"Сама себе враг" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

УБИЙСТВО В УАЙТХОЛЛЕ

Море вновь выказало мне свою враждебность. Едва лишь я вошла в каюту – а я очень и очень нуждалась в отдыхе, – как услышала тревожные возгласы, и тотчас же ко мне явился помрачневший Генри Джермин.

– Умоляю вас, не пугайтесь, – сказал он, – но нас преследуют три корабля.

– Они – наши враги? – спросила я.

– Боюсь, что да, – ответил Генри. – Нам придется остановиться, чтобы принять бой. Мы достаточно сильны, чтобы выдержать морскую схватку.

– Но если мы остановимся и примем вызов, они ни за что не позволят нам уйти! – воскликнула я. – Мы должны как можно скорее покинуть английские воды!

– И все же мы вынуждены будем сражаться, ибо иначе они захватят нас, – предупредил Генри.

– Им не удастся схватить меня! – вскричала я. – Я скорее умру! Если я попаду к ним в руки, дело короля окажется под угрозой… В сравнении с этим моя смерть – ничто…

Генри был ошеломлен.

– Дорогая моя повелительница, – запинаясь, произнес он, – вы не должны говорить так. Ваша смерть будет для меня величайшим горем.

– Я верю вам, мой друг, – отозвалась я, – однако мы с вами обязаны прежде всего думать о нашей многострадальной стране. Помогите мне подняться наверх.

– Куда вы направляетесь? – с беспокойством спросил он.

– Я хочу видеть капитана, – решительно заявила я.

Не слушая его возражений, я с трудом поднялась на палубу. Меня встретил удивленный взгляд капитана. Преследователи были уже совсем близко.

– Не смейте открывать огонь! – приказала я. – Поднимите все паруса и мчитесь вперед!

– Миледи, но они намерены захватить и пленить нас, – ответил капитан.

– Им это не удастся, – возразила я. – Если же вы полагаете, что уйти от них невозможно, то взорвите пороховой погреб. Пусть все мы взлетим на воздух, но я не должна очутиться в их власти.

Мои спутники, столпившиеся на палубе вокруг нас и слышавшие эти слова, принялись было роптать, но капитан, к счастью, быстро справился со своим изумлением. Судя по всему, он был человеком, привыкшим без излишних раздумий повиноваться приказам.

Генри хотел что-то возразить, поэтому я быстро произнесла:

– Я возвращаюсь в свою каюту, чтобы ожидать там конца. И мне все равно, что это будет – свобода ли, смерть ли. Я готова и к тому, и к другому.

Сказав это, я покинула их и спустилась к себе. И тут же меня охватили серьезные сомнения. Разумеется, я могла умереть, если такую судьбу выбрала для себя, но имела ли я право обрекать на смерть других?

– Ради Карла, – говорила я самой себе, – только ради Карла! Если я стану пленницей, он окажется в полной от них зависимости. Враги воспользуются мною, чтобы подчинить его. Нет, я должна либо остаться в живых, чтобы служить ему, либо умереть ради нашего общего дела.

Неожиданно я услышала выстрелы и громкие возгласы:

– Земля! Земля!

Это не могла быть Франция, наверное, это были острова в проливе Ла-Манш. Итак, еще оставалась какая-то надежда. Если нам удастся достичь суши, если мне помогут… И тут раздался оглушительный взрыв, от которого судно наше сильно вздрогнуло и, казалось, даже подпрыгнуло.

Я решила, что борт пробит ядром. Значит, моя гибель близка…

Корабль словно замер на месте.

Я ожидала, что капитан вот-вот выполнит мой приказ и все мы взлетим на воздух.

Спустя несколько томительно долгих минут я вышла из каюты и увидела Генри, который как раз направлялся ко мне.

– Мачта повреждена, – сообщил он мне.

– Мы тонем? – спросила я.

– Мы находимся поблизости от острова Джерси, – пояснил он, – и круглоголовые уже убрались прочь, так как на помощь нам спешит множество французских судов.

– Возблагодарим же Бога! – воскликнула я. – Я и мои спутники вновь в безопасности! О Генри, как жестоко я поступила, приказав взорвать корабль. Поверьте, я пожалела об этом сразу же, как отдала это распоряжение.

Генри прекрасно понял меня. Он видел, что со мной может сделаться истерический припадок, и поэтому держался совершенно спокойно и даже позволял себе шутить, ибо знал: такое его поведение очень скоро вернет мне душевное равновесие.

– Пойдемте со мной наверх, – сказал он. – Поговорим с капитаном. Мне кажется, он принял решение направиться в Дьепп.

Это было просто невероятно, но море, мой старый враг, все еще не хотело отпускать меня. Когда на горизонте уже показался Дьепп, внезапно начался страшный шторм.

Генри попросил меня вернуться в каюту, и я последовала его совету. Лежа прислушивалась я к бушевавшей над нами буре и думала о том, что судьба, кажется, решила зло подшутить надо мной и позволила спастись от круглоголовых лишь для того, чтобы меня тут же поглотила морская пучина.

Однако спустя примерно час, когда все сопровождавшие нас французские корабли уже далеко отнесло от нас свирепыми волнами, наше хрупкое суденышко наконец выбросило на прибрежные скалы.

Я смотрела на открывшуюся передо мной землю. Франция! Моя родина.

– Наконец у меня есть повод нанести визит моим родным, – сказала я Генри.

– Вы будете почетной гостьей, – заверил он меня. – Не забывайте, что вы дочь величайшего короля Франции.

Я заплакала от переполнявших меня чувств. Я ощущала себя несчастной и больной, я очень волновалась за Карла, но я надеялась обрести здесь хотя бы какое-то подобие покоя.

Маленькая лодочка отвезла меня на берег, и я долго стояла, оглядываясь вокруг и борясь с желанием опуститься на колени и поцеловать землю родимой Франции.

Теперь нам предстояло вскарабкаться по крутому скалистому склону. Я принялась лезть вверх, обдирая руки и всем телом прижимаясь к скале. Волосы мои растрепались и падали мне на лицо, платье порвалось, ладони кровоточили… Наконец мы достигли вершины скалы, и перед нами открылась небольшая бретанская рыбацкая деревушка.

На громкий лай собак из своих домов выбежали рыбаки с топорами и косами в руках; они приняли нас за пиратов.

– Стойте! – закричала я. – Мы вовсе не разбойники и не причиним вам никакого вреда. Я – королева Англии, дочь вашего великого короля Генриха. Мне и моим спутникам нужна помощь…

Они боязливо приблизились к нам. Но тут я совсем обессилела, и если бы Генри Джермин не подхватил меня, я бы упала наземь.

Когда ко мне вернулось сознание, я обнаружила, что лежу в маленькой комнате, а Генри сидит подле моей постели. Я попыталась подняться, однако почувствовала себя весьма дурно и вынуждена была вновь лечь – столь сильны оказались тошнота и головокружение.

– Не беспокойтесь, – сказал Генри. – Местные жители поняли, кто вы, и сделают все, что в их силах, чтобы помочь нам.

– О Генри, – слабым голосом воскликнула я, – что бы сталось со мной без вас?

– Ваше Величество, – отвечал этот благородный человек, – я готов отдать жизнь ради вас.

Тут я горько расплакалась. Меня заранее страшили будущие удары судьбы, и я казалась себе беспомощной, точно дитя.

– И что же теперь, Генри? – немного успокоившись, спросила я.

