"Осаму Дадзай. Исповедь "неполноценного" человека" - читать интересную книгу автора

удавалось рассмешить даже прикомандированного к нам офицера с громоподобным
голосом.
И вот в тот самый момент, когда, как мне казалось, я смог надежно
скрыть свое нутро, - в этот момент совершенно неожиданно я получил, что
называется удар в спину. И нанес мне его, как водится, почти идиот, самый
немощный в классе парень с бледным одутловатым лицом; он всегда ходил в
пиджаке явно с плеча отца или старшего брата - рукава были длиннющими, как в
одеянии Сетоку Дайси**. В учении он был плох, как и в занятиях военным делом
и физкультурой, на которых он всегда был просто зрителем. Стало быть, мне
следовало остерегаться даже таких гимназистов.
В тот памятный день на уроке физкультуры этот гимназист (фамилии его не
помню, а звали Такэичи), как обычно, глазел по сторонам, а мне велели
упражняться на перекладине. Я подошел к ней, состроил самое невинное лицо,
на какое только был способен, нацелился и с воплем совершил прыжок в длину,
шлепнувшись задом в песок. Это оказалось явной оплошностью. Все, конечно,
засмеялись. Я, улыбаясь встал, начал вытряхивать из штанов песок, и тут
подходит ко мне Такэичи (как его угораздило в это время быть у
перекладины?), толкнув меня в спину, тихо говорит:
- Это ты нарочно. Нарочно.
Я был потрясен. И в мыслях не мог допустить, что какой-то Такэичи - не
кто другой, а именно он - разгадает меня. Мне показалось, что адское пламя
охватило все вокруг, отчаянные усилия потребовались, чтобы не заорать, не
впасть в сумасшествие.
И после этого каждый день - тревоги, каждый день - страхи.
Внешне я по-прежнему оставался печальным паяцем, веселил всех вокруг,
но иногда вырывался из груди тяжкий вздох; я стал опасаться, что отныне
Такэичи будет изобличать все, что бы я ни делал, да еще рассказывать всем
направо и налево. При этой мысли на лбу выступала испарина, я нервно
озирался по сторонам. Было бы в моих силах - я бы, наверное, подкарауливал
Такэичи и утром, и днем, и вечером, чтобы не дать ему раскрыть мою тайну.
Какое-то время я крутился вокруг него, пытался внушить ему, что тот прыжок
на физкультуре я сделал не нарочно, будто в самом деле считал, что так надо;
я старался показать ему, что хочу с ним близко подружиться. Ну а если все
мои попытки окончатся безрезультатно, останется только желать его смерти.
Вот о чем я неотступно думал. Но о том, чтобы его убить, конечно, помыслить
не смел. Не раз мечтал сам быть убитым, но никогда не замысливал убить
кого-нибудь. Да потому хотя бы, чтобы не осчастливливать ненавистного врага.
Дабы как-то приручить Такэичи, однажды, состроив по-христиански
добросердечную физиономию, склонив голову влево на тридцать градусов и обняв
его худые плечи, я вкрадчивым елейным голосом стал звать к себе в гости.
Проделывать это пришлось не единожды - он всегда отмалчивался, рассеянно
глядя на меня. И все-же как-то раз после уроков мне удалось заманить его к
себе.
Было это, кажется, в начале лета. Лил страшный ливень и ребята не
знали, как возвращаться из гимназии домой. Я же, поскольку жил рядом,
собрался бежать, и тут заметил у ящиков с обувью уныло сгорбившуюся фигуру
Такэичи.
- Пошли, у меня есть зонт, - сказал я и потянул оробевшего Такэичи за
руку. Под проливным дождем мы побежали ко мне, попросили тетушку высушить
наши одежды, и я повел Такэичи в свою комнату на второй этаж.