"Украденная роза" - читать интересную книгу автора (Филлипс Патриция)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Зимний слабый рассвет уже занимался над замком, а Розамунда так и не сомкнула глаз. Сквозь узенькую прорезь окна она смотрела, как кромешная мгла делается свинцово-серой. Ей очень хотелось, чтобы безумства той ночи оказались лишь приснившимся кошмаром. Но она знала, что все было так, как было.

Всякий раз, когда она вспоминала часы, проведенные в роскошно украшенной зале и потом в спальне, ее сердце сжималось от отчаяния. И одновременно начинало стучать быстрее – оно помнило и о блаженстве, испытанном ею в объятиях Генри. Она то и дело прикасалась к губам, еще горевшим от его поцелуев. Холодный насмешливый голос разума упорно напоминал ей, что любовь тут ни при чем. И эти безжалостные напоминания вновь заставляли Розамунду плакать: слезы катились по ее бледным щекам.

Да, Генри Рэвенскрэг воспользовался ею, приняв за доступную, потерявшую стыд женщину, всю его страсть как рукой сняло, когда он раскрыл ее тайну – вон как разозлился…

«Неужто я и впрямь совершила что-то страшное? И неужто мой раскрасавец-муж в самом деле убежден в том, что супружеское ложе не предназначено для любви?» – с тоской гадала она, вдумываясь в его слова о предназначении жены дворянина. Получалось, что его чувства могли разбудить лишь тайные связи, недозволенные…

Конечно, он злился и на себя. Оно и понятно: так расстараться в постели для собственной жены – вместо бойкой разудалой Джейн. Суженый ее и помыслить не мог о таком конфузе: сам того не желая, он нарушил заведенный у дворян уклад – не баловать жен плотскими усладами.

Довольно ей гадать, отчего он так осерчал. Все ж таки он к ней не совсем равнодушен – хочет он того или нет. Розамунда немного повеселела. Просто ему трудно переломить себя – признать, что и жену можно любить и даже хотеть этой любви.

Под самое утро он проводил Розамунду в ее башню и потребовал, чтобы она призналась, откуда у нее пунцово-золотистое платье. Отпираться не имело смысла, и преданный лорду Генри слуга тут же отправился забрать ее собственное платье и вызволить несчастную даму, которая весь карнавал просидела запертой в отхожем месте. Отдав эти распоряжения, Генри сухо пожелал своей невесте доброй ночи, не расщедрившись на поцелуй. Розамунда и не рассчитывала на подобную вольность.

Ее долго мучили стыд и раскаяние, но потом их сменило возмущение. Чем она заслужила такую немилость? Так ли уж велик ее грех? Подшутила над женихом, прикинувшись разбитной дамочкой и заставив его домогаться собственной невесты… И он тут же попался – вон как ее охаживал, а в постели что вытворял… Она невольно улыбнулась, и на сердце сразу полегчало. Как знать: может, на себя он злится даже сильнее. И то сказать – сразу потащил ее в спальню, да еще в невестину, выдал будущей женушке свои охальные повадки. Ему и досадно, что выказал себя простофилей. Небось, тут всякий бы стал чудесить от злости.

Придя к такому заключению, Розамунда еще больше успокоилась. Когда Генри поостынет, глядишь, сам над собой и посмеется. В ее ушах тут же зазвучал его горький смех у оскверненного прошлой ночью ложа, но Розамунда скорее отогнала прочь это воспоминание. Нет, она не позволит себе ничем омрачать восторг, испытанный ею в его объятиях. Генри Рэвенскрэгский был именно таким, каким виделся ей в виттонском домишке. Розамунде все еще не верилось, что принц из ее девичьих грез завтра станет ей законным мужем. Мечтала о замке – ан вот он. Правда, привез ее не жених, и ехала она на обыкновенном, совсем не сказочной красы жеребце, но ведь все-таки она здесь…

В дверь постучали. Однако это была не служанка: Розамунда с удивлением увидела на пороге сэра Исмея в сопровождении преданного Хартли.

– Проснулась уже, не дождешься, когда наступит этот великий день. – Сэр Исмей шагнул к ее кровати. – Уверен, что ты замечательно отдохнула, доченька. Сегодня самый важный день в твоей жизни… и в моей тоже.

Розамунда спешно ощупала ворот рубашки, проверяя, плотно ли он запахнут. Слава Богу, сэр Исмей не увидит следов, оставленных на ее коже жадными губами Генри: она не сомневалась, что они рдеют у нее на груди.

– Почему вы так думаете, отец? – голос ее терялся среди этих каменных стен.

Сэр Исмей, усмехнувшись, положил ей на лоб тяжелую ладонь и отодвинул блестящую прядь.

– Смотрите-ка, мы до того благочестивы, что позволяем себе изобразить неведение… Что ж, дочка, будем надеяться, что твое благочестие подтвердится нынешней ночью. Помнишь, что ты дала мне слово? Смотри, ответишь мне жизнью…

У Розамунды свело от ужаса живот, когда до нее дошел смысл его тайной угрозы. Она обмерла. Предавшись воспоминаниям о безумствах минувшей ночи, она в какой-то момент забыла про свадьбу. Буквально через несколько часов брачные узы навсегда свяжут ее с могущественным лордом Рэвенскрэгом, одним из властителей этого края. Она станет хозяйкой огромного замка и женой дворянина. Судьба взвалит ей на плечи такую ношу, а она совсем к этому не готова… Ей придется теперь все время быть начеку, чтобы оправдать надежды сэра Исмея. И не дай Бог, если она выдаст свое холопское происхождение… Страх-то какой! Но теперь она нипочем не отступилась бы, даже если бы ей предложили. Ради счастья быть вместе с Генри она готова была на любые испытания.

– Неужто вы не побрезгуете и сами станете осматривать простыню на моей брачной постели – чтобы увериться, что я не обманывала вас? – Розамунда старалась говорить небрежным шутливым тоном, но сердце ее предательски стучало, пока она ждала ответа.

– Обманывала? Да только посмей меня обмануть, – зло процедил сквозь зубы сэр Исмей, – Богом клянусь– ты мне за это заплатить так, что тебе и жить не захочется.

– Понимаю, не дура, – сказала она, чувствуя в груди свинцовую тяжесть.

– Я тоже не дурак. Равно как и его светлость. Запомнила? И крепче держи язык за зубами – иначе погубишь и себя, и меня. Сейчас я пришлю камеристок – пусть тебя оденут.

Мужчины одновременно развернулись и направились к двери. Сэр Исмей, чуть помедлив, обернулся, чтобы еще раз взглянуть на женщину, в руках которой была его судьба. На карту было поставлено слишком много, но игра стоила риска. До чего хороша… у него даже занялось дыхание… Ее лицо слабо белело в рассветном полумраке, роскошные волосы разметались по подушке.

– Гарри Рэвенскрэгу ни за что не устоять, – довольно пробормотал он и захлопнул дверь.