Он задумался, а потом сказал:

– Королева Франции доказала, что она наш добрый друг. Думаю, я должен как можно быстрее отправиться к ней и сообщить, что вы находитесь здесь и крайне нуждаетесь в помощи. Мне следует без промедления ехать в Париж.

– Неужели вы покинете меня? Это в самом деле необходимо? – забеспокоилась я.

– Я оставляю вас на попечение хороших людей. Здесь вам можно не опасаться круглоголовых, – успокоил меня Генри. – Итак, я прошу отпустить меня. Я тронусь в путь завтра утром. Вам прежде всего требуется искусный лекарь, ибо вы не совсем еще оправились после рождения дочери и вдобавок на вашу долю выпало в последнее время слишком много испытаний. Ваши силы на исходе, и вам надо позаботиться о собственном здоровье.

Я поняла, что он прав, и сказала, что, хотя мне и будет очень его недоставать, он действительно обязан ехать.

На следующий день Генри отправился в Париж, а в мою скромную, крытую тростником хижину началось настоящее паломничество. Местные мелкие дворяне считали своим долгом засвидетельствовать свое почтение дочери их любимого монарха, и каждый из них на коленях умолял меня принять в дар пищу, одежду и даже лошадей и экипажи.

Я благодарила всех со слезами на глазах, очень тронутая этими знаками внимания со стороны совершенно незнакомых людей.

Вскоре я уже достаточно окрепла, чтобы совершать короткие путешествия, и на двенадцатый день мы наконец добрались до Нанта. Оттуда мы направились в Ансени, где встретили графа д'Аркура, который сообщил мне, что Генри был милостиво принят королевой, весьма опечаленной обрушившимися на нас несчастьями и пославшей мне двух лекарей.

Вскоре Генри вернулся, и я сразу воспряла духом и почувствовала себя много лучше, однако осмотревшие меня медики озабоченно покачали головами и в один голос посоветовали отправиться на минеральные источники Бурбона.

Генри успешно справился со своей миссией и добился даже большего, чем можно было ожидать. Королева дала ему десять тысяч пистолей, чтобы оплатить расходы по поездке, и вдобавок патент на ежегодное содержание в тридцать тысяч ливров.

Почему я когда-то думала, что Анна – вовсе не друг мне? Какое счастье, что она вошла в нашу семью! Теперь она единолично правила Францией, и это было мне на руку.

Королева сумела понять меня, как никто другой, и совершенно справедливо предположила, что мне очень недостает приятельницы, которой я могла бы во всем довериться, как некогда Мами, и перед которой открыла бы самые потайные уголки моего исстрадавшегося сердца. Анна прислала ко мне госпожу де Мотвиль, которую я полюбила с первой нашей встречи.

Ее мать, испанка, близкая подруга Анны, приехала во Францию в свите будущей французской королевы, тогда еще только-только заключившей брак по доверенности с моим братом Людовиком. Отец госпожи де Мотвиль был постельничим. Сама же она – красивая, очаровательная – держалась всегда спокойно и уверенно, вела себя доброжелательно, говорила мягко, была остроумной и понимала меня с полуслова. Я благодарила Бога за мою новую подругу, а также и за те звонкие ливры и пистоли, которые облегчили жизнь мне и моим людям.

В Бурбон-л'Аршамбо я почувствовала себя значительно лучше. Здесь было покойно, все вокруг располагало к отдыху, и с каждым днем я набиралась новых сил. В последнее время на меня обрушилось столько несчастий, что мои мысли путались, когда я пыталась сосредоточиться на чем-то одном. Конечно, самым страшным горем была вынужденная разлука с мужем. Да, в Англии нас обоих подстерегало множество бед, однако там мы, по крайней мере, были вместе…

Стоял жаркий август. Из своего окна я могла видеть колышущиеся поля кукурузы и волов, тащивших по дороге груженные початками повозки. Покрытые плющом стены замка скрывали нас от любопытных взоров тех, кто приезжал сюда на воды. Местные источники были известны еще со времен римлян, и молва утверждала, что недужные обретали здесь потерянное здоровье. Так ли это – судить не берусь, но бесспорно одно – я чувствовала себя превосходно и наслаждалась обществом Генри Джермина и моей милой подруги госпожи де Мотвиль.

Последняя поверяла мне все секреты и много рассказывала о своем несчастливом замужестве. Ей было всего восемнадцать лет, когда ее просватали за восьмидесятилетнего старца. Впрочем, брак оказался непродолжительным. Став в двадцать три года вдовой, она сейчас заново училась ценить свободу.

– Вы не любили, друг мой, – грустно произнесла я, – и не знаете, сколь тяжелы оковы привязанности. Любовь дарит нам не только счастье, но и горе, ибо нет ничего страшнее разлуки с любимым человеком.

Очень скоро сама жизнь подтвердила верность этих моих слов. Едва лишь я немного окрепла, как получила из Англии новые неутешительные известия. Карл был в беде, а я ничем не могла помочь ему.

Возле Марстон-Мура[55] состоялось жестокое сражение, окончившееся поражением роялистов. Хотя тяжелые потери понесли обе стороны и погибло более четырех тысяч солдат, но три тысячи из них были сторонниками Карла. Собственный полк моего дорогого лорда Ньюкастла был разбит наголову, и все пушки и десять тысяч ружей оказались в руках врага.

Итак, надежды на скорую победу снова развеялись. Случившееся ввергло меня в пучину отчаяния, и я день и ночь молилась за моего возлюбленного супруга.

Круглоголовые торжествовали, и больше всех ликовал этот отвратительный Оливер Кромвель, который сам командовал войсками и, постоянно твердя о Боге и мщении, сумел внушить солдатам, будто война со своим королем угодна Небу.

Что же до меня, то я была им ненавистна, и по всей Англии ходили посвященные мне оскорбительные памфлеты.

Я сама читала один из них, в котором описывалась битва при Марстон-Муре, и обо мне там было сказано:

«Исцелят ли ее воды Бурбона? Нет, и еще раз нет! Ей может помочь лишь святая вода нашей протестантской церкви, вода, очищающая душу от католической скверны и папизма!»

Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Я чувствовала, что меня охватывает безразличие и безнадежность. Казалось, фортуна навсегда отвернулась от нас.

Моя дорогая госпожа де Мотвиль не отходила от меня ни на шаг и всячески утешала и поддерживала, пытаясь хоть как-то облегчить мои страдания.

Хотя я уединенно жила в уютном, увитом плющом замке с красивыми башнями, очень похожими на те, что я видела в детстве и юности, тучи сгущались и над моей головой. Правда, они не шли ни в какое сравнение с теми черными громадами, что нависли нынче над Англией, однако я была лишь слабой женщиной и мне стоило большого труда переносить все новые и новые удары судьбы.

Мое здоровье опять пошатнулось. Я почти ослепла на один глаз, тело мое непомерно раздулось, а на груди появился огромный нарыв. Когда его вскрыли, из раны излилось много крови и гноя, и мне стало легче, а все опухоли спали.

Вскоре после этого в беду попал мой любимец Джеффри Хадсон. Его часто дразнили из-за его маленького роста, а он был человеком гордым и независимым и никому не позволял себя унижать. Я всегда относилась к нему с уважением и обращалась с ним так же, как с прочими придворными. Думаю, именно поэтому он едва ли не боготворил меня.

Все началось с чьей-то нелепой шутки. Джеффри сравнили с индюком и принялись потешаться над ним. Вполне естественно, что малыш разъярился, но чем больше он злился, тем упорнее его дразнили.

В конце концов Джеффри заявил, что вызовет на дуэль любого, кто хоть раз в разговоре с ним помянет индюка. К сожалению, я узнала обо всем слишком поздно. Некий молодой человек по имени Уилл Крофтс опять оскорбил Джеффри и принял его вызов. Джеффри отнесся к делу совершенно серьезно, и они выбрали в качестве оружия пистолеты. Крофтс и не думал стрелять в противника, однако Джеффри чувствовал себя оскорбленным, мириться не пожелал и застрелил своего обидчика.

Я очень рассердилась и расстроилась, потому что привечала покойного ничуть не меньше, чем Джеффри. Вдобавок мы находились во Франции и были вынуждены подчиняться французским законам, по которым убийце грозила смертная казнь. Не в моей власти было отменить приговор, и единственным человеком, который мог бы даровать бедняге жизнь, был всесильный кардинал Мазарини. Но я вовсе не была уверена в его добрых чувствах ко мне, к тому же в будущем я собиралась обратиться к нему с просьбой, касающейся Карла, поэтому я не хотела напоминать ему о себе раньше времени.

Я не знала, как поступить, и пролила немало слез, оплакивая участь несчастного Джеффри. Я назвала его глупцом, и он не стал спорить. Малыш сказал, что его страшит не столько собственная смерть, сколько то, что мне придется впредь обходиться без него – а ведь он всегда так опекал меня!

Я была очень растрогана этими словами и решилась просить Мазарини о смягчении приговора.

Кардинал долго держал меня в неведении, но потом все же прислал короткую записку, где сообщил, что карлика не казнят лишь в том случае, если он немедленно покинет Францию.

Бедняжка Джеффри! Порой мне кажется, что он предпочел бы смерть разлуке со мной. Ведь он был одним из моих немногих верных друзей.

Прощаясь, он горько плакал и причитал, и печаль его была непритворна. Наконец он уехал, и я так никогда и не узнала о его дальнейшей судьбе.

Затем события стали развиваться стремительно. Приехал мой брат Гастон со своей дочерью, чтобы сопроводить меня в Париж. Встреча с Гастоном оказалась очень бурной, потому что он был мне верным товарищем в детских играх, и мы всегда относились друг к другу с большой нежностью и проводили вместе очень много времени. Я с трудом узнала в нарядном, по последней моде одетом и причесанном красавце с живыми карими глазами и надушенными усами и бородой своего любимого брата. Гастон в свою очередь тоже глядел на меня с удивлением. Еще бы! Я очень сильно изменилась и мало чем напоминала ту беззаботную хорошенькую девушку, что много лет назад уехала в Англию. Болезнь наложила отпечаток на мою внешность, и только глаза, которые, впрочем, служили мне уже не так верно, остались прежними. Дочь Гастона оказалась самоуверенной заносчивой девицей и не слишком пришлась мне по сердцу. Ее чрезвычайно испортило то обстоятельство, что от матери ей досталось огромное состояние. Она была одной из самых завидных невест Франции и прекрасно сознавала это. Однако родственников не выбирают, и мне было хорошо с ними, хотя я и понимала, что скорее всего они относятся ко мне как к уродливой надоедливой просительнице. Не так, совсем не так мечтала я вернуться домой!

Неподалеку от Парижа мы встретились с королевой, которая выехала нам навстречу с двумя своими сыновьями – шестилетним Людовиком XIV и четырехлетним Филиппом, герцогом Анжуйским.

Мне было очень приятно увидеться с моими маленькими племянниками. Они были так прелестны, особенно младший. Их темные глазки сверкали от любопытства, и мальчики тут же принялись внимательно рассматривать меня.

Что же до Анны, то она сильно изменилась за шестнадцать лет, прошедших с нашей последней встречи. Она растолстела, но по-прежнему очень гордилась своими прекрасными белыми руками и не забыла ни одного из прежних жестов, помогавших ей некогда показывать их.

На ее круглом лице была написана такая доброта и сострадание, что я расплакалась от радости, когда увидела ее, и столько теплоты было в ее объятии, что в моей душе снова проснулась надежда.

– Вы поедете со мной в карете, и мальчики тоже поедут с нами, – сказала она.

Итак, я прибыла в Париж, сидя рядом с королевой-матерью, маленьким королем и его братом.

Я проезжала по памятным мне с детства улицам, но только теперь они были украшены флагами в мою честь. Как же добра оказалась Анна! Я даже чувствовала угрызения совести, ибо помнила, что, когда она впервые приехала в Париж, я отнеслась к ней далеко не так радушно, как следовало бы. Моя мать сразу невзлюбила ее, и это очень повлияло на мое отношение к юной испанке. Но все это было в далеком прошлом. Анна не помнила зла и нынче искренне предлагала мне свою дружбу.

Колеса кареты протарахтели по Новому мосту, и мы оказались рядом с Лувром, где я родилась.

– Для вас приготовлены апартаменты во дворце, – сказала Анна.

Я повернулась к ней и молча сжала ее руку; я была слишком взволнована, чтобы отвечать.

На следующий день меня посетил Мазарини. Кардинал оказался очень красивым мужчиной, и я сразу поняла, почему он обладает такой властью над королевой. В нем было что-то завораживающее, и если прежде я не верила слухам о его любовной связи с Анной, то теперь подумала, что, возможно, молва и не лгала. Позднее я узнала, что множество людей полагало, будто кардинал и королева тайно заключили брачный союз, однако в этом я сомневалась тогда и сомневаюсь до сих пор. Я могу судить лишь о том, что видела сама: Анну и Мазарини безусловно что-то объединяло, но вряд ли узы брака.

Он был умен – иначе Ришелье не сделал бы его своим преемником, но меня удивляло, что выбор Ришелье, который всегда был врагом Анны, пал на человека, ставшего ее близким другом.

Впрочем, меня мало занимали взаимоотношения людей, могущих стать моими благодетелями. Мне попросту следовало заручиться их поддержкой и спасти моего бедного Карла, осажденного со всех сторон.

Я знала, что Анна готова пообещать мне очень многое. Мазарини же был более осторожен, и я даже решила, что в глубине души он радуется тому, что происходит в Англии, ибо эти события безусловно ослабят позиции этой страны и не позволят ей вмешиваться в политику, проводимую Францией. Анна была добросердечной женщиной, руководствовавшейся своими чувствами, а Мазарини – проницательным государственным деятелем, всегда стоящим на страже интересов Франции.

Он был со мною исключительно любезен и мягок, он говорил мне, насколько отвратителен ему английский парламент и те предатели, что восстали против короля, но тут же добавлял, что военная помощь со стороны Франции стала бы рассматриваться как акт агрессии и потому действовать надо предельно осторожно.

Я никак не могла согласиться с его доводами и поэтому, несмотря на теплый прием, который был мне оказан, начала чувствовать себя обманутой. Правда, я смогла послать Карлу часть того ежегодного содержания, что назначила мне Анна, но это было ничтожно мало по сравнению с той помощью, которую я рассчитывала получить, – а рассчитывала я на солдат и оружие.

В конце концов Мазарини предложил, чтобы я обратилась к герцогу Лотарингскому. Герцог был в дружеских отношениях с испанским монархом и намеревался снарядить на свои деньги большое войско. Если бы это войско можно было отправить в Англию, Карл был бы спасен.

– Герцога можно будет легко уговорить, – сказал Мазарини. – Этот человек любит делать добро, и я уверен, что он не откажет вам, ибо он – истинный рыцарь.

Я не могла позволить себе упустить хоть какую-то возможность получить помощь и потому немедленно отправила гонца в Лотарингию. Одновременно я послала нескольких людей к голландскому двору. Мой сын Карл подрастал, и ему пора было подыскивать невесту. Почему бы ею не стать старшей дочери принца Оранского? Я ясно дала понять, что у принцессы должно быть очень большое приданое, если она хочет выйти замуж за принца Уэльского.

Тем временем из Англии до меня доходили весьма дурные новости. Мой старый друг, граф Ньюкастл, за преданность которого я была готова поручиться жизнью, не пожелал долее оставаться в стране, раздираемой войной, отказался от военной службы и уехал в Голландию, где и намеревался поселиться. Думаю, что он так и не смог оправиться после сокрушительного разгрома его армии под Марстон-Муром.

Это был далеко не единственный роялист, покинувший страну. Следовательно, очень многие наши сторонники отчаялись вновь увидеть Карла на английском престоле.

Тем не менее Карл не собирался складывать оружие. Я же так беспокоилась о нем, что мне постоянно снились Ферфакс, Эссекс, Оливер Кромвель, и я просыпалась в холодном поту.

«Берегите себя, – писала я Карлу. – Вы слишком часто рискуете жизнью, и меня снедает тревога. Если не ради собственного блага, то хотя бы ради моего спокойствия я заклинаю Вас: будьте осторожны».

Потом до нас дошел слух, что он якобы запросил мира. Это известие ужаснуло меня, и в письме я молила его помнить о чести и долге. Я призывала его не делать врагам никаких уступок, ибо он по-прежнему остается единственным законным правителем Англии и обязан беспощадно карать бунтовщиков.

Его ответ очень обрадовал меня. Ничто – ни страх смерти, ни призрак нищеты – не вынудит его отказаться от борьбы или совершить что-либо недостойное, писал Карл.

Я уверена, что в те нелегкие дни наша любовь стала еще крепче, несчастья как бы сблизили нас, и мы оба жили только надеждой на скорую встречу.

Я было воспряла духом, узнав, что герцог Лотарингский готов прислать на помощь Карлу десять тысяч солдат, а принц Оранский согласен дать необходимые фуры и повозки. Как же радовалась я тому, что мне удалось добиться столь многого! Однако как раз в тот день, когда я собиралась отправить к Карлу гонца с этим замечательным известием, я узнала, что Генеральные штаты Голландии[56] запретили войску лотарингцев идти через свои земли, опасаясь вызвать недовольство сторонников Кромвеля.

Моему возмущению не было предела! Трусы, презренные трусы! Как же боятся они этих богомерзких круглоголовых!

И я знала, в чем причина их страха. Наши враги побеждали, и многие, очень многие полагали, что Карл уже низложен.

Я снова обратилась к Мазарини, но он тоже уверился в том, что фортуна навсегда отвернулась от нас, и потому отказался впустить во Францию наших вооруженных сторонников.

Несчастья обрушивались на нас со всех сторон! Если бы не надежда когда-нибудь увидеть Карла, я, наверное, не стала бы просить у судьбы ничего, кроме возможности скрыться от мирской суеты в монастыре и там дожидаться смерти, но, пока мой муж был жив, я тоже хотела жить.

Его письма успокаивали меня, и я вновь и вновь перечитывала их.

«Я люблю Вас больше всего на свете, – писал он, – и мое счастье нераздельно связано с Вашим. Если бы Вы знали, как трудно мне теперь приходится… ведь мне не с кем даже словом перемолвиться… я думаю, Вы пожалели бы меня, ибо одни слишком умны, а другие глупы, одни слишком заняты собственными делами, а другие слишком уж осторожны. Должен признаться, что мое окружение доставляет мне мало радости, и все-таки Вы, единственная моя отрада, единственная врачевательница моих душевных ран, не должны жалеть меня…»

В конце июля я получила известия о сокрушительном поражении при Несби.[57] Все полагали, что это – начало конца, а я отказывалась верить в дурное. Пока Карл и я были живы, жива была и моя надежда.

Почему так случилось? За что судьба ополчилась на нас? Со мною сделалось что-то вроде нервного припадка. Я безудержно рыдала, кричала, ломала в отчаянии руки… А ведь перед битвой многим казалось, что счастье наконец улыбнется Карлу. Шатер моего дорогого супруга находился на невысоком холме Даст-Хилл, в двух милях к северу от Несби. У нас было преимущество в конниках, однако исход дела решило военное мастерство Ферфакса и Оливера Кромвеля. Принц Руперт, который поначалу добился успеха и подумал, что битва уже выиграна, увлекся преследованием обоза круглоголовых и вернулся на поле боя слишком поздно. К счастью, Карлу и Руперту удалось бежать.

Сторонники Кромвеля потеряли двести человек убитыми, но роялистов полегло впятеро больше, и вдобавок пять тысяч верных Карлу солдат попали в плен. Противник захватил нашу артиллерию и обозы, а также личный архив моего бедного супруга.

Это была катастрофа… Никогда еще не чувствовала я себя такой бессильной.

Королева Анна радушно предложила мне провести лето в замке Сен-Жермен, и я отправилась туда, дабы в тишине и одиночестве предаться печальным размышлениям. Я была благодарна ей за заботу обо мне.

Между тем в Англии дела наши шли все хуже. Руперт был вынужден сдать круглоголовым Бристоль. Бристоль, некогда так преданный королю! Карл даже сказал Руперту, что никогда не простит ему этого. О Господи! Да разве мог Руперт отвечать за волю самого Провидения?! Бедный, бедный Руперт! Бедный, бедный Карл! При Несби он потерял половину своей армии, которая не смогла устоять против отлично вооруженных и обученных солдат Кромвеля.

Кромвель! Это имя было у всех на устах. Разумеется, я ненавидела его, но к этому чувству примешивалась и доля невольного восхищения. Будь такой полководец на нашей стороне, мы не знали бы поражений. Его люди – простые горожане и крестьяне – были обучены не хуже солдат регулярной армии, и при этом он умел разжечь в их сердцах религиозное пламя. Он добивался свержения монархии, и после битвы при Несби и падения Бристоля казалось, что он уже у цели.

Моя тревога все нарастала. Карл бежал в Шотландию, а мои дети, кроме принца Уэльского, оказались в руках врага. С ними обращались как с простолюдинами, они были лишены всех привилегий, и ходили слухи, что мой маленький Генри, герцог Глочестерский, отдан в учение к торговцу или же, возможно, башмачнику.

От слез я почти ослепла. Тщетно мои друзья пытались как-то успокоить и ободрить меня. Я никого не слушала, даже Генри Джермина и госпожу де Мотвиль.

Но вскоре я несколько воспряла духом. Еще не все было потеряно. Карл в Шотландии собирал силы против круглоголовых, чего только не обещая в обмен на помощь. Положение оставалось отчаянным, но, как я ни была подавлена, во мне опять затеплилась надежда, и я даже начала строить новые планы.

Они касались моего старшего сына, который бежал на остров Джерси, и теперь я искала способ переправить его во Францию. Ему было пятнадцать лет, и если бы мне удалось выгодно женить его, это позволило бы набрать армию и продолжить борьбу. Давняя моя мысль устроить его брак с французской принцессой не слишком воодушевила принца Орлеанского. Как видно, он уже уверился в скорой победе круглоголовых, и наследник престола, для которого трон вполне мог оказаться недосягаемым, представлялся ему не самой блестящей партией для его дочери. Поэтому я хотела, чтобы сын был при мне.

Но больше всего я тосковала по своей годовалой малышке, о которой давно уже не имела никаких сведений. Я знала лишь, что, когда Эксетер был захвачен бунтовщиками, ее вместе с леди Далкейт отправили в Утленд. Я написала этой преданной доброй женщине, умоляя ее сделать все возможное и привезти дочь ко мне.

Во Франции меня часто навещали английские роялисты. Это был скорее дурной знак, свидетельствующий о том, как скверно обстояли дела дома. Некоторым не нравились мои намерения в отношении принца Уэльского: они опасались, что во Франции из него сделают католика и это помешает ему наследовать трон. Но я стояла на своем.

В числе противников переезда принца во Францию был Джордж Дигби. Однако мне удалось убедить его, что главное сейчас – это военная помощь Карлу, и в конце концов он вместе со своими людьми отправился на Джерси, чтобы передать принцу мою просьбу немедленно прибыть в Париж.

Спустя довольно продолжительное время я получила от Дигби послание, суть которого сводилась к тому, что принц очень не хочет уезжать с Джерси, так как он увлекся дочерью тамошнего губернатора.

С этого увлечения и началась целая цепь бесчисленных любовных приключений моего сына, о которых впоследствии говорила вся Европа. В свои пятнадцать лет он уже показал себя легкомысленным повесой. То, что он мог развлекаться, когда столько было поставлено на карту, привело меня в ярость. Я написала ему очень суровое письмо, но Карл не спешил выполнить мою волю.

Пока я ждала его приезда, я постаралась сблизиться с моей племянницей мадемуазель де Монпансье, самой богатой наследницей во Франции. Полное ее имя было Анна-Мария-Луиза; дочь моего брата Гастона Орлеанского, она была королевской крови и вполне подходила принцу Уэльскому – по рождению, а в особенности из-за состояния, которое она унаследовала от своей матери. Будучи высокомерным и невежественным созданием, она никогда не упускала случая напомнить мне о моем плачевном положении. Эта девушка любила щеголять нарядами и драгоценностями, словно хотела сказать: «Посмотрите на меня! Я могу осчастливить самого взыскательного жениха, но кто станет моим супругом – решать мне». Избалованный ребенок! Впрочем, теперь ее уже не перевоспитаешь… Во всем нашем семействе лишь у нее были светлые волосы и голубые глаза. Из наших фамильных черт ей достался только большой нос. Она была молодой, здоровой и красивой. Я придирчиво рассматривала ее – и с некоторой долей злорадства отметила ее плохие зубы, несколько портившие ее облик.

Мадемуазель де Монпансье время от времени навещала меня, видимо, побуждаемая к этому добросердечной Анной. Всякий раз она презрительно оглядывала мои платья, которые были хотя и поношенными, но все же более изящными, чем ее. Я находила эту особу довольно-таки вульгарной и, если бы не ее огромное состояние, ни за что не сочла бы ее достойной партией для моего сына.

Ах, это состояние! Я должна была сделать все возможное, чтобы заполучить его.

– Вы никогда не были в Англии… – сказала я ей однажды. – О, вы лишили себя истинного удовольствия!

– Да, мадам, во Франции удовольствий не так уж много, – пренебрежительно заявила она.

– Наши зеленые поля… наши речки, сверкающие на солнце… Эта страна так прекрасна! – я с удовольствием описывала красоты моего королевства. – Как бы мне хотелось поскорее вернуться туда!

– Будем надеяться, что вашему супругу удастся сохранить свою корону, – изобразив сочувствие, приторно-сладким голоском произнесла моя племянница.

– В этом не может быть никакого сомнения, – решительно ответила я, уязвленная ее тоном. – Все уверены, что в самое ближайшее время он справится со взбунтовавшейся чернью.

– Однако этот бунт что-то уж слишком затянулся, дорогая тетушка, – легонько улыбнулась мадемуазель де Монпансье.

– Победа уже у него в руках, – сказала я.

Племянница недоверчиво покосилась в мою сторону. Я понимала, о чем она думает: Несби, Бристоль… Карл предпринимает отчаянные попытки заручиться поддержкой давних врагов – шотландцев. Члены королевской семьи разлучены друг с другом…

– Принц Уэльский подрастает, – напомнила я. – Он встанет бок о бок с отцом.

– Насколько мне известно, ему всего пятнадцать лет. А мне – семнадцать, – уточнила Анна-Луиза.

– Я знаю, – кивнула я. – Однако выглядите вы значительно моложе. Полагаю, когда мой сын будет здесь, вы с ним станете добрыми друзьями.

– Я давно отвыкла от общества маленьких мальчиков, – лукаво заметила мадемуазель де Монпансье.

– Карл уже мужчина. Да и на вид он старше своих лет. Кстати, на Джерси… – начала я, но вовремя осеклась.

О нет! Поддавшись внезапному порыву, я чуть не проговорилась. Было бы чистым безрассудством рассказывать этой девице, как принц волочится за губернаторской дочкой.

– Как вы знаете, недавно умерла моя тетя, испанская королева… – внезапно поменяла тему моя дорогая племянница.

– Я все еще оплакиваю свою дорогую сестру, – ответила я.

– Осмелюсь заметить, что траур дядюшки скоро закончится, и он станет подыскивать себе новую жену, – сказала дочь Гастона.

«Мерзавка!» – подумала я. Да она дразнит меня! Но она права! Овдовевший испанский король вот-вот опять появится на ярмарке невест. И он сможет предложить ей настоящую корону, а не простые обещания.

Голубые глаза мадемуазель де Монпансье насмешливо смотрели на меня. Они как бы говорили: «Я вижу вас насквозь, дорогая тетушка Генриетта. Неужели вы воображаете, будто я и не догадываюсь, как страстно вы желаете заполучить богатую жену для своего сынка?»

Наверное, я взялась не за свое дело. Наверное, мне следовало предоставить самому Карлу возможность посвататься. История на Джерси была ярким примером того, что он сам отлично умеет улаживать такие дела.

В июне мой сын наконец приехал в Париж. Прекрасная островитянка все же не смогла заставить его ослушаться родительской воли. Мальчик недолго обижался и дулся на меня: очень скоро он принялся отыскивать себе новую даму сердца.

Я несказанно обрадовалась встрече с ним и даже, несмотря на приличия, обняла сына. За время нашей разлуки он сильно вырос и возмужал. Держался он с достоинством и ни на минуту не забывал о своем королевском происхождении. Черты его смуглого от рождения лица были слишком крупными, чтобы его можно было назвать красивым, но его улыбка, голос и манеры пленяли каждого. Я гордилась им.

Он появился в Париже, когда двор находился в Фонтенбло, и добрая королева Анна тут же прислала нам приглашение присоединиться к ней.

Мы выехали вместе и в нескольких милях от дворца встретились с королевой и маленьким Людовиком. Анна благосклонно приветствовала юного Карла, и, когда мы вышли из экипажей возле дворца, она оперлась на его руку, а короля препоручила моим заботам. Вскоре Карл принялся усиленно флиртовать со своей кузиной мадемуазель де Монпансье, но было ясно, что для нее это всего лишь игра и ни о каком браке не может быть и речи до тех пор, пока мой супруг вновь не займет английский престол.

Жизнь – даже такая, как моя, – не может состоять из одних огорчений. В один прекрасный день во Францию прибыла и леди Далкейт (теперь она звалась леди Мортон, так как ее свекор умер) с моей маленькой Генриеттой. Я так привыкла к дурным вестям, что с трудом могла поверить в это радостное событие.

Об их приезде мне сообщила госпожа де Мотвиль, и я поспешила вниз, к их карете, чтобы поскорее обнять свою малышку. Та меня, конечно, не узнала – ведь я покинула ее всего через пятнадцать дней после рождения, а теперь ей было два года и она уже начинала говорить. Девочка взглянула на меня исподлобья и отстранилась, но все равно она была для меня самой красивой и любимой из всех моих детей и останется такой навсегда.

Это была чудесная минута. Я почти поверила, что счастье вернулось ко мне. Правда, ощущение безмятежного блаженства охватило меня лишь ненадолго.

Дорогая леди Мортон! Был ли на свете человек более добрый, более преданный и любящий, чем эта достойная женщина? Генриетта очень привязалась к ней и не хотела с нею расставаться. Я сердечно поздоровалась с этой посланной мне самим Небом покровительницей моей дочурки и попросила у нее прощения за те незаслуженные упреки, которые ей прежде приходилось выслушивать от меня. Она же, преклонив колени, ответила, что не желает ничего иного, как служить мне и принцессе до конца своих дней.

«Ах, – подумала я, – если бы у нас было больше таких верных слуг!»

Я усадила ее подле себя, чтобы выслушать подробный рассказ о бегстве из Утленда.

– Палата общин решила, что принцессу Генриетту вместе с ее братьями и сестрой следует поселить во дворце Сент-Джеймс, а слуг и всю свиту, в том числе и меня, уволить, – повествовала леди Мортон. – Но так как я обещала вам и королю, что никогда не оставлю принцессу, разве только по вашему же приказу, я подумала, что единственный выход для всех нас – это бежать.

– О моя умная, храбрая Анна! – воскликнула я.

– Нам ни за что не удалось бы уехать, если бы не одна хитрость. С нами был некий француз, Гастон, и мы договорились, что в дороге я буду выдавать себя за его жену, а принцессу – за нашего малолетнего сына. И вот мы отправились в путь. Я сказала принцессе, что теперь ее будут звать Пьер и что это такая игра. Мне показалось, что если она даже проговорится, то на ее детском языке слово «принцесса» будет звучать наподобие этого имени. Моя затея не очень-то ей понравилась, как и потрепанное мальчишеское платье, в которое мы ее переодели. Мы не раз подвергались опасности быть схваченными – но, конечно, не по вине маленькой Генриетты, хотя она и порывалась сообщить каждому встречному, что на самом деле она никакой не Пьер, а принцесса. Не могу передать вам, Ваше Величество, какую радость я испытала, оказавшись наконец на корабле.

– А у меня просто нет слов, чтобы выразить вам, леди Мортон, свою благодарность за ту радость, какую вы доставили мне своим приездом, – ответила я.

Прибытие маленькой дочери скрасило мое горестное существование. Теперь со мной было уже двое моих детей: Карл и Генриетта – самый старший и самая младшая. Я с удовольствием замечала, как с каждым днем они все больше привязываются друг к другу. Карл, которого занимало главным образом общество молодых девушек, тем не менее любил проводить время со своей малышкой-сестрой, чьи глазенки загорались всякий раз, когда она видела старшего брата.

Но наше счастье не могло длиться вечно. Боже, как жестоко поплатился мой супруг за то, что возложил все надежды на шотландцев! Я не могла поверить своим ушам, когда услышала, что те продали его англичанам за четыреста тысяч фунтов!

– О, какое низкое предательство! – вскричала я, обезумев от горя.

В глубине души я сознавала, что это конец, но, немного оправившись от удара, поняла, что должна продолжать бороться. Я не имею права сдаваться, даже оказавшись лицом к лицу со смертью.

Карл написал мне:

«Я почти рад случившемуся. Я предпочитаю быть с теми, кто купил меня так дорого, нежели с теми презренными, которые продали меня так дешево».

В Париж хлынули целые толпы наших сторонников. Многие из них являлись в Лувр, а так как королевская семья по-прежнему находилась в Фонтенбло и весь огромный дворец был в моем распоряжении, я размещала их там. Некоторые французы осуждали меня, твердя, что незваные гости совершают в Лувре протестантские богослужения. Я же отвечала на это, что Карл никогда не запрещал мне слушать мессы и что я просто обязана проявить такую же терпимость по отношению к тем, кто приехал ко мне, дабы продолжить его дело.

Среди прибывших был и Руперт – мрачный, до сих пор не простивший Карлу обвинений в сдаче Бристоля. Я успокаивала его, умоляя понять, в каком состоянии теперь король – пленник своих врагов в стране, править которой он был призван Богом.

Мой сын в надежде получить помощь направился в Голландию, где был тепло принят своей сестрой Марией, которая после смерти свекра стала принцессой Оранской. Бедняге Карлу не повезло: сразу же по приезде в Голландию он подхватил оспу и несколько недель пролежал больной. Мне бы следовало благодарить Бога за то, что он все-таки поправился, но в то время я не могла испытывать чувства благодарности за что-либо, так я была подавлена свалившимися на меня несчастьями. Все мои мысли были о муже.

Вспоминая прошлое, я ясно вижу: никакой надежды на то, что королю удастся сохранить корону и жизнь, тогда уже не было. В то время многие полагали, что он мог бы договориться с Кромвелем. Карлу и самому казалось, что если он пообещает сделать своих тюремщиков пэрами, они согласятся вернуть ему трон. Однако он совершенно не понимал Кромвеля и иже с ним. Карл втайне написал мне еще раз, сообщая, что намерен освободиться любой ценой, а когда это произойдет, он всех их перевешает. Кромвель был слишком умен для того, чтобы не учитывать такого поворота событий.

Конечно, мне трудно до конца понять врага, но я думаю, что Кромвель не искал власти лично для себя, хотя в конце концов он ее все же получил. Хотя многие считали его дурным человеком, мало кто отрицал, что он был необычайно смел. Кромвель не щадил других, но он не жалел и самого себя. Он был глубоко верующим и утверждал, что взял в руки оружие ради того, чтобы добиться гражданских и религиозных свобод для всей страны. Теперь-то мы знаем, что когда люди говорят о религиозных свободах для народа, то это означает свободу совершать богослужения так, как это устраивает его угнетателей. Я не сомневаюсь, что мой дорогой Карл не собирался ограничивать религиозную свободу своих подданных. Кромвель же называл себя «ничтожным орудием в руках Божиих, призванным служить Господу и благу Его народа«, однако многим в Англии он принес неизъяснимые страдания, и более, чем кому бы то ни было, – своему королю и королеве.

Я очень обрадовалась известию о том, что моему сыну Джеймсу удалось бежать в Голландию. Парламент определил его вместе с братом Генри и сестрой Елизаветой во дворец Сент-Джеймс; при этом им разрешалось навещать короля в его заключении. Дети играли в прятки в саду при дворце, и Джеймс сумел обмануть бдительность стражников и спуститься к реке, где его уже ждали друзья. Там он переоделся в женское платье, которое преобразило его в миловидную девушку, ибо надобно заметить, что Джеймс с рождения был красивым ребенком. Не то что его брат Карл, чью мужскую наружность не скрыл бы никакой маскарад! Верные люди переправили Джеймса за море, где его радостно приветствовала сестра. Карл тоже был там, и мне было горько услышать, что очень скоро братья перестали ладить друг с другом. Я написала им, напоминая, что мы не можем позволить себе раздоров внутри семьи, ведь у нас и без того хватает врагов.

Так прошел томительный год. Король был в заточении, а палата общин раздумывала, что же с ним делать. Я страстно желала оказаться рядом с мужем, дабы разделить его судьбу, какова бы она ни была. О, если бы меня допустили к нему и разрешили провести вместе с ним наши последние дни!

Я отправила письмо французскому посланнику в Англии с тем, чтобы он передал эту мою просьбу парламенту, однако ответа не последовало. Позже я узнала, что члены палаты общин даже не распечатали мое послание.

Но вот наконец до меня дошли и добрые вести. Карл бежал от своих тюремщиков. Он добрался до острова Уайт и нашел убежище в замке Кэрисбрук.

Это случилось как раз в то время, когда во Франции разразилась гражданская война. С головой погруженная в собственные несчастья, я и не заметила, как она началась.

Бедная Анна была сама не своя от страха за малолетнего Людовика. По существу, это было восстание против Мазарини, в руки которого Анна в своей безрассудной страсти передала всю власть в стране. Французскую знать раздражало засилье иностранцев и в особенности итальянцев: Мазарини покровительствовал своим соплеменникам, назначая их на высшие должности в государстве. Парламент жаловался, что властолюбивый кардинал совершенно с ним не считается. Народ страдал под бременем непосильных налогов.

И вот люди взялись за оружие. Мятеж получил название Фронда.[58] Вообще-то это слово обозначало пращу – оружие, какое часто пускали в ход в уличных боях друг с другом парижские мальчишки.

Когда на улицах стали строить баррикады, я пошла к Анне. Я считала своим долгом как-то помочь ей – хотя бы советом, ведь у меня был богатый опыт общения с возмущенной чернью.

Анна, всецело полагавшаяся на Мазарини, выглядела куда менее обеспокоенной, чем я ожидала.

– Это всего лишь мелкий бунт, – сказала она.

– Дорогая сестра, – возразила я, – война в Англии тоже начиналась с мелкого бунта.

Полагаю, она прислушалась к моим словам. Ее не могли не пугать ужасные события по ту сторону Ла-Манша. Французский двор поспешно покинул Париж и перебрался в Сен-Жермен. Я же осталась в Лувре. Бунтовщики не трогали меня, но теперь я поняла, что значит жить в нищете. Выплачивать содержание мне прекратили, а сбережений у меня не было, ибо почти все я отдавала мужу для продолжения борьбы, поэтому в конце концов мне стало не на что купить еды и дров, чтобы обогреться.

Моя маленькая Генриетта не понимала происходящего вокруг. Мне так хотелось, чтобы у нее было счастливое… по-королевски счастливое детство, право на которое принадлежало ей по рождению! Но увы! И все же мы были вместе, и я должна быть благодарна судьбе за это.

Никогда еще мы не находились в столь бедственном положении, как на Рождество 1648 года. Мне и прежде приходилось много страдать, но теперь душевные терзания усугублялись чисто физическими. Я впервые познала голод и холод, а всего ужаснее было смотреть на голодного и озябшего ребенка. Казалось, что красивые темные глаза моей дочери с каждым днем становились все больше и больше.

В Париже царил хаос. В довершение к бедствиям войны Сена вышла из берегов и затопила город. Из окон дворца мы видели, как ледяной ветер гонит по улицам свинцовые волны. Этот же ветер гулял и по нашим покоям, и не было никакой возможности согреться. Я с ужасом наблюдала за притихшими слугами и домочадцами, которые слонялись по комнатам в поисках чего-нибудь съестного. Даже Генри Джермин утратил свою обычную жизнерадостность.

Но что нам было делать? Куда податься? Это место было единственным нашим пристанищем.

Наступило хмурое рождественское утро, по небу медленно плыли тяжелые черные тучи, готовые разразиться снегопадом, холодный рассвет заглядывал в окна. Маленькая Генриетта лежала в моей постели. Я закутала ее во все, что смогла отыскать, чтобы ей стало хоть немного теплее. Сама я сидела в кресле подле нее, завернувшись в шерстяное стеганое одеяло. Генриетта взглянула на меня широко раскрытыми глазами. Я спросила:

– Почему ты не попытаешься заснуть, моя дорогая?

Ее ответ заставил меня содрогнуться.

– Мамочка, я очень хочу кушать…

Что же я могла ей сказать?

– Может быть, у нас осталось немного супа? – продолжала она, и ее глаза заблестели при этой мысли.

– Может быть, дорогая моя, – ответила я, наперед зная, что суп нам сварить не из чего.

В комнату вошла леди Мортон с крышкой от деревянного сундука, которую она бросила в огонь.

– Спасибо, дорогая Анна, – сказала я.

– Больше от сундука ничего не осталось, Ваше Величество. Завтра придется искать что-то другое, а на сегодня этого должно хватить, – сообщила она.

Бедная Анна исхудала и побледнела. Она с таким трудом выбиралась из Англии – и все это ради того, чтобы очутиться здесь! Не жалела ли она теперь о своем бегстве? Не хотела ли вернуться на родину, примирившись с круглоголовыми? Там бы она, по крайней мере, не голодала и не мерзла.

Подойдя к постели, леди Мортон взяла Генриетту за руку.

– У тебя теплая ручка, – сказала она.

– Я держала ее под одеялом, – ответила Генриетта. – Иначе она мерзнет. У нас на обед будет суп?

Анна поколебалась и уклончиво ответила:

– Посмотрим.

Это было похоже на чудо, но в конце концов на нашем столе все же оказался суп. Какую же странную жизнь вели мы в Лувре! Сколь часто она преподносила нам сюрпризы. Чаще они бывали неприятными, но случались и исключения. В то рождественское утро к нам пожаловал визитер. Это был кардинал господин де Рец, один из вождей Фронды. Войдя в комнату, он с изумлением увидел меня, скорчившуюся в кресле, и мою дочурку под кучей тряпья, которую я навалила на нее.

– Ваше Величество, – ошеломленно прошептал он, – что все это значит?!

Он опустился на колено подле меня и поцеловал мне руку.

– Мы и сами задаем себе этот вопрос, – отвечала я. – Любопытно, что погубит нас прежде – голод или холод?

– Но это же… чудовищно! – в растерянности вскричал кардинал.

Он был искренне потрясен. Кардинал де Рец всегда нравился мне. В молодости он слыл повесой, но, думаю, именно умение радоваться жизни научило его состраданию, которого так часто недостает людям добродетельным.

– Дочь нашего великого короля вынуждена жить в такой нищете! – восклицал он. – Мадам, не буду тратить времени на пустые разговоры. Я приму меры, чтобы вам незамедлительно доставили все необходимое. Я лично позабочусь об этом. Позже я выступлю по этому поводу в парламенте. Уверен, все французы ужаснутся, когда узнают, в каких условиях живете вы и ваша дочь.

Я поцеловала его в знак благодарности. Слова кардинала не разошлись с делом. Уже через несколько часов нам привезли дрова и продовольствие из его собственных запасов. Господи, как прекрасно пахнет свежесваренный суп! У нас получился настоящий праздник.

На следующий день господин де Рец рассказал о нас в парламенте. Дочь и внучка великого Генриха IV с верными им людьми голодают в Лувре! Так продолжаться не может… Он говорил столь убедительно, что мне были немедленно предоставлены сорок тысяч ливров.

Карлу эти деньги теперь едва ли могли помочь, поэтому я решила потратить их на нужды своих исстрадавшихся домочадцев. И я была счастлива, видя, как ярко заблестели глазки Генриетты и как раскраснелись ее щечки.

Но моя радость была недолгой. Наступил новый год – самый горький и мрачный в моей жизни.

Я больше не получала писем от Карла, однако кое-какие известия о нем до меня доходили. Из замка Кэрисбрук он был переведен в замок Херст, затем в Виндзор, а оттуда – во дворец Сент-Джеймс, чтобы предстать перед судом.

– Суд! – воскликнула я. – Эти мерзавцы смеют судить короля! Клянусь, придет день, когда головы Кромвеля, Эссекса и Ферфакса будут выставлены на Лондонском мосту! Какая низость! Боже, что переживает сейчас мой дорогой Карл! А меня рядом с ним нет…

Я не могла опомниться от горя. Нет, я не должна была разлучаться с ним. Что бы со мной ни случилось, мне следовало оставаться там.

Генри Джермин и госпожа де Мотвиль пытались успокоить меня. Генри твердил, что круглоголовые побоятся судить собственного монарха.

– Народ этого не допустит, – говорил он.

– Да! – подхватывала я, цепляясь за надежду, звучавшую в его словах, словно утопающий за соломинку. – Народ всегда любил его. Они ненавидели только меня – королеву-чужестранку. О Генри, вы и впрямь надеетесь, что люди его поддержат? Что они встанут на его защиту и вышвырнут вон этих гнусных круглоголовых?

– Так и будет, – кивал Генри. – Вот увидите. Очень скоро ликующие толпы будут шумно приветствовать Его Величество. Он пришлет за вами, и ваша семья воссоединится.

Мне было приятно слушать эти речи, хотя я и не вполне им верила. Но статный красавец Генри говорил так убедительно, что казалось, все это сбудется. Слава Богу, что в эти тяжелые дни он был подле меня! Когда я поделилась с ним этой мыслью, он поцеловал мне руку и ответил:

– Неужели вы думаете, что я когда-нибудь вас покину?

– Если вы это сделаете, – сказала я, – для меня это будет означать конец всему.

Госпожа де Мотвиль при всей ее доброте и преданности не могла меня так утешить. Она была очень внимательна ко мне, но, как ни старалась сохранять полное спокойствие, все же не могла скрыть своих опасений. Она боялась самого худшего и исподволь пыталась подготовить меня к печальному исходу.

Настал февраль. Я недоумевала, почему до сих пор нет никаких новостей из Лондона.

– Чем же закончился суд? – спрашивала я. – Вынесли же они ему какой-нибудь приговор! Почему мы ничего не знаем?

Генри нахмурился и устремил взгляд за окно.

– Известия всегда запаздывают, – пробормотал он.

Я уже не раз замечала, что мои домашние избегают встречаться со мной глазами.

– Что-то случилось, – обратилась я к госпоже де Мотвиль. – Я хочу знать, что именно!

Та не ответила. Тогда я позвала Генри.

– Генри, вы что-то таите от меня. Ради Бога, расскажите мне все, – потребовала я.

Немного помолчав, он посмотрел на меня и ответил:

– Постарайтесь стойко перенести этот удар судьбы, мадам. Суд состоялся, и нашего короля приговорили к казни.

– О Боже, дай мне силы! – взмолилась я.

Генри подошел ближе, чтобы поддержать меня.

– Все будет хорошо, – вымолвил он. Лицо его исказилось от душевных терзаний, язык перестал ему повиноваться. Мне показалось, что прошла целая вечность, хотя на самом деле молчание длилось всего один миг. – Все хорошо. Его спасли… в последнюю секунду… Круглоголовые хотели его обезглавить. Из дворца Сент-Джеймс его перевели в Уайтхолл, перед которым был сооружен эшафот. И вот короля вывели…

– Генри… Генри… вы убиваете меня… – простонала я.

Он вздохнул и твердым голосом продолжал:

– Когда он уже положил голову на плаху, собравшийся на площади народ в один голос вскричал: «Не бывать этому! Карл – наш государь! Долой парламент!»

– О Генри… – от облегчения я едва не лишилась чувств.

– Все будет хорошо, – повторил он.

У меня мелькнула мысль, что Генри, пожалуй, вел себя несколько странно, но до конца я осознала это только позднее. Тогда же я думала об одном: мой Карл спасен! Народ не позволил предать его позорной смерти!

– Подданные любят его, – говорила я. – Многие готовы пожертвовать своим состоянием и самой жизнью ради его блага. Я убеждена: жестокость его гонителей привела к тому, что верных ему людей стало больше.

Я горячо обсуждала чудесное спасение короля с госпожой де Мотвиль и другими моими придворными.

– Со дня на день мы ожидаем новых вестей, – твердили они. – Добрых вестей!

– Да, да… – согласно кивала я.

Но проходил день за днем, а никаких известий не поступало. Ночами я без сна лежала в своей постели, прислушиваясь, не прибыл ли гонец.

– Странно, – произносила я каждое утро, – почему же нет новостей?

Напряжение нарастало. Ожидание становилось невыносимым. Казалось, что Генри как-то притих, а госпожа де Мотвиль избегает встреч со мной. Мне не терпелось что-то предпринять. Я вызвала Генри и сказала ему:

– При французском дворе наверняка знают подробности. Я хочу послать кого-нибудь в Сен-Жермен и расспросить об английских делах.

– Я уверен, – ответил Генри, – что они немедленно сообщили бы вам, если бы что-то узнали.

– У них сейчас своих забот хватает. Я отправлю надежного человека, – повторила я. – Посмотрим, что ему удастся выяснить.

Генри с поклоном удалился, а я поступила так, как и намеревалась.

За обедом беседа не клеилась. Все старательно избегали обсуждать события в Англии, а между тем это была единственная тема, которая меня занимала.

После трапезы мой духовник прочитал благодарственную молитву и уже собирался уходить, но Генри задержал его. Положив руку ему на плечо, он принялся о чем-то говорить с ним вполголоса.

– Что случилось?! – воскликнула я. – О чем вы шепчетесь?!

Генри с побелевшим лицом взглянул на меня, и я увидела, что у отца Киприана дрожат руки.

– В чем дело?! Пожалуйста, ответьте мне! – умоляла я.

Генри подошел ко мне и сказал:

– Я лгал вам. Народ не спас своего короля.

Он усадил меня в кресло и опустился на колени:

– Я не мог сразу открыть вам правду… – произнес Генри упавшим голосом. – Все было не так, как я вам говорил… Они вывели его из Уайтхолла… Он взошел на эшафот – и принял смерть столь же мужественно, как жил…

Я окаменела от горя. Устремив взгляд прямо перед собой, я не замечала никого вокруг. Я видела лишь дорогие черты моего возлюбленного супруга. Словно сквозь сон до меня доносились чьи-то сдавленные рыдания. Это плакала одна из женщин. Генри продолжал смотреть на меня; его глаза молили простить его за то, что он лгал мне… потому что любил меня.

Это был конец. Он ушел – мой король, мой супруг, моя любовь. Гнусные убийцы отняли его у меня.

Я не могла даже ненавидеть его палачей. Ненависть придет позже. В ту минуту все мое естество пронизывала одна только боль.

Карл умер,[59] и я никогда больше не увижу его дорогое лицо.