"На великом историческом перепутье" - читать интересную книгу автора (Ключников Юрий Вениаминович)

Глава 4. Мировая Революция. — Россия и Ленин

Обычно Политику определяют как "планомерное воздействие на государственные дела" или как "сознательную государственную практику". Одни ее свойства обнаруживают черты искусства, и потому о Политике говорят, как об искусстве государственного управления. Но в ней есть и другого рода свойства: — те, что приближают ее к области знания, к Науке: — "политика есть наука о государственном управлении".

Почему-то ученый спор, давно уже тлеющий вокруг вопроса о существе Политики, сосредоточивается по преимуществу на одном этом пункте: чем Политика является больше, искусством или наукой? Или — несколько в другой форме: каким образом элементы искусства сочетаются в Политике с элементами науки?

На мой взгляд, все приведенные определения и контроверзы покоятся на совершенно очевидном заблуждении и ни в какой степени не помогают уяснению того, чем является Политика по своему существу и каково ее назначение,

Мне представляется несомненным, например, что даже самая неискусная политика в той же степени имеет все свойства Политики, что и самая ловкая, самая тонкая. Значит, элементы искусства не должны почитаться чем-то особенно характерным для Политики. Что же касается Политики как науки, то наукой она оказывается ничуть не больше, чем любое другое жизненное явление, которое способно остановить на себе сознание людей и чрез это превратиться в предмет научного постижения. Следовательно, свойства «знания» и «науки» также не могут признаваться за основные, определяющие свойства Политики и конституировать ее понятие.

Остается отождествление Политики со всяким вообще государственным управлением. Им также трудно удовлетвориться. Во-первых, не всякое государственное управление есть непременно политика; а, во-вторых, не всякая политика есть непременно государственное управление. Она лишь особый род, особый способ государственного управления;

и вместе с тем она безусловно есть нечто гораздо большее, чем только это.

Говоря короче, всякий ищущий определить существо Политики, с самого начала должен признать, что даже для того, чтобы выступать как искусство, как наука и как государственное управление, она прежде всего должна существовать сама по себе, быть чем-то сама по себе, — быть Политикой.

Итак, что же она такое?

Она есть прежде всего одна из трех основных сил социально-этического порядка, управляющих изменениями и прогрессом в социальной жизни людей. Так мы определили ее в первой главе, так мы должны определять ее и теперь. Мы знаем уже, что легче всего можно понять природу Политики в том случае, если поставить ее в соотношение с категориями Справедливости и Времени. Мораль говорили мы — стремится управлять социальной жизнью людей с помощью норм абсолютных, независимых от условий эпохи и безусловно обязательных для сознания всех и каждого. Право направляет человеческие отношения посредством норм, установленных в принудительном порядке, обязательных лишь для той или иной определенной массы людей и действительных лишь в течение определенного периода или впредь до отмены в предустановленном порядке. Что же касается Политики, то она выражает собой требования отдельного, индивидуального случая, отдельной неповторяемой ситуации; таким образом, ее специальное назначение в том, чтобы обслуживать справедливое в моменте и на момент (как бы длителен порою момент ни был).

Политика имеет свои "общие правила", но она мало обращает на них внимания, если с их помощью не достигается какая-нибудь непосредственная цель. В случае надобности, — и это случается на каждом шагу, — она попросту переделывает, искажает, вывертывает наизнанку эти свои "общие правила", лишь бы только они стали в данном конкретном случае ее послушными орудиями.

