"Альфонс Доде. Бессмертный" - читать интересную книгу автора

позабыть семейные раздоры. Потрясенный до глубины своего родительского
сердца, Леонар расчувствовался и простил. А так как в течение трех недель
г-жа Астье не отходила от постели Поля, забегая на Бонскую только чтобы
взять белье или переменить платье, то устранялась опасность слышать
косвенные, вскользь брошенные намеки, способные возобновить ссору между
людьми, живущими вдвоем, даже после взаимного прощения и водворения мира.
Потом, когда Поль выздоровел и уехал в Муссо, куда его настойчиво
призывала герцогиня, окончательному примирению идеальной академической
четы - по крайней мере, приведению ее к обычной, ровной температуре
"холодных парников" - способствовали переезд супругов Астье во дворец
Мазарини, вступление мэтра в должность и водворение в квартиру покойного
Луазильона, вдова которого, назначенная директрисой Экуэнского института,
своим поспешным отъездом дала возможность новому непременному секретарю
перебраться туда чуть ли не на следующий день после его избрания.
Для устройства на новой квартире, так долго служившей предметом
зависти, ожидания, чаяний и надежд, где известен был каждый закоулок, все
удобства для жильцов, времени потребовалось немного. Глядя, с какой
точностью здесь размещалась мебель с Бонской, можно было подумать, что
вещи возвращаются с дачи и сами становятся, как бы врастая, на свои места
по оставленным ими следам на полу и стенах. Не было произведено никаких
улучшений. Только немного привели в порядок спальню Луазильона, в которой
тот умер, да оклеили новыми обоями бывшую гостиную Вильмена, превращенную
Леонаром в кабинет, чтобы иметь для работы спокойную комнату, выходящую на
залитый светом двор; к кабинету примыкало небольшое помещение, высокое и
светлое, его отвели для автографов, перевезенных в три приема на фиакре с
помощью переплетчика Фажа.
Каждое утро приносило историку новую усладу. Его "архив" был почти так
же удобен, как в министерстве иностранных дел. Он входил туда, не
сгибаясь, не карабкаясь по лестнице, не то что в собачью конуру на
Бонской; об этой конуре он вспоминал теперь со злобой и отвращением, с той
упорной, беспощадной злобой, с какой человек обычно относится к месту, где
он страдал. Примирение возможно с живыми людьми, способными меняться,
принимать то один, то другой облик, но по отношению к вещам, сохраняющим
свою каменную неподвижность, это немыслимо. В радостном чаду переезда
Астье-Рею позабыл свой гнев, вину жены, даже неприязнь к Тейседру,
который, как и прежде, должен был являться в среду утром. Но стоило ему
подумать о клетке на антресолях, куда еще так недавно его загоняли раз в
неделю, как историк начинал скрежетать зубами, нижняя челюсть у него
выступала вперед, и он снова превращался в Крокодила.
Но каков был этот Тейседр! Честь натирать полы во Французской академии,
во дворце Мазарини, не производила на него никакого впечатления; он
относился к этому с непостижимым равнодушием и продолжал с тем же
спокойным высокомерием уроженца Риома взирать на простого "Шованья" и
бесцеремонно толкать стол непременного секретаря, заваленный бумагами и
бесчисленными докладами. Астье-Рею, не сознаваясь в том, был смущен этим
подавлявшим его презрением и порой пытался разъяснить деревенщине величие
того места, где он орудовал своим восковым кругом.
- Тейседр! - обратился он однажды к полотеру. - Здесь когда-то была
гостиная великого Вильмена... Обращаю на это ваше внимание.
И тут же, чтобы смягчить гордого овернца, он малодушно приказал