В урочный час Розамунду нарядили в желтое, шитое из шелка и парчи платье, окутали длинной сборчатой фатой и повели к жениху. Он встретил ее без малейшей радости. Все его жесты были подчеркнуто строги и сдержанны. А когда ему и его невесте было велено преклонить перед алтарем колена, он словно боялся к ней прикоснуться, будто чужой…

Под сводчатым куполом Рэвенскрэгской часовенки висели знамена – сине-малиново-золотые. У каждой скамьи были положены молельные коврики – из черного бархата, расшитого золотом. По краям скамьи были украшены хвойными ветками: крепко пахло сосной, ладаном и всяческими благовониями, которыми не скупясь опрыскали себя гости. Их было человек двадцать – только самые именитые. От жара свечей ладан благоухал все сильнее, аж в носу щекотало.

Розамунда, стоявшая у белых мраморных ступенек, ведущих к алтарю, вскоре начала задыхаться. Торжественная служба уже началась, и новобрачная изо всех сил старалась преодолеть дурноту. Ангельскими голосами пели мальчики из церковного хора, их песнопение состояло из бесконечного множества виршей… Потом старый священник фальцетом стал выводить молитвы, при каждом «аминь» падая на колени и гулко стукаясь ими о мрамор.

Все события этого дня казались какими-то невсамделишными. Розамунда будто смотрела представление – вроде того, которое разыгрывали забредшие в их края актеры на прошлой Пасхе. Она украдкой ущипнула себя – нет, все это ей не снилось, и к тому же ее ладонь крепко стискивала сильная рука Генри – вполне настоящая. А вот и холодное колечко чуть стиснуло ее палец – наяву.

Жених откинул с лица невесты фату, чтобы запечатлеть на ее щеке поцелуй. Розамунда пристально на него посмотрела, пытаясь угадать его настроение. Однако глаза его были опущены – он прятал от нее взгляд.

«Как прежде, будто чужой», – подумала Розамунда, горько вздыхая. Неужто он никогда не простит ее?

Розамунда взглянула еще разок из-под опущенных ресниц на его замкнутое лицо, и страх сковал ее тело. Отчего он все еще серчает? Ее жизнь полностью зависит теперь от двух властительных господ, и оба они вряд ли согласятся простить ей многочисленные обманы. Ее муж может обвинить ее в бесчестии. Случись такое, сэр Исмей будет быстр на расправу, в этом Розамунда не сомневалась. Возможно, она отделается поркой… да нет, он придумает что-нибудь похлестче. Ведь когда откроется его обман, между домами Рэвенскрэгов и де Джиров проляжет пропасть. Ну зачем она уступила своей прихоти, зачем пошла смотреть на эти танцы? Нет бы заранее припасти склянку с кровью… Что же теперь с нею станется?

Рука Генри жгла ее, напоминая о том, как сладки были его объятия… и о том, как скоро его сердечная склонность сменилась гневом. Какой он нарядный и гордый в этом синем бархатном костюме, и как красиво оттеняют его черные волосы серебряные позументы. Щеки Генри были начисто выбриты, а волосы подрезаны – видать, прямо перед венчанием. Розамунда с удивлением приметила жесткие складки у губ, делавшие его старше, чем он все время ей казался. Вероятно, еще не оправился от вина, которого выпил вчера страсть как много. Он явно старался не двигать головой и держать ее прямо – болит, наверное…

Брачная месса близилась к завершению. Когда молодые рука об руку двинулись по устланному циновками полу, все глаза устремились на новобрачную, которая шла тем же плавным шагом, что и ее суженый, – как подобало в столь торжественный момент. Восхищенная толпа дожидалась их у выхода. Все разразилась радостными воплями. Хоть эти гости не были допущены на саму церемонию, о них тоже не забыли. Слуги усердно потчевали их бургундским. Мужчины с хохотом хлопали новобрачного по плечу, и их поздравления были сдобрены вполне прозрачными намеками на предстоящие ему подвиги в спальне супруги – и советами… Дамы были скромнее, но ненамного, они подбадривали невесту. Безмолвствующих новобрачных развели в стороны и окружили: Розамунду только дамы, а Генри только кавалеры. В сопровождении этой свиты молодых повели в знакомую Розамунде залу, где уже все было готово для свадебного пиршества.

Зала все еще была украшена рождественскими гирляндами и лентами. Красные скатерти лишь перевернули чистой стороной. Когда в залу вошли новобрачные, раздались звуки фанфар. Казалось, стены рухнут от многоголосого приветствия, которым гости встречали молодых, идущих к возвышению, к предназначенным для них местам.

Шум стоял просто немыслимый. От бесконечного напряжения у Розамунды стучало в висках. Как же ей хотелось снова очутиться в полумраке своей уединенной комнатки… но теперь уж этому не бывать. Теперь она хозяйка этого замка, и выбора у нее нет: надо как-то с этим справляться. Страх-то какой! Как она будет распоряжаться таким огромным хозяйством, не зная, как и что у господ заведено? Как станет отдавать приказания слугам, которые, возможно, были более благородны по происхождению, чем она сама? Откуда здесь берут столько съестного и всякого белья? На такую-то прорву народу…

– Жена моя. Сядь рядом со мной.

Несмотря на гомон и гвалт, она услышала, как холоден его голос. Снова сникнув, несчастная поняла, что ее не простили. И возможно, не простят никогда… Слезы навернулись ей на глаза, и, ничего вокруг не видя, она споткнулась. Генри решил, что она очень устала, и придержал ее за локоть, пока слуга отодвигал кресло. Оно было ненамного меньше резного кресла самого лорда, обито бархатом, а на спинке был изображен герб Рэвенскрэгов.

Розамунда с облегчением опустилась на свой трон. От волнения и страха у нее дрожали колени: целое утро она была на грани обморока. Она покосилась на красавца-мужа: его профиль был суров и напоминал профиль хищной птицы – желтые блики света так ложились на черные пряди волос, что они были схожи с перьями, точеный нос чуть загнут – ни дать ни взять ворон с герба Рэвенскрэгов.[1]

И вдруг Генри рассмеялся – лицо его мигом преобразилось. В груди Розамунды слабо шевельнулась надежда, но тут же исчезла. Он просто-напросто обрадовался циркачам, появившимся в зале. Дрессированные собачки в потешных красных сборчатых воротничках так ловко вспрыгивали на плечи своих хозяев, что можно было подумать, будто к их лапам прицеплены пружины.

– Какие смышленые, верно, мой супруг? – восхищенно смеясь, позволила себе заметить Розамунда. Эти ее слова тут же стерли улыбку с надменных губ его светлости. Розамунда опешила, а Генри уже отвернулся и с подчеркнутым вниманием обратился к ее отцу:

– Сэр Исмей, мы ждем ваш тост.

Сэр Исмей сразу напустил на себя необыкновенную важность, и видно было, с каким наслаждением он вживается в новую роль – быть тестем столь могущественного лорда.

