"Юлий Даниэль(Николай Аржак). Говорит Москва (рассказ)" - читать интересную книгу автора

придет! Захочу написать:
"И черной Африкой рояль По-негритянски зубы скалит" -
- и напишу. Никто меня ни в претенциозности, ни в колониализме не
упрекнёт. Захочу написать о правительстве, что все они демагоги, лицемеры
и вообще сволочи - и это напишу... Я могу позволить себе эту роскошь быть
коммунистом наедине с самим собой.
А если быть откровенным до конца, то я всё-таки надеюсь, что у меня будут
читатели - не сейчас, конечно, а через много-много лет, когда меня уже в
живых не будет. В общем - "когда-нибудь монах трудолюбивый прочтет мой
труд усердный, безымянный..." И думать об этом приятно.
Ну, вот, теперь, когда я совершенно открылся перед моим предполагаемым,
воображаемым читателем, можно и продолжать.
Веселья у нас в тот день так и не получилось. Острили скучно, играли без
азарта, пить не стали совсем и разъехались рано.
В Москве на другой день я пошел на работу. Я заранее знал, что будет
неминуемый трёп об Указе, знал, кто будет высказываться, а кто
помалкивать. Но, к удивлению моему, помалкивали почти все. Два-три
человека, правда, спросили меня: "Ну, что вы обо всем этом думаете?" Я
промямлил что-то вроде: "Не знаю... там видно будет..." - и на том
разговоры прекратились.
Через день в "Известиях" появилась большая редакционная статья "Навстречу
Дню открытых убийств". В ней очень мало говорилось о сути мероприятия, а
повторялся обычный набор: "Растущее благосостояние - семимильными шагами -
подлинный демократизм - только в нашей стране все помыслы - впервые з
истории - зримые черты - буржуазная пресса... Еще сообщалось, что нельзя
будет причинять ущерб народному достоянию, а потому запрещаются поджоги и
взрывы. Кроме того, Указ не распространялся на заключенных. Ну, вот.
Статью эту читали от корки до корки, никто по-прежнему ничего не понял, но
все почему-то успокоились. Вероятно, самый стиль статьи -
привычно-торжественный, буднично-высокопарный - внес успокоение. Ничего
особенного: "День артиллерии", "День советской печати", "День открытых
убийств"... Транспорт работает, милицию трогать не велено - значит порядок
будет. Все вошло в свою колею.
Так прошло недели полторы. И вот началось нечто такое, что трудно даже
определить словом. Какое-то беспокойство, брожение, какое-то странное
состояние. Нет, не подобрать выражения! В общем, все как-то засуетились,
забегали. В метро, в кино, на улицах появились люда, которые подходили к
другим и заискивающе улыбаясь, начинали разговор о своих болезнях, о
рыбной ловле, о качестве капроновых чулок - словом, о чем угодно. И если
их не обрывали сразу и выслушивали, они долго жали собеседнику руку,
благодарно и проникновенно глядя в глаза. А доугие - особенно молодежь -
стали крикливыми, нахальными, всяк выпендривался на свой лад; больше
обычного пели на улицах и орали стихи, преимущественно Есенина. Да, кстати
насчет стихов. "Литература и жизнь" дала подборку стихотворений о
предстоящем событии - Безыменского, Михалкова, Софронова и других. Сейчас,
к сожалению, я не смог достать этот номер, сколько не пытался, но кусок из
софроновского стихотворения помню наизусть:


Гудели станки Ростсельмаша,