"Дочь Птолемея" - читать интересную книгу автора (Кудинов Виктор)

8. ПОСТИТЬСЯ, МОЛИТЬСЯ, КАЯТЬСЯ

Вымытый, причесанный и обряженный в свежий белый хитон с вышивкой по вороту, Дидим явился к Нофри на террасу и занял свое ложе. Ему укоротили усы и бороду, постригли концы загибающихся волос, и он стал похож на человека, ни худого и ни полного, не старого, а средних лет и даже не лишенного некоторого благообразия.

— Вот теперь я вижу прежнего Дидима, — сказал Нофри с улыбкой. — И мне, поверь, даже стало как-то тепло на сердце. Я сразу начинаю вспоминать наши Эпикуровы сады.

— Наши Эпикуровы садики, беседы и возлияния Киприде. Услада молодости, легкомыслие и веселье. Где те яблоки, которые мы дарили нимфам? Съедены. Все прошло, и все изменилось, — ответил столь философски на приветливые слова Нофри. Дидим взял со стола ручное круглое зеркало и поглядел на себя.

Он сказал, поморщившись:

— Фу, какая самодовольная рожа! Неужели это я? Даже как-то не по себе. Гордыня, гордыня глядит из этих морщин. Поститься, молиться, каяться! Нет тебе прощения. Это наказание за равнодушие, беспечность, неблагодарность.

Нофри хохотнул: он знал Дидимову привычку ругать и унижать самого себя, и эта черта характера старого товарища всегда его забавляла.

— О Дидим, друг мой, как мне нравится тебя слушать. Видит Олимпиец, ты всегда так бранишь себя, точно являешься врагом всего человечества. А не ты ли говорил, что ты подобие божье!

— Это не я говорил, а великий Комарий, устами которого вещал сам бог Тот, — прознес торжественно Дидим, упоминая, к большому удовольствию Нофри, тайное прозвище его дяди Пшерони-Птаха, умершего совсем недавно и которого посвященные именовали за удивительный ум и знания магических начал пророком всех богов и богинь Верхнего и Нижнего Египта, — ибо он всегда внушал иметь в сердце страх перед всевышним и унижать свою гордыню. Хоть человек и подобие божье, но не должен возноситься. Возносится ли гора, что она высока? Кричит ли река, что несет в себе драгоценность — источник для всего живого? Поет ли солнце хвалебную песню самому себе с небесных высот? Человек, розовогубый, единственное разумное существо на этой земле. Но он ещё не осознал этого и потому ведет себя, как дурное дитя. Животное не может сделать себя лучше, а человеку дана возможность совершенствоваться, то есть стать нравственно чище. Поэтому он должен быть достойным своего создателя. Я ругаю самого себя, ибо не могу ругать других, потому что тоже гадкий. И грешу, грешу, грешу!

— Мне любопытно, что ты скажешь Клеопатре, когда её увидишь? То же, что и мне? Или постараешься вразумить её отказаться от пиров?

— О, не беспокойся и не переживай за Дидима. Я найду, что сказать нашей несравненной Клеопатре. Знаешь, почему с ней легко? Потому, что она благоразумна. А это редкое качество у женщин. Ты уже видел её, скажи, она так же доброжелательна, как и прежде? Не озлобили её заботы и несчастья?

— Доброжелательна-то она доброжелательна… Мне показалось, что она стала лучше. Расцвела, превратилась в цветущую женщину, — сказал Нофри, поднимая со столика, стоявшего у изголовья ложа, алебастровую статуэтку нагой нимфы. — Вот как эта! Как ты находишь эту безделицу? Совершенно случайное приобретение в лавке купца Сократа.

Нофри передал статуэтку Дидиму. Тот повертел её в руках, близко поднеся к глазам. Осмотрев статуэтку, Дидим сказал:

— Тебе не кажется, что она напоминает нашу царицу?

— Ты находишь? Нимфа стройна и красиво сложена, как и многие женщины.

— Я имею в виду не тело, а сходство в чертах лица.

Дидим перевернул статуэтку и осмотрел её основание.

— Здесь клеймо какого-то Филона.

— Филона? Что это означает?

Дидим ответил:

— Это значит, что её сотворил некий Филон. — Он опустил руку со статуэткой и подумал. — Знавал я одного малого с таким именем. Надо тебе сказать, большого о себе мнения человек. И столь сильного тщеславия, что невозможно вообразить. Если он одевается, то его туника должна быть лучше, чем у других. Если у него женщина, то она должна быть непременно красавицей. Если он приобрел кобылу, то она должна бегать быстрее ветра. Если он что-либо вбил себе в голову, то этого уже не выбьешь. За чрезмерное тщеславие и высокомерие с ним никто не хотел водить дружбу. Обычное помрачение ума. Я слышал, что он баловался кое-каким искусством и производил какую-то мелочь, но вот чтобы занимался скульптурой, видеть не приходилось. Однако эта статуэтка — плод необычного вдохновения и упорного труда.

Дидим передал статуэтку Нофри и растянулся на ложе в удобной для себя позе, бросив под локоть две подушки.

— А теперь давай с тобой потолкуем о том, что тебя беспокоит. Но прежде я помучаю тебя вопросами.

— Что бы ты хотел от меня услышать?

— Ну, например, про чужеземных орлов. Что они такое?

— Антоний и Октавиан?

— Пусть будет Октавиан, ибо об Антонии я кое-что разумею. Волчьи дети ромейских менял и ростовщиков. Однако они теперь сильны, и с этим необходимо считаться.

— Немного сыщется людей в Александрии, которые бы так здраво рассуждали, как ты, Дидим. Они не понимают, что грядут иные времена.

Дидим усмехнулся.

— Кто сегодня имеет много, завтра останется ни с чем. Италийские стервятники слишком прожорливы и питаются, как мифические чудовища, свежим человеческим мясом. Особенно там, где пахнет золотом и пшеницей. Итак, Октавиан…

Нофри отозвался сразу:

— Племянник Цезаря. Еще молод. Вероятно, ему не более двадцати двух двадцати трех лет.

— Так юн? Да, он подает большие надежды, прыщеватый людоед.

Нофри, полусидевший на ложе, вытянул ноги, подпер голову левой рукой, почесывая правое бедро.

— Наследник Гая Юлия по завещанию. Пользуется большим расположением в войсках. Особенно в бывших легионах Цезаря. Сенат его боится, народ доверяет. Неудержим в своих замыслах, вместе с тем весьма осторожен. Скрытен и целеустремлен, даже скажем так — настойчив. Нет. Упрям. Это будет точнее.

— А каков он из себя внешне?

— Невысокого роста, худ и бледен. В движениях стремителен, держит голову слегка наклоненной к левому плечу.

— Ты видел его, Нофри? Собственными глазами?

— Я несколько раз встречался с ним в Риме.

— А случалось ли тебе наблюдать, как он ест? Да-да. — Дидим пошевелил губами, будто бы жует пищу.

Нофри налил из амфоры вина в металлический стакан и пригубил.

— Какой запах! Хочешь попробовать? — И передал Дидиму стакан, наполненный до краев.

— Я расплескаю, — засмеялся Дидим, однако не обронил ни капли, донес до рта и сделал несколько глотков. — Недурно, скажу тебе. Совсем недурно.

— Я присутствовал однажды на их общей трапезе, на вилле Антония, в предместьях Рима, — сказал Нофри, плеснув в свой стакан ещё немного вина.

— Ну и каков он тебе показался?

— Неприхотлив. Ест быстро и скоро насыщается. Не то что наш Антоний, тот даже незначительную трапезу может растянуть на весь вечер.

Дидим радостно хлопнул себя по коленке, глаза его возбужденно заблестели, а губы растянулись в улыбке.

— Так я и думал. Мы имеем перед собой два типа человеческого характера, совершенно противоположных один другому.

— И как ты думаешь, кто из них возьмет верх?

— Все зависит от обстоятельств и от их бойцовских качеств. Случалось ли им играть между собой в какие-нибудь игры? Ну, допустим, в кости, в шашки…

— Этого я не видел. Но вот однажды они стравили своих петушков.

— Ну-ка, ну-ка! — проявил веселое любопытство Дидим. — И что же вышло?

— Петушок Октавиана поклевал петушка Марка Антония. О, как расстроился Антоний. Октавиан же остался спокоен, точно с самого начала был уверен в победе своего петушка.

— Вот тебе и божественное предзнаменование! Рано или поздно молодой возьмет верх. Несомненно, он одержит победу. Если и к оракулу обратишься, другого ответа не получишь.

Дидим свесил босые ноги, которыми не достал до пола.

— Теперь давай поговорим о нашей несравненной. Вначале ты обмолвился о завещании Цезаря. Сказал, что Октавиан наследник по завещанию. А как же сын Клеопатры? Неужели Гай Юлий не упомянул о нем ни словом?

— Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.

Дидим покачал головой и серьезно заметил:

— Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы… Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. — И он протянул свой стакан.

— Я вот обратил внимание, — говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, — на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?

И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой — охота на кабана с собаками.

— Нигде, — ответил Нофри, разведя руками. — Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.

— Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?

— У неё таких роз полон сад!

— Не говори! Я видел твои розы — крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.

— Сдались тебе эти амфоры, — засмеялся Нофри. — Посылай, коль хочешь!

Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:

— Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?

— В ближайшие два-три дня.

— Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.

— Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?

— О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу…

— Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?

— Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.

— Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.

— Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот… Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.

— Не забывай, что Клеопатра — дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.

— Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.

— Договорились! — засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.