– Для тебя, Генри, готов произнести хоть тысячу. Я поднимаю свой кубок за моего союзника, соратника, друга и… сына. Да воссияет над нашими домами благоденствие. И пусть Провидение благословит клан Рэвенскрэгов множеством сыновей, в которых возродится их древняя благородная кровь.

– Благодарю, отец, – сказал Генри, повелительным жестом призывая всех замолчать, но ему пришлось еще несколько минут ждать, пока утихнут громкие «ура».

– А теперь, в знак соединения наших родов, дозвольте вручить вам знамя, сработанное для меня лишь месяц назад умельцами Йорка.

По манию его руки двое облаченных в ливреи пажей внесли свернутое знамя. Под торжественные звуки фанфар они начали неторопливо развертывать тяжелое полотнище, прикрепленное к золоченому древку. Вопль восхищения пронесся по столам – гости как по команде тянули шеи, чтобы получше разглядеть синее бархатное знамя. Густая золотая бахрома сияла, свет от множества свечей живо мерцал (будто блики на водной глади!) на золотом шитье герба: леопард де Джиров на червленом поле, символизировавшем огонь, теперь соседствовал с хищным вороном Рэвенскрэгов – на фоне полуночного моря.

Потрясенный и тронутый, сэр Исмей произнес:

– Это самый лучший подарок из всех мыслимых. Союз наших домов был давней моей мечтой, которую я лелеял много лет.

Зять и тесть обнялись, дабы все присутствующие убедились в крепости их союза. Розамунду грызла печаль: всякое новое проявление их удвоившегося могущества все сильнее распаляло тлеющий в ней стыд. После эдакого прилюдного обнимания ох и рассвирепеют оба, когда ее оплошность станет достоянием всех. Розамунда рада была бы провалиться сквозь землю – лишь бы избегнуть кары…

Солдаты обеих армий, сидевшие в дальнем конце залы, ретиво подняли кружки, приветствуя своих господ. Хоть тепло пылающего у первого стола очага до них не доходило, они вполне согревались горячим пряным элем, лившимся рекой. За здравицей во славу господ стали чествовать молодую хозяйку – Розамунда покорно встала и одарила гостей улыбкой. По их лицам она поняла, что сделала то, что нужно: в ответ последовало очередное «ура» и грохот опорожненных кубков о столы. Этот грохот вспугнул голубей, гнездившихся в потолочных балках, они начали кружиться над головами гостей. Дамы тут же в ужасе завизжали, пряча прически и наряды от белых плюх.

Когда внезапная суматоха улеглась, сэр Исмей снова обернулся к зятю:

– Ну что, красивую я подарил тебе невесту? – Он обнял Генри за широченные плечи и ободряюще улыбнулся Розамунде: видать, порядком размяк от счастья и вина. – Смотри, какая ядреная. Народит тебе дюжину сыновей.

Генри взглянул на жену и довольно равнодушно согласился:

– Да, на редкость хороша. – И, больше не сказав ни словечка, стал отдавать распоряжения дворецкому, чтобы тот приказал внести угощение.

Розамунда болезненно сжалась от его пренебрежения… А между тем слуги торжественно вносили подносы с душистой горячей снедью, держа их высоко над головой. Прошествовав по всей зале, они сначала подходили к столу лорда. Розамунда во все глаза смотрела на запеченных павлинов, которые как живые сияли великолепным оперением, на поджаристые говяжьи ноги, плававшие в пурпурном винном соусе, на зажаренную на вертелах оленину и начиненных устрицами золотистых каплунов. После мяса подали рыбу, изобильно политую соусом и украшенную разной зеленью, а еще были рыбные и мясные закуски, а еще томленные в меду репа и брюква. Ко всему этому прилагались горы хлеба – длинные буханки, – такого белого, какого Розамунда не едала даже в Обители. Рядом с батонами желтело на блюдах свежесбитое масло, на котором были оттиснуты гербы обоих родов. А потом сладости: взбитые с сахаром сливки и фрукты, торты, благоухающие ванилью и корицей, затейливые марципановые печенья. И вволю вина – огромные бурдюки. Оно лилось через край кубков, обагряя руки нетерпеливо подталкиваемых слуг, тонкими струйками стекая на циновки. Все, чем мог похвастаться властитель Рэвенскрэга, было на столах, после лорда и его супруги первыми потчевали самых именитых гостей, потом и остальных – сообразно рангам и сану.

У самого входа пировала челядь, распивая эль и закусывая его блюдами попроще. Розамунда куда охотней отведала бы незамысловатого угощения слуг. В изысканных господских кушаньях было слишком много незнакомых и непривычных приправ – и в мясе, и в подливе. Иногда Розамунда и понять не могла, что такое она ест.

Изрядно уже наугощавшись вином, кое-кто из мужчин начали подначивать Генри, укорять его за невнимание к столь прекрасной новобрачной. Он тут же нашелся что сказать: уверил их, что в спальне ей жаловаться на него не придется. Однако те, кто застиг его на рассвете в обществе прелестной незнакомки, стали выведывать, не порастряс ли он уже все свое богатство и осталось хоть что-нибудь для супружеского ложа. Генри, ничуть не обидевшись, уверил дерзких шутников, что казна его не оскудела – вполне хватит, чтобы прочно связать породнившиеся семьи.

Розамунде охальные шуточки были давно не в диковинку, но она не знала, как отнеслась бы к ним настоящая Розамунда, только что покинувшая стены монастыря. Может, нужно притвориться смущенной? Впрочем, щеки ее и так пылали от вина и жары. Пока Розамунда раздумывала, как ей держать себя дальше, в залу, весело распевая, вбежали плясуньи.

На них были зеленые, почти прозрачные наряды, богато украшенные золотом, а на головках красовались венки. Все взгляды тут же устремились на них. Некоторые мужчины так и замерли, не успев донести до рта кубок, – уж больно прельстительны были эти женщины. При каждом движении легкая ткань взметывалась, скользила – в разрезах мелькали то обнаженные груди, то бедра. Танцуя, они пели старинную Рождественскую песнь, размахивая в такт перевитыми золотыми лентами гирляндами, которые держали в руках. У каждой был и свой особый танец, закончив его, плясунья подходила к столу лорда и, преклонив колени, протягивала ему гирлянду. Все до одной были уверены, что именно ее прелести покорят его. Однако Генри, смеясь, одарил всех одинаково – каждую золотой монетой. Плясуньи были заметно огорчены.

Как только они удалились, слуги принялись сдвигать столы и стулья в дальний конец, расчищая место для танцев. На стол лорда водрузили особый свадебный десерт: это означало, что пир близок к завершению. Сахарное диво поблескивало, присыпанное розовым молотым сандалом. На подмороженной (чтобы блестела, как настоящий снег) марципановой горе, вернее, на самой высокой ее вершине, сидел огромный ворон и смотрел на подножие, где изготовился к прыжку маленький – гораздо меньше ворона – леопард: по всему было ясно, что леопард страсть как хочет вскарабкаться на гору.

Розамунде было любопытно, как воспримет ее отец это беззастенчивое напоминание о том, что могущество Рэвенскрэгов достигло вершин, о которых де Джиры пока лишь только мечтают.

