часы... Сколько тревог, неосуществленных
надежд и гибельных последствий повлек за собой этот лоскуток красной ленты!
И когда все это кончится?
- Один Бог знает, - со вздохом закончил старый кабил, и сквозь
полуоткрытую дверь его обнаженная рука указала на тонкий серп бледной луны,
поднимавшейся на влажном небе над печальной долиной, погруженной в лиловый