В Политике есть и свои санкции. Она всегда действует в границах, которые не смеет перейти без риска… без риска провалиться. И вот этот-то риск провала, эта опасность неуспеха и есть в области Политики главнейшая из санкций. Напротив, если успех важного политического дела требует резкого нарушения права или наталкивается на противодействие моральных заповедей, политик перешагивает и через право, и через мораль. Иначе он не был бы уже политиком, но либо охранителем права, либо слугой морального долга. Именно по этой причине Л. Толстой57 мог утверждать, что человек, обладающий хоть минимальным моральным сознанием, не может быть политиком.**

______________

* * "Не только нравственная, но не вполне безнравственная личность не может быть на престоле или министром, или законодателем, решителем и определителем судьбы целых народов. Нравственный, добродетельный государственный человек есть такое же внутреннее противоречие, как нравственная проститутка, или воздержанный пьяница или кроткий разбойник. Деятельность всякого правительства есть ряд преступлений" — ("Единое на потребу. — О государственной Власти").

Из сказанного не вытекает, однако, что Политика не имеет ничего общего ни с Правом, ни с Моралью. Напротив, — как нами отмечалось уже в свое время, — она связана с ними крепкими и тесными связями.

В самом деле:

— В очень многих случаях Политика стремится удовлетворить требованиям воистину моральным, но только она прибегает при этом к методам и средствам, для морали совершенно неприемлемым. В других случаях это она, Политика, делает в зависимости от обстоятельств момента окончательный выбор между двумя конкурирующими нормами Морали. Наконец, в тех спорах между Моралью и Правом, в которых никто из них не в состоянии одержать верх над противником, окончательное решение очень часто остается опять-таки за Политикой.

Еще более тесны, пожалуй, отношения Политики к Праву. С полным основанием можно было бы утверждать даже, что первая находится на службе у второго, если бы одновременно нельзя было с таким же основанием утверждать и обратного. И действительно, политика проявляет себя всюду, где нет налицо подходящих юридических норм; таким образом она заменяет Право. — Когда новая правовая норма стремится войти в жизнь, Политика подготовляет ее приятие пропагандой в прессе, обеспечением ей большинства в парламенте, устранением заинтересованных противодействий ей. — Самый текст законов сплошь и рядом оказывается простой равнодействующей многообразных и противоречивых политических влияний. — Проведенный в установленном порядке закон может легко остаться мертвой буквой, если Политика не обеспечит ему достаточного уважения и строгого выполнения. — Но вот правовое предписание отжило свое время, становится непрактичным, несправедливым и нуждается в замене его новым; Политика снова тут, чтобы провести эту замену. — Существующие в каждой цивилизованной стране политические партии организуются и взаимно отгораживаются по признаку их отношения к существующей системе права, которую они хотят или поддерживать, или планомерно усовершенствовать, или разрушать. — Самый успех политических партий и их методы действия также находятся в прямом соотношении с Правом. Если Право на высоте своей задачи, политическая жизнь развертывается нормально, политическая борьба протекает в легальных формах, консервативные партии — господа положения. Если Право требует серьезных реформ, но само же указывает и пути к реформам, тогда руководящую роль получают в стране либеральные партии. Если же, наконец, правовой порядок перестал быть устойчивым, практичным и справедливым, но вместе с тем не найдено еще путей для его планомерного и безболезненного усовершенствования — тогда руководящее значение получают революционные настроения, революционные партии, революционная политика.

Чтобы еще отчетливее усвоить себе социальную природу и социальное назначение Политики, следует неизменно иметь в виду три наиболее характерные из ее черт:

— 1. она по самому существу своему всегда персональна (в личном или групповом смысле);

— 2. она обнаруживает себя почти исключительно лишь в действии;

— 3. она чрезвычайно сложна, так как решительно ничто не безразлично ей, все на нее влияет и на все она сама влияет.

Нет Морали там, где внутреннее сознание человека не служит ему проводником абсолютных велений. Нет Права там, где соответствующим образом формулированные предписания не установлены принудительно и не поддерживаются принудительно "законными властями". В Политике несущественно, кто и как действует и по каким побуждениям, но только вовсе нет Политики там, где никто и никак не действует.

Будучи по преимуществу действием, Политика особенно интересуется всем тем, что способно произвести немедленный, непосредственный эффект. Политик с величайшим вниманием относится иногда к самым ничтожным нюансам и штрихам событий, и к явлениям мгновенным и бесследно проходящим. Отдал ли г. Х визит г-ну У и когда; любит или не любит г. Z играть в бридж; была ли г-жа W любезна и почему на приеме у Т г. R так мало говорил, все это для политика может составлять вопросы первостепенной важности и таить в себе причины его успехов или поражений.

Умение разбираться в смене событий и пользоваться наиболее случайными и неожиданными сочетаниями их — едва ли не все в Политике. Но, ведь, всякий обречен жить в особом сочетании обстоятельств, быть своим собственным центром их и принимать решения по преимуществу на свой личный страх. Вот почему Политика всегда столь персональна и тяготеет одновременно ко многим центрам. Вот почему не может быть настоящим политиком человек, неспособный действовать за свою личную ответственность и не имеющий своих собственных политических видов, целей и путей. Великие политики это непременно крупные самостоятельные характеры, созданные для того, чтобы навязывать свою волю другим, управлять по-своему событиями или, по крайней мере, делать вид, что управляют ими. И чем больше кто-нибудь «персонален», «личен» в своей политической деятельности, тем более он значителен в качестве политика.

Теперь спросим себя:

— Всякое чисто персональное действие не есть ли, по самому характеру своему, действие революционного порядка, маленькая или большая революция; и, во всяком случае, нет ли в нем чего-то весьма родственного с революционными действиями и с революционным духом?

Революционер не имеет уважения к авторитетам и ставит себя вне законов Морали и Права, выше их. Он всегда борется. Он любит разрушать. Он организатор. Он хочет в чрезвычайно неблагоприятных обстоятельствах достичь осуществления поставленной себе задачи.

А политик?

Он совершенно в том же положении. Но здесь не сходство, а именно взаимопроникновение понятий. Наиболее чистый тип политика нужно искать среди революционеров;

а политикой, наиболее свободною от всех посторонних примесей (моральных и правовых), несомненно является политика революционная.

Факт этот можно объяснить и иначе. Мы уже отмечали однажды тесную взаимную связь между моральными устремлениями и консерватизмом. Всякий консерватор есть лицо, поддерживающее существующий публичный порядок. Чтобы действовать в качестве политика, консерватор не имеет необходимости опираться только на политику. На его мельницу льют воду и Мораль с ее абсолютными предписаниями и санкциями, и Право со всем его могучим аппаратом принуждения. Следовательно, он может достигать чисто политических эффектов, действуя в качестве человека, преисполненного Морали, или следующего путями Права. Приблизительно также обстоит дело и с либералом или прогрессистом. Этот — в первую очередь опирается на Право и лишь во вторую на Мораль, но и он, следовательно, сверх чисто политических ресурсов располагает в своей деятельности еще и ресурсами моральными и правовыми. Напротив, совсем в ином положении находится революционер. Установленная Мораль сделалась, с его точки зрения, служанкой недопустимого социально-политического порядка и потому она для него не Мораль, — Равным образом и Право, выражающееся в нормах, которые следует без остатка разрушить, не есть для него Право. Поэтому-то он и восстает против обоих. Он протестует против них. Он борется против них всеми возможными для него средствами; не беда при этом, что многие среди них кажутся совершенно «невозможными» его противникам. Борьба против старых Права и Морали становится всей его жизнью. Все для этой борьбы. Все ради того, чтобы она завершилась победой…

Если существующий правовой порядок и моральные традиции достаточно еще крепки и их трудно сокрушить, революционер идет на то, чтобы пожертвовать своей жизнью. Его повесят, но смерть его найдет широкий отклик, а его идеи, благодаря ней, найдут новых последователей. Когда же вместо того, чтобы умереть — более практичным и целесообразным становится вести секретную пропаганду или действовать заграницей, революционер поселяется в конспиративных квартирах, "уходит в подполье" или превращается в политического эмигранта. Если удобнее всего расшатывать существующий политический строй восстаниями, революционер устраивает восстания. Если он находит момент подходящим для революционного взрыва, он и его товарищи выкидывают красный революционный флаг.

Короче говоря, все поведение и вся психология подлинного революционера целиком обусловлены возложенной им на себя политической задачей, но отнюдь не "моральными предрассудками" или "уважением к праву". Каким образом в этом революционном служении, при всех его отрицательных сторонах, отражаются все же веления Высшего Добра и действительно Абсолютной Справедливости — это совершенно иной вопрос. Чрезвычайно интересный и серьезный, он целиком относится к области философской этики и здесь, к сожалению, не может быть ни разрешен, ни даже рассмотрен.

Человек без большой силы характера и без энергии не годится в революционеры. Но одних характера и энергии в данном случае недостаточно. Главное в революционере — способность к жертвам. Нужно уметь порвать все нити, привязывающие человека к его окружающим. Нужно привыкнуть к нужде, к необеспеченности завтрашнего дня, к преследованиям. Больше: истинный революционер должен уметь жертвовать не только своей собственной жизнью, но и жизнью своих лучших сотрудников и друзей. В случае надобности, он должен без колебания посылать их в тюрьмы, на баррикады, на казнь. Чтобы привлекать все новых и новых последователей, ему приходится преувеличивать успехи революционного дела, а иногда и просто лгать. Лжет он и для того, чтобы скрыть от непосвященных или от врагов свои истинные намерения, — иначе самая его деятельность сделалась бы невозможною. Обстоятельства могут заставить его делать и много других предосудительных, с обычной точки зрения, поступков и, даже вообще считать, что ему решительно все позволено ради его дела. Да, да — ради дела он готов идти на все. Все ради победы! Однако, потому ли только делает он все это, что он революционер? Нет, на мой взгляд — прежде всего потому, что он политик.

Когда революционные настроения достаточно назрели в стране, создается целая градация революционных типов. Одни из них стремятся оставаться верными первоначальным идеалам и предпочитают работать с помощью испытанных революционных приемов; другие находят выгодным войти в контакт и соглашение с нереволюционными, но прогрессивными кругами; третьи, напротив, все более и более повышают свои революционные требования, провозглашают догматы все более радикальные и предпринимают действия, все более «крайние», "экстремистские".

И вот — революция вспыхнула. Что приносит она с собою в первую очередь? Она разрушает старый правовой строй, отодвигает на задний план вековые моральные традиции и затем сама склоняется пред капризами и порывами "революционного момента". Герои революции появляются на шумной исторической сцене, действуют некоторое время и затем исчезают кто безнадежно скомпрометированный, кто запуганный ходом событий, кто, — поплатившись жизнью за миг творчества, власти и славы.

У каждого своя собственная идея революции. Каждый волен действовать по собственному плану и за свой личный риск и страх. У революционного процесса есть и своя логика, и своя психология, но логика и психология, недоступные пониманию всех или большинства. Нужна какая-то особая интуиция, чтобы уметь понять их, пользоваться ими и направлять их. Одним словом, для этого нужно обладать гением революционного вождя; а обладать им, естественно, могут одни только единицы. Зато лицо, наделенное, такого рода гением, не может не являться одновременно гениальным политиком.

Ясно почему:

— Все в подлинной революции зависит от момента. Одна речь, один батальон солдат или поезд с провиантом могут, при известных условиях, решить судьбу всей революции. Следовательно, нужно иметь талант быстро принимать верные решения, быстро и легко лавировать ради достижения данной временной цели, внезапно менять свои намерения, обещания, методы действия, находить новые ресурсы.

Говоря другими словами: — это именно во время революции необходимо прежде всего действовать: — это революционеры умеют действовать с наибольшей решительностью и энергией; — это революция, наконец, с наибольшей неумолимостью парализует всякое право и всякую мораль. Следовательно, состояние революции совершенно исключительно благоприятно для того, чтобы Политика сделалась главнейшей движущей пружиной социальной жизни за счет Морали и за счет Права.

С этой точки зрения можно с полным основанием утверждать, что чем больше в той или иной стране существует благоприятных условий для революции, тем более Политика берет в ней, в качестве социального двигателя, верх над Моралью и Правом. И обратно: — чем больше в данной социальной среде Политика берет верх над двумя другими силами социального прогресса, тем больше там благоприятных условий для революции.

От этого заключения сам собой напрашивается переход к другому заключению, для нас здесь еще более важному.

А именно:

— Если в среде народов есть такие, которые наделены по преимуществу «политическим» характером, как есть другие с характером по преимуществу «правовым» (Америка Вильсона) или «моральным» (Германия Вильгельма II), то это безусловно должны быть народы, живущие в наиболее ненормальных, неустойчивых социально-политических условиях и наиболее предрасположенные к революциям.

Главнейшими из условий, предрасполагающих страны к революциям, мне представляются нижеследующие:

— Весьма отсталое государственное устройство.

— Правительство, кажущееся весьма сильным и опирающееся на господствующие меньшинства при полном пренебрежении к интересам подавляющего большинства населения.

— Полная невозможность изменить правительственный строй в порядке мирном и с помощью средств легальных.

— Мало удовлетворительное внутреннее состояние государства и, в особенности — плохое его экономическое положение.

— Непосредственные внешние опасности.

— Весьма отсталая цивилизация.

— Разительные социальные неравенства.

— Бурное историческое прошлое страны, заполненное внезапными политическими переменами, восстаниями и революциями разного рода и разного значения.

— Недовольство народа существующим положением вещей, превратившееся в его естественное состояние.

— Почти полное отсутствие политического опыта и интереса к политическим делам у подавляющего большинства народных масс.

— Общественное мнение слабое и раздробленное.

— Исключительно сильное влияние отдельных личностей в качестве вождей партий или публицистов.

— Существование в течение долгого времени и относительно весьма сильное влияние революционных обществ и группировок.

И, наконец, — быть может, наиболее существенное условие:

— Революционный дух должен владеть в таком народе не широкими народными массами (революции никогда не делаются большинством), но лишь сравнительно очень небольшим числом лиц, интересующихся ходом политических дел и стремящихся защищать массы против угнетения их господствующими классами. Что же касается самих масс, то они должны представляться лишь удобным горючим материалом в руках революционеров по призванию, готовым проявить себя в подходящий момент сборищем людей, лишенных правового смысла и отказавшихся от всех моральных устоев.

Таким образом, у народов-"консерваторов" с ярко выраженным «моральным» характером моральными должны являться (хотя бы в принципе) все. У народов-"либералов" или «прогрессистов», обладающих «правовым» характером, право должно поддерживаться большинством населения. У народов-"революционеров" с их преимущественно «политическим» темпераментом революционную политику делают меньшинства и отдельные единицы.

Но с другой стороны:

— Когда в той или иной стране, Мораль оказывается доминирующей социальной силой, то она действует лишь в интересах отдельных правящих единиц и ничтожных меньшинств. Когда Мораль уступает первенствующее место Праву, то выгодами Права начинает пользоваться организованное (формальное?) большинство населения. Когда же в процессе внезапно разразившейся революции ходом социальных дел единовластно берется править Политика, тогда на первый план выдвигаются воля и прихоти всех, тогда все должны быть относительно удовлетворены и все решают участь революции.

Отсюда — новый характерный признак Политики, как источника всякой революции:

— Вместо того, чтобы покоиться на начале неравенства и иерархии, как Мораль, — или на начале равенства, как Право, революционная Политика ищет свою опору в принципе неразличения и единства.

Единство есть самая основная категория всякой Революции. Объединение всех — ее первая цель, потому что только цель объединения и может увлечь одновременно всех.

В полном согласии с только что отмеченной необходимостью для революции опираться на дезорганизованные, своевольные массы и затем их объединять вырабатываются обычно революционные программы.

В маленькой стране достаточно бывает иногда весьма скромных требований, чтобы зажечь революцию и вести ее под их флагом. Но подобные революции не могут получить широкого размаха и заканчиваются сравнительно мало существенными переменами. Мы же здесь интересуемся лишь странами, мощно влияющими на ход всей международной жизни и, следовательно, внимание наше мы можем обращать лишь на те из революций, которые способны приобрести значение революции мирового масштаба.

Мы, значит, спрашиваем себя:

— Каково должно быть содержание революционной программы для того, чтобы очень большая страна могла увлечься ею?

— Наличие каких условий требуется для того, чтобы подобного рода программа могла осуществиться хотя бы временно?

— При каких условиях революция в одной из крупных стран способна превратиться в мировую революцию?

Отвечаем:

— Очень большая страна, правительственное устройство которой находится в весьма отсталом состоянии, и в которой относительные спокойствие и благополучие поддерживаются путем гнета и принуждения, — предполагает население весьма пестрого национального состава, части которого живут своею обособленною жизнью и держатся в повиновении целому на основании девиза: divide et impera, разделяй и властвуй. Желая привлечь к себе в таких странах симпатии наиболее широких народных масс — т. е. масс, стоящих в большинстве на очень низком культурном уровне и находящихся в самых разнообразных культурных условиях, соответствующая революционная программа должна быть в состоянии удовлетворять всех и каждого без различия их национального происхождения, степени духовного развития и при единственном лишь условии, что приемлющий ее тяжко страдает от существующего социального и политического неустройства.

По этой причине революционная программа, о которой речь, должна быть весьма простой по составу своих мыслей и для всех легко понятной. Она должна содержать в себе требования, весьма заманчивые для всякого, кто страдает и морально, и материально. Она должна обращаться к инстинктам и чувствам наиболее простым и естественным. Она должна взывать к справедливости, но к справедливости упрощенной, грубой, карающей и обещающей награды.

Чем более обширна и радикальна революционная Программа, тем лучше она должна быть разработана и тем дольше принуждена она ожидать своего возможного осуществления. Силою вещей революционер с широкими политическими горизонтами, не желающий довольствоваться посредственными результатами или преходящими успехами и принимаемый за утописта даже в среде своих ближайших друзей, превращается в теоретика революции.

Он развивает и оттачивает программу своей партии. Он старается укрепить и углубить ее научные основы. Он заботливо собирает и систематизирует все данные, исторические, статистические и другие, так или иначе полезные для революционного дела. Он тщательно изучает основы революционной тактики. Он ясно отдает себе отчет во всем, что теоретически благоприятно или неблагоприятно для революции, что может обусловить ее окончательный успех или, напротив, полное ее крушение.

Еще раз: — какое разительное отличие от либерала, а тем более от консерватора. Консерватор не призван создавать нечто совершенно новое и преодолевать непреодолимые препятствия. Для своей текущей работы он имеет в своем распоряжении все, что ему нужно. Все основные проблемы его политического направления обдуманы и разрешены с давних пор. Все заранее приготовлено;

на все имеется традиция, привычка, система и порядок. Ему достаточно лишь продолжать — почти автоматически, совершенно спокойно. Свое внимание ему приходится обращать лишь на детали и на нюансы, на изменения второстепенного значения. Даже наиболее решающие события ему не представляются исключительными и чрезвычайными, требующими новых методов действия и новых принципиальных предпосылок. Он вообще не способен представить себе, чтобы возможны были такие обстоятельства, при которых возникал бы вопрос о новых методах и о новых предпосылках. А тогда для чего же ему всякие "теоретические обоснования", всякие проблемы тактики, упорные подготовительные работы — словом все то, что от противников его, революционеров, требует исключительных личных качеств и почти сверхчеловеческого напряжения воли?

В конечном счете отмеченная разница в положении революционера и консерватора сводится к очень простому общему правилу: чем труднее данному лицу достичь желанной политