"Владимир Даль. Павел Алексеевич Игривый " - читать интересную книгу автора

дегтю и в смоле и не выпускал из рук какой-то толстой бечевки. Все
приказания его отдавались дважды и трижды в один дух, с сильным ударением на
"я говорю", но одна часть приказаний этих была уже исполнена накануне, а
другая до того противоречила первым или даже самому здравому смыслу, что
"сейчас" и "слушаю-с" вырывались из уст прислуги только по исконному обычаю,
а вовсе не для того, чтоб кто-нибудь думал об исполнении. Анна Алексеевна
переправлялась по несколько раз в день из задних покоев в сарай с
несколькими попутчицами из девичьей: все они были навьючены и нагружены, как
верблюды, и вся поклажа эта, большею частью съестные припасы, укладывалась
тихомолком в рыдван.
"Половину этого Иван Павлович непременно выбросит вон, - думала скромно
про себя Анна Алексеевна. - Так пусть же другая половина останется: дорогою
пригодится. Кострома не близкий свет: на своих неделя езды".
Тут были не только крендели, кокурки, пироги, курник и пирожное всех
родов, но были и сушеные вишни, и яблоки, и даже моченый горох, собственно
для Ивана Павловича. До моченого гороха Иван Павлович был страстный охотник,
ел его о всякую пору, особенно дорогой, и им-то Лина Алексеевна очень удачно
затыкала мужу рот, когда он начинал ворчать слишком упорно и назойливо.
Игривый наведывался в это время почасту к соседям, и не раз уже
вырывались у него такие странные выражения усердия и готовности быть
чем-нибудь полезным при снаряжении их в дорогу, что походило на то, будто
ему хотелось скорее их выпроводить. Казалось бы, они ему ничем не мешали
тут - но, видно, он думал об этом иначе, или даже у него была тут какая-либо
не прямая, а косвенная думка.
Наконец взошло то солнышко, которому суждено было до заката своего
осветить поезд Гонобобеля из Подстойного в Кострому. Рыдван шестерней да
троичная телега стояли у подъезда. Несметная дворня, разделенная на две
густые толпы, стояла направо и налево от крыльца, острила над кучером и
выносным, над девкой в дорожном уборе, в какой-то куцей куртке и барыниных
башмаках и ожидала господ. В покоях послышались голоса: барыня простилась с
кошками своими в девичьей и там отдала уже все приказания насчет корма и
присмотра за ними; но барин прощался с собаками гласно, как на мирской
сходке.
- Кирюшка! - кричал он, стоя на крыльце. - Да чтобы навар был дважды в
педелю, слышишь, а по будням овсянка - слышишь? Я говорю, чтоб они праздник
знали... ха-ха-ха! Слышите, что я говорю? - и народ, кланяясь угодливо, от
души засмеялся.
- Это что? - спросил Иван Павлович, остановившись на втором приступке
кареты.
- Дорожные припасы, мой друг, - отвечала примирительным голосом Анна
Алексеевна.
- Это вон - ха-ха-ха! И вот это вон, и это вон, ха-ха-ха! Слышите, что
я говорю? - И узлы с мешками летели из рыдвана в открытые двери. Дворня
подхватывала мешки и мешочки на лету и по знаку Анны Алексеевны передавала
все это втихомолку на запятки и в телегу. Довольный этою победой, Иван
Павлович весело уселся, сказав: - Ну, вот теперь милости просим, матушка
Анна Алексеевна! Слышите, что я говорю, - а? Вот теперь милости просим -
ха-ха-ха!
Поклоны и пожелания дворни посыпались громогласно; кучер свистнул,
тряхнул вожжами, и карета покатилась. Телега была нагружена перинами,