Намек, заключенный во вроде бы безобидной застольной шутке, попал в цель: Розамунда, обернувшись, приметила, как помрачнел сэр Исмей и как жадно стал пить из кубка вино. Да, ему дали понять, что, несмотря на теперешние родственные узы, главным в их союзе остается Генри – по праву силы и сана.

– Мы должны станцевать хотя бы один танец… прежде чем удалиться, – вполголоса сказал Генри, склонившись к ее уху. Это были первые слова, которые были обращены наконец к ней, но они были ей не в радость, потому что в глазах его не блеснуло ни искры нежности или страсти, странно тусклыми были они сейчас. Под вполне невинным словом «удалиться» подразумевался уход в спальню. Камеристки растолковали ей нынче утром, как все будет. Гости с торжественным свадебным гимном проводят их в брачный покой. Когда молодые лягут в постель, провожатые уйдут. Пока гости будут плясать и веселиться, два древних дворянских рода должны стать как бы одним.

Розамунда встала нехотя и с трудом, будто была старухой. Ни танец, ни то, что должно было последовать затем, совсем ее не прельщали. Радостных воспоминаний как не бывало, они сменились страхом перед разоблачением и расплатой. Возможно, сэра Исмея заставят рассказать все как есть. Розамунда вздрогнула: если это случится, не видать ей завтрашнего утра.

Сквозь хохочущую толпу Генри повел ее на середину залы. Менестрели на своих хорах заиграли подвижный танец. Ноги Розамунды будто налились свинцом. Она покорно подчинилась Генри, который повлек ее в начало длинной череды танцующих, – молодые должны были вести танец. Она неловко спотыкалась, будто циновки под ее ногами не были гладкими и свежими. Ожидание и страх болью отдавались в висках.

Розамунда не сомневалась, что гости вот-вот начнут понимающе хихикать, дескать, дело ясное, эта монастырская голубица даже и танцевать не может от ужаса перед брачной ночкой. Как бы не так. Она упрямо вскинула голову и заставила себя улыбнуться. Да пропади все они пропадом! Это ли будет не потеха: взглянуть на вытянувшиеся лица этих богачей, когда они узнают, что их одурачила дочь деревенской прачки. Только потехи-то будет на минуточку, а вот лиха ей отольется на долгий срок.

Наконец танец кончился. Подпившие гости стали выстраиваться в процессию, готовясь сопровождать молодых: жених и невеста впереди, за ними самые именитые приглашенные, потом гости попроще, а замыкали шествие музыканты и слуги. С ликующим хохотом, со всякими шутками-прибаутками и песнями новобрачных долго вели по длинным промозглым коридорам. Когда подошли к спальне, весь этот пьяный сброд еще больше разгулялся, выкрикивая подначки. Розамунда обомлела, узнав заветную дверь: это была та самая комната, в которой она отдала Генри свою честь. Слезы навернулись ей на глаза, как подумалось, что все нынче могло быть иначе. Дверь распахнули и ввели молодых в покой. По-зимнему скудные лучи освещали высокие своды и мягкие складки бархатного балдахина, оживляя блеском золотую кайму на покрывале и знакомый герб с изображением ворона.

Дамы окружили Розамунду и стали помогать ей раздеваться, старательно загораживая ее от любопытных мужских глаз. Кавалеры же разоблачали своего лорда, стягивая с него дублет и рубашку и с не меньшей, чем у дам, ретивостью пряча его от приметливых знатных матрон, завидовавших невесте, заполучившей такого красавчика. Те же из дам, кто успел изведать пылкость Генри на ложе, а не понаслышке, понимающе улыбались, досадуя, что столь щедрые дары достанутся нынешней ночью этой стыдливой дурочке, наверняка неспособной их оценить – ведь только-только из монастыря.

Розамунду подвели по ступенькам к стоявшей на возвышении кровати. Покрывало убрали, открыв слепящей белизны белье, сладко пахнувшее лавандой и розмарином. Не помня себя от смущения и стыда, Розамунда скользнула под простыню, порадовавшись тому, что в изножье лежит грелка с углями, ибо ноги бедной печальницы были холодны как лед. Она стиснула руки, чтобы унять их дрожь. Заметив ее волнение, дамы довольно посмеивались, полагая, что это страх перед предстоящим ей испытанием. Они разобрали ее прическу и, расчесав ей волосы, разложили роскошными каштановыми волнами по подушке. Самые сердобольные уговаривали Розамунду не бояться, утешая ее тем, что ровно через девять месяцев она подарит его светлости прекрасного сына.

Теперь был черед укладывания жениха: его мужская свита тоже подвела его к ложу, облачив предварительно в свободный халат из багряного дамаста, отороченный по подолу мехом. Когда же верхнее платье сняли, дамы не смогли сдержать разочарованного стона: под багряницей оказалась белая спальная сорочка. Многие из них мечтали хоть одним глазком взглянуть на жертвуемую супружескому долгу мужскую красу.

Итак, все ритуалы были соблюдены: новобрачные восседали, опершись на пышные пуховые подушки, чинно сложив руки не одеялах. Важная миссия была завершена, и гости, отступив на несколько шагов от кровати, начали горланить столь непотребную песенку, что некоторые дамы густо покраснели. Икая и пыхтя, разгулявшееся сборище выстроилось рядком – каждый уцепился за пояс впереди идущего – и таким манером потянулось к двери. Иногда в этой живой цепочке раздавались протестующие вопли, – видно, кое-кто из кавалеров тянул руку гораздо выше талии оказавшейся впереди дамы. Постепенно последние гости выскользнули в коридор, и в комнате остались лишь слуги.

Генри с облегчением вздохнул и, махнув им рукой, сказал:

– Можете идти. Я и моя досточтимая супруга более в ваших услугах не нуждаемся. Про вино не забыли? – Он взглянул на сундучок у изголовья и успокоился: там стоял накрытый салфеткой серебряный поднос с яствами, коими в случае нужды следовало укрепить силу. – Все свободны.

Слуги, низко кланяясь, попятились к дверям и тихонько вышли. Раздался стук захлопнутой двери, и в комнате повисло тяжкое безмолвие. У Розамунды до того гадко было на душе, что она не могла удержать слез. Напрасно она старалась не выдать себя, судорожно их сглатывая. Она чувствовала себя совершенно разбитой.

Генри встал и снова надел свой халат, сунул ноги в меховые туфли и пошел налить себе вина. – Ради Бога, прекрати рыдать, – обернулся он к ней.

Она с отрешенным видом облизывала соленые губы, чувствуя, что у нее не осталось сил даже на то, чтобы взять себя в руки. Все ее мечты были разбиты.

– Почему ты никак не прекратишь реветь? – надменно спросил он.

– А почему ты не прекратишь сердиться на меня? – с трудом выдавила Розамунда.

Он вспыхнул и снова резко отвернулся.

– А то ты не знаешь, глупая девчонка, – прорычал он и стал метаться по комнате.

– Не знаю, потому и спросила, – помаленьку смелея, сказала Розамунда. И впрямь, чего ей зря слезы точить, коли ничего уж не исправить. Снявши голову, по волосам не плачут. Она решилась во всем признаться, но, помедлив, молча откинулась на подушки.

– Выпей. – Генри протянул ей кубок и присел на край постели, на сдвинутое бархатное покрывало. Он долго смотрел на весело пляшущий в очаге огонь и наконец произнес: – Есть много такого, что я просто бессилен объяснить… даже самому себе. Твоя вчерашняя проделка могла обернуться непоправимой бедой. Благодарение Господу, что тебя никто не узнал. И я рад, что мне удалось внушить леди Теплтон, будто это какой-то пьяный болван запер ее в отхожем месте. А чтобы она успокоилась, пришлось даже допустить ее на церемонию венчания.

– Так, значит, это из-за нее? – спросила Розамунда, не веря своим ушам и чувствуя, как с сердца спадает тяжесть.

– Не только, – он глотнул вина, продолжая смотреть на огонь. На свою жену он смотреть боялся, потому что солнечные лучи погасли, а в сгущающемся мраке Розамунда слишком походила на вчерашнюю чаровницу. А он не желал о ней вспоминать.

Вдруг вскочив, Генри снова принялся метаться по комнате.

– А что сделал бы с тобой отец, узнай он о шалостях своей дочки? А что бы сказал епископ? И весьма знатные влиятельные вельможи, каковых было не менее полдюжины? Дворянин не должен совращать собственную жену. Такого никто и никогда не позволял себе.

– Ты же позволил.

– Увы, к вечному моему стыду. Но ты забыла, что я был уверен, что со мной другая женщина.

– Мне показалось, я тогда очень тебе угодила. Он собрался было возразить, но природная честность сковала ему язык.

– Это не так уж важно, Розамунда. Я ни за что так с тобой не обошелся бы, ежели б знал, что ты никакая не Джейн.

Розамунда с радостью поняла, что в нем просто говорит оскорбленное мужское достоинство.

– Мне все равно, как ты будешь называть меня. Ах, Генри, не кори себя да не стыди. Мне было так хорошо вчера! Ты сделал меня такой счастливой! И теперь, когда мы женаты, что ж в этом дурного? Ты ведь мой муж.

– Да я уж полгода числюсь твоим мужем, – сказал он, отметая ее слова, – не в этом дело.

Розамунда удивленно на него посмотрела. Она ведать не ведала, что они так давно женаты – точнее сказать, помолвлены, – задолго до того, когда та Розамунда приехала в Англию. Венчание в церкви лишь окончательно закрепило их узы.

– А в чем?

– Пойми, Розамунда. Я ничего не имею против тебя, будь я проклят. Ты прекрасна – я не ждал от судьбы такого подарка. Я и помыслить не мог, что ты окажешься такой привлекательной и… соблазнительной. О дьявол, что я такое болтаю! Ты моя жена. И твой долг – рожать мне сыновей, чтобы было кому передать мои владения и титул. И более от тебя ничего не требуется. Нас связывает супружеский долг – и только. И ты не могла не понимать, что ни о какой любви не может быть и речи… В последний раз я видел тебя еще совсем девочкой. Мы с твоим отцом заключили договор.

– Понимаю. Ну и что? Заключили – и ладно. Генри с досадой стиснул кулак:

– Ну что ты заладила свое, упрямица, и даже не пытаешься понять, о чем я веду речь?

– Я пытаюсь, только речи твои темны для меня.

– Я полагаю, что между нами будут вполне благоразумные отношения, никаких страстей. Моя жизнь будет идти как шла – привычным и удобным мне чередом. Тебе же надлежит рожать сыновей и быть хозяйкой моего замка.

– Но коли я тебе желанна… разве это помеха тому, чтобы я была примерной хозяйкой и матерью?

Услышав в ее голосе искреннее изумление, Генри гневно вскинул подбородок. Он так хотел дать волю гневу… но она была слишком соблазнительна, он чувствовал, что все больше злится на себя, а не на Розамунду… ибо в крови его закипало непрошеное желание. Такого слабодушия он от себя никак не ожидал. Встряхнув головой, дабы отогнать предательские помыслы, он снова принялся бродить вдоль спальни.

– Я хочу, чтобы ты поняла: прошлой ночью нас соединило плотское влечение, что вполне уместно для любовников, но никак не для супругов, – продолжил он, теряя терпение. – Это было лишь приятное развлечение.

– Очень приятное. – Розамунда улыбнулась, невольно проведя языком по губам, словно старалась получше припомнить минуты блаженства.

Генри, застонав, шагнул к очагу и отвернулся.

– Мы можем продолжить его сегодня, став мужем и женой, – счастливым голосом сказала Розамунда, не в силах уразуметь, в чем разница между любовниками и супругами. – Вчера ты тешился с Джейн, а сегодня будешь тешиться с Розамундой. Вот и вся разница.

– Нет! Это невозможно.

– Но ты же был со мной, и тебе вовсе не помешало то, что вместо Джейн тебя ублажала твоя жена. Перед тобой та же женщина, разве не видишь? Переменилось только имя.

Трудно сглотнув, он стиснул кулаки. Вот этого он и боялся. Нет, он не должен идти на поводу у нее. Их союз – лишь деловое соглашение, цель которого – умножить владения и соединить войска, слияние двух родов укрепит их край. И он не может совладать с собой – он уязвлен в самую душу!

Потягивая сладкое густое вино, Розамунда исподтишка наблюдала за Генри: как он сражался с самим собой. Она понимала, что ему очень трудно нарушить дворянские обычаи. Узнав, из-за каких пустяков он от нее отвратился, Розамунда несказанно обрадовалась. Но тут же вспомнила, что теперь она не сможет предъявить доказательства своей невинности. Лицо ее побелело от ужаса: ничто не могло ее спасти.

Генри снова сел на краешек постели и стал сосредоточенно теребить бархатное покрывало, словно это могло охладить его разум, все более туманившийся от жара в крови, от разгорающейся страсти. Хотя сорочка Розамунды по-монашески скромно прикрывала всю фигуру, отброшенная в сторону простынка больше не таила очертаний высокой упругой груди. Сквозь тонкое мягкое полотно проступали соски, дразня лорда Рэвенскрэга, напоминая о том, как истово отзывалось ее тело на каждую его ласку.

Генри закашлялся и отвел глаза.

– Я вижу, ты не хочешь мне помочь, – напряженным голосом посетовал он. – Жена… не жена… как бы то ни было, ты одна из прекраснейших женщин на свете. И ты должна понять, что мы должны подчиниться долгу. Ну скажи, что наконец поняла меня. Ты меня слышишь, Розамунда?

– Да, слышу, но понять не могу. Почему жене возбраняется быть любимой и желанной?

Ее пальцы потянулись к его руке, настойчиво пробираясь под вышитый рукав – Генри замер. Запретив себе отзываться на ее ласку, он медленно к ней повернулся:

– Я не против обоюдного уважения и даже согласен на некоторое подобие страсти, – сказал он, спешно отводя глаза от полных рдеющих губ. – Ты должна родить мне сыновей. И потому нам придется узнать друг друга поближе. – Он улыбнулся, чтобы смягчить свои слова, но ответная ее улыбка заставила его сердце неистово забиться, ибо она манила и призывала. – Не думал я, что в монастырях воспитывают таких плутовок. – Он, вспыхнув, наклонился к ней, но, опомнившись, тут же отпрянул. – Из-за вчерашнего безумства я… я поклялся себе, что не трону тебя нынешней ночью.

– Это уж чересчур. Сегодня ведь наша свадьба, разве лорду пристало пренебрегать супружеским долгом? И к тому же, – она провела рукой по скрытому под багряной хламидой стройному бедру, – рано или поздно тебе все равно придется мною овладеть. Так зачем мучить себя бессмысленной игрой?

– Это не игра, – запальчиво воскликнул он, пытаясь унять жар, разгоравшийся в жилах. – Прошлой ночью я допустил непозволительную слабость. Больше этого не повторится. И к тому же у меня есть обязательства… – Он прикусил язык, поняв, что сейчас выдаст свои тайны.

– Я ведь говорила, что люблю тебя. И хоть ты не щадишь меня – с той минуты, как открылась моя шутка, – я готова простить тебя, Генри, – прошептала она, завораживая его взглядом мягко мерцающих в полумраке темных очей.

– Да не можешь ты меня любить. Ты ведь совсем меня не знаешь, – осипшим вдруг голосом возразил он, стараясь не обращать внимания на ее пальцы, поглаживавшие его бедро.

А потом она улыбнулась и положила ладонь ему на плечо – такое мускулистое, – тут же вспомнив, какое гладкое оно на ощупь…

– Нет, я знаю тебя… а после вчерашней ночи, может, даже лучше, чем многие другие. Ты мой любимый.

– Нет, Розамунда, не говори так, – простонал он, закрывая глаза. – Нет, – слабо противился он, однако ж позволив притянуть себя поближе.

– Да, – продолжала настаивать на своем Розамунда, обвивая его руками. Ее сердце чуть не разорвалось от счастья, когда она прижала к себе его жаркое тело, все более подчинявшееся зову страсти – неровное дыхание выдавало это.

– Я же поклялся… – все еще пытался протестовать он, но рука его уже ухватила шелковистые каштановые пряди и нежно приподняла ее голову, и через миг он уже целовал эти жаждущие ласки уста, тут же опаленный обоюдным жаром их устремленных друг к другу тел.

– А теперь передумал. – Она ласково улыбнулась его ребячливому упрямству, потом взъерошила черные кудри – они мягко пружинили под ее рукой.

– Отчего бы нам не начать снова. Я Розамунда – твоя жена. Но обещаю, что буду совсем такой, как Джейн. О, Гарри, ты мой желанный, ты мне дороже жизни. – Тут ее голос дрогнул, ибо Розамунда вспомнила, что из-за этого мужчины она и впрямь может расстаться с жизнью. Она тут же отогнала эту мысль. Его жаркие губы прижимались к ее рту, и это было счастьем. А он распалялся все сильнее, и его горячечный трепет отзывался во всем ее теле.

– Верно. Ты Розамунда – моя жена, – прошептал он, покоряясь и откинув прочь терзания разума и уязвленной гордости, отдаваясь волшебной власти этих рук и губ, освещаемых сполохами жарко разгоревшегося очага.

Услышав его слова, Розамунда позабыла все печали и страхи в предвкушении чудес, открывшихся ей прошлой ночью. Возможно, все снова повторится, и он, суровый ее возлюбленный, все-таки оправдает ее надежды. А она уж постарается приворожить его, да так крепко, что он оставит помыслы о расплате за свою «непозволительную слабость»… И вот уже его горячий рот ласкает ее шею и плечи, а нетерпеливые пальцы развязывают ворот сорочки и от дрожи не могут одолеть узелков, но наконец расправляются с ними и рывком стягивают легкую сорочку с плеч, и теперь эти белоснежные плечи и груди, позлащенные отсветом огня, освободились от целомудренно-белого покрова. И так безупречны были эти прелести, так манящи, что Генри еле удержался от исступленного вопля.

Жар его пальцев и рта заставляли Розамунду дрожать от восторга. Он целовал округлые груди, потом крепко прильнул к соску и стал сосать – будто вытягивал из нее жизнь, до того желанна и упоительна была эта ласка. Нежное трение его языка о бугорок соска почему-то отдавалось нарастающим и все более сладким жаром в паху, неотвратимым, настойчивым, пронизывающим насквозь, зовущим…

Простыни вскоре были безжалостно смяты. Генри скинул хламиду, сорвал с себя сорочку и, не глядя, швырнул их на пол. Розамунда обмерла, увидев его дивное мускулистое тело, а кожа… какая горячая под ее пальцами. Она погрузила ладонь в поросль на груди, шаловливо обмотав завитками пальцы, все сильнее желая почувствовать вкус его рта. И, не выдержав, она заставила Генри оторваться от ее грудей и жадно прильнула к его губам.

Слив уста и сплетя объятия, они легли повольготней, и Розамунда молча прижалась лоном к его чреслам, поощряя к дальнейшему. Между тем огненная твердь меж его бедер все сильнее давила на нее, тогда она протянула руку вниз и стала ласкать эту твердую и нежную плоть. Генри от неожиданности судорожно вздохнул и задрожал от истомы, но вскорости придержал ее пальцы.

– Милая моя, ты самая прелестная из женщин. Ты, наверное, снишься мне, – прошептал он, чуть отпрянув, чтобы снова ею полюбоваться. От огненных бликов на молочной нежной коже прихотливо играли легкие тени – Розамунда словно вся мерцала, и не верилось, что это обыкновенная земная женщина, а не прекрасная фея. Нет, столь божественное совершенство недоступно простым смертным… он торопливо прижал ее к себе, словно боялся, что она сейчас исчезнет. От одной этой мысли сердце его перевернулось.

– Ну что, разве нынче не так, как вчера, любимый? – пробормотала она горловым голосом, ибо лицо ее пряталось у него на шее.

– Так, и даже лучше, ведь сегодня я еще не успел напиться, – озорно улыбнулся он и, ухватив пригоршню ее волос, стал их целовать. Положив несколько душистых прядей ей на шею, он протянул их меж грудей и многократно обвил оба упругих шара этими шелковыми лентами, каштановый блеск которых еще больше оттенял теплую их белизну. – Всемилостивый Боже, – едва выдохнул он, ощутив новый пароксизм желания, – вот какой лиф тебе нужно носить.

– Чтобы порадовать окрестных мужчин?

Он грозно сдвинул брови и властно обхватил ее плечи:

– Еще чего. Этот наряд предназначен лишь для моих глаз. Со временем я, возможно, приглашу какого-нибудь художника изобразить тебя в таком виде, а потом спрячу твой портрет в своих апартаментах, – там, где его никто не сможет увидеть. Или вообще запру тебя, как это принято у некоторых иноверцев, которые запрещают своим женам открывать лицо посторонним мужчинам.

– Одна… взаперти. А что же я стану целый день делать?

Он, пожав плечами, приник лбом к ее шее:

– Относительно дня ничего не могу сказать, но я точно знаю, что ты будешь делать целую ночь.

Розамунда расхохоталась и, само собой, ничуть не протестовала, когда он на нее навалился – от такой тяжести даже чуть просела перина. Приподнявшись на руках, он вперил в Розамунду потемневшие от исступления синие глаза. А она… она любила его в этот момент без памяти. Розамунду охватило томление, но она догадывалась, что чем долее они будут оттягивать завершающее наслаждение, тем острее оно будет. А Генри уже снова ласкал губами ее груди, потом его быстрые легкие поцелуи стали перемещаться ниже: он словно прокладывал ими невидимую огненную тропку – до пупка, потом еще ниже… до самого потаенного места меж ее бедер. Когда язык его нащупал упругий бугорок, Розамунда вскрикнула от неожидаемого восторга: дивная влажная ласка заставила почти нестерпимо пылать этот чувствительный источник неги, а Генри все длил это нежное трение, нагнетая истому, – пока не услышал страстный всхлип. Тогда, прекратив упоительную пытку, он вновь стал осыпать поцелуями божественное тело своей супруги.

Трепеща от наслаждения, она прильнула к нему, нежно покусывая мускулистое плечо. Пальцы ее непроизвольно потянулись к его тайной плоти, к изготовившемуся к битве мощному орудию. Она ласкала набухшие жилки и бархатистый кончик, чувствуя, как ее увлажнившееся лоно жаждет вобрать в себя это твердое и одновременно нежное орудие любви, ощутить, как оно все более набухает от животворных соков, целиком в нее погружаясь. Ее бедра и лядвии все сильнее напрягались под все более яростными поцелуями. Его рот уже истерзал ей губы, но Розамунда не отнимала их, жадно впивая сладкую боль, она только все крепче прижималась к нему, изнемогая от ожидания.

Зависнув над ней, он гладил ее заветную, раскрывшуюся ему навстречу алую щель своим набухшим от влечения, изумительно длинным дротиком, наслаждаясь ее вскрикиваниями, гладил до тех пор, пока она сама не притиснула его чресла к своим. Но он мягко отстранился, чтобы продолжить эту будоражащую своей сокровенностью ласку… и Розамунда взмолилась о пощаде – слишком острым было это наслаждение.

Ощутив на своем лобке его пытливые пальцы, она тут же раздвинула бедра, позволив сначала этим пальцам войти внутрь. Ее мышцы сразу стиснули их – более откровенного и искреннего призыва в женской природе не существует. И окончательно убедившись в ее готовности, Генри ворвался в заветные врата, стараясь сдерживать себя подолее, погружаясь в нее, ощущая, как упруго обхватывают своды ее лона его метко разящий дротик. Когда он сильными руками приподнял ее – чтобы проникнуть еще глубже, – их чресла наконец слились, и страсть прорвалась, заставив их тела предаться неистовой пляске… Он больше не сдерживал себя, и она целиком ему подчинилась. Объятые дивным жаром, они неслись к наслаждению, все выше и выше – к его пику, позабыв обо всем на свете, кроме упоения, они достигали звезд и падали в бездну, и опять, и снова, пока горячая нега не взорвалась тысячью восторгов… Розамунда закричала, и этот крик счастья слился со стонами ее возлюбленного, и она тоже некоторое время постанывала в блаженном забытьи.

Спустя целую вечность они возвратились на землю, умиротворенные и счастливые. Генри все еще держал ее в объятиях, нежно целуя глаза, ощущая на губах слезы, выступившие у нее в минуту высшего телесного восторга. Он провел губами по всему ее лицу, ласково грея его своим горячим дыханием. В его сильных руках Розамунде было так покойно – она чувствовала себя бесконечно любимой. Мерный стук его сердца казался ей музыкой. Целуясь и любовно воркуя, они постепенно забылись сном.

Спустя какое-то время Розамунда проснулась. Была полная темнота. Она сонно пошарила рядом с собой, но Генри не было.

От сонливости тут же не осталось и следа. Она стала в тревоге озираться и с облегчением увидела, что он стоит у очага, очевидно поправляя дрова. И еще увидела – уже с тяжелым чувством, – что он одет. Она позвала его, и он обернулся и двинулся к кровати. В руках его слабо блеснула… сталь клинка, на остром лезвии играли желтые блики огня.

– Проснулась? Да спи еще, моя милая, еще ночь.

– А что ты собираешься делать этим кинжалом?

Он рассмеялся, увидев ее округлившиеся глаза.

– Во всяком случае не вырезать у тебя сердце, хотя кое-кто счел бы это разумным. – Он снова усмехнулся. Потом зажег от очага все свечки в канделябре, стоявшем на сундучке. – Не бойся, любимая. Я просто собираюсь расплатиться за одну оплошность, допущенную по твоей милости.

Розамунда не посмела спросить, что такое он имеет в виду, и, отбросив одеяло, схватила его руку.

– Так что ты собираешься делать?

Генри опять усмехнулся и старательно укрыл ее оголившееся тело.

– Расплатиться за то, что не устоял перед искушающим пламенем, таящимся в твоем нежном теле.

Розамунда с изумлением наблюдала за тем, как он закатал рукав и резко полоснул кинжалом по запястью – оттуда закапала кровь.

– У тебя же течет кровь! – с истошным криком склонилась она над ним, но Генри покачал головой:

– Глупышка, оттого и течет, что у тебя течь нечему. – Он приложил рану к простыни и стал смотреть, как по ней расплывается алое пятно. – Вот и славно, – удовлетворенно сказал он, зажимая платком порез. – Этим можно ублаготворить даже самых недоверчивых.

Розамунда наконец поняла… Он пекся о ее чести! Кровь на простыне все-таки будет!

– Ах, Гарри, из-за меня тебе пришлось пораниться, – прошептала она, тронутая его самоотверженностью.

– Но не думала же ты в самом деле, что после вчерашней ночки тебе удалось остаться девицей… А, дражайшая моя Джейн?

Он, посмеиваясь, подошел к подносу и, взяв кувшин с вином, полил немного на ранку. Когда кровь остановилась, он швырнул перепачканный платок в огонь.

Розамунде все теперь стало ясно. На душе мигом полегчало, она даже чуть не рассмеялась. Ну как она могла подумать, что Генри выставит напоказ свидетельство ее до срока потерянной невинности. Ну и дура же она! Досада на себя и изумление сменились покоем. Но, увидев, как он бинтует руку, она устыдилась и почувствовала себя очень виноватой – слезы заструились по щекам Розамунды… Но вот он опустил рукав и потянулся за дублетом.

– Куда же ты? Ночь еще.

Генри как-то странно на нее посмотрел:

– Верно. Точнее, только минула полночь. Не тревожься обо мне. А простыню предъявим им завтра, договорились?

Он застегнул дублет, потом надел сапоги и плащ и заткнул за пояс рукавицы, лежавшие на скамеечке у очага. Торопливо съел ломоть хлеба, запив пол-кубком вина.

– Не уходи. Впереди почти целая ночь, – просительно прошептала она, ничего не понимая.

– Я должен идти безотлагательно. К тому есть важные причины. Не бойся. Все у нас с тобой хорошо. А теперь спи.

– Но я хочу, чтобы ты остался. Мы можем снова насладиться любовью. Не бросай меня одну в свадебную ночь.

Лицо его мгновенно сделалось непроницаемым. Обернув плечи плащом, Генри сказал:

– Спокойной ночи, женушка. Увидимся завтра. – И, наклонившись, поцеловал ее в затылок – точно ребенка.

Всполошившись, Розамунда выскочила из кровати и вцепилась обеими руками в полу плаща, однако он твердо, если не сказать грубо, отвел ее руки, при этом явно стараясь не смотреть на ее великолепную наготу. С губ Розамунды уже готовы были сорваться горькие упреки, но, взглянув на это замкнутое лицо, на котором будто снова появилась маска ледяного равнодушия, она не стала ничего говорить.

– Прошу тебя, – в последний раз попыталась она воззвать к его милосердию, – не оставляй меня одну.

– И рад бы, но не могу, – вздохнул он. И направился к двери… А уходя, даже не оглянулся.

В полном смятении Розамунда рухнула на пуховые перины. Генри ушел от нее! В свадебную ночь! Как будто и не было этих часов любви и страсти. Горькие слезы подступили к глазам, и она яростно их отирала. Заново пережитая любовь превратила ее в какую-то плаксу! Никогда в жизни она столько не ревела… а нынче ее как прорвало. Но ведь раньше она и не догадывалась, что можно испытывать такую обиду и боль… и с ними ничего нельзя поделать.

Хотела она того или нет, сердце ее разрывалось от любви. Стиснув зубы, чтобы утишить слезы, Розамунда вспомнила, что он так ни разу и не сказал, что любит ее. Ласки его огневые и сладкие, на них он для нее не скупится, это верно, но даже в самые заветные минуточки она так и не дождалась от Генри признания.

Совсем отчаявшаяся Розамунда подошла к окну. Ночная прохлада освежила ее заплаканное лицо. Еще раз всхлипнув, она – в который уж раз! – утерла слезы. Коли ему нет до нее дела, зачем же тогда он так с нею миловался? Ушел, как и не был… Нет, где уж ей понять эдакие фокусы: слишком мало она его знает. Неужто все дворяне такие? Кто их разберет. До нынешнего Рождества она видала их большей частью издали. Может, у них все не по-людски. Она невольно вспомнила, как разочаровалась в сэре Исмее. Неужто за благородными манерами ее милого тоже скрывается черствый себялюбец?

Из окна сильно дуло, но Розамунда не отходила. Яркий лунный свет серебрил зубчатые крепостные стены. Луну называют помощницей влюбленных. Розамунда грустно усмехнулась: сама-то она точно влюблена, а Генри видит в ней только развлечение, утеху для своей похоти.

Внизу справа послышались чьи-то голоса. Розамунда стала всматриваться и увидела, как в потайную калитку выезжает всадник на великолепном жеребце. На таком ездил сэр Исмей, однако сердце ее екнуло, подсказывая, что под плотно запахнутым плащом скрывается кто-то иной. Возможно, жеребец тех же кровей, что и вороной ее отца? Сэр Исмей вполне мог подарить эдакого красавца впридачу к дочкиному приданому: из хвастовства, либо надеясь смягчить крутой норов будущего зятя.

Розамунда вытянула шею, выжидая, когда всадник въедет в полосу света. Кто-то выступил из тени. Наверняка это слуга: вот он попридержал голову коня, потом передал поводья. Жеребец был до того велик, что всаднику пришлось пригнуться, чтобы не задеть арку ворот. Сердце новобрачной заныло – она была уверена, что это ее муж. И через несколько мгновений ее подозрения подтвердились: до ее ушей донесся знакомый голос. Он всего лишь пожелал слуге спокойной ночи, но Розамунде было достаточно и этих двух слов.

Всадник направил коня вброд через ров, наполненный водой. Она распознала бы его и в целой толпе точно так же одетых странников, пришпоривающих точно таких же коней. «Что заставило его покинуть замок в столь поздний час, пренебрегши декабрьским морозом? Мчаться куда-то в свадебную ночь?» – с горечью спрашивала она себя. По всему, он очень торопился: Розамунда слышала по топоту копыт, как безжалостно он гнал своего коня. А что, если он торопится к другой женщине? От страшной догадки замерло, а потом мучительно заныло сердце. Оттого и поехал вброд, чтобы не поднимать часовых у подъемного моста. Для таких оказий у него имелся верный слуга, – видать, не впервой помогает своему хозяину уехать незамеченным. Однако от всех глаз не укроешься, а особенно от глаз жены!

И Розамунда снова заплакала: от ярости и боли. Окаянный! А она-то думала, что все у них сладилось. Нет, слишком много ей выпало за эти два дня… Душевные силы Розамунды были на исходе. Она вспомнила, с каким страхом ожидала разоблачения и кары за утерянную невинность, и ее одолел безудержный хохот. Не иначе, совсем потеряла после истории с маской голову – тряслась, как какая дурочка. И чего тряслась? Генри и не рассчитывал на ее невинность – которой и быть не могло после той ночи. Любая девушка, втрое ее глупее, сразу бы все смекнула. Ладно бы только это, от большого своего умишка она почему-то возомнила, что столь могущественный и богатый лорд может быть верным мужем. Ведь на себе же успела испытать его нрав… Хранить верность женщине не в его привычках, тем более жене, которой он дорожит не более, чем породистым скакуном. Что она, в самом деле, себе напридумывала? Однако злость на себя ничуть не умаляла боли, которую причинило ей отрезвление.

Розамунда, понурившись, побрела к постели, прекрасно понимая, что ей едва ли удастся что-то изменить. Откинув одеяло, она тут же уперлась взглядом в кровавое пятно и принялась горячо благодарить своего ангела-хранителя, надоумившего Генри принять меры предосторожности. Теперь ее никто не уличит в бесчестии. Даже такой мудрец и провидец, как сэр Исмей. Ее судьба решена. Но что эта судьба припасла для нее дальше, Розамунда не знала. Знала только, что, хотя Провидение было милостиво к ней, самая заветная ее мечта еще не сбылась. Да, теперь она не мужичка, а богатая и знатная дама, но ей так недостает любви и преданности…

Лежа на роскошном брачном ложе, Розамунда долго рыдала, оплакивая свою любовь, которую так чудесно нашла и так скоро потеряла, так незаметно и заснула – в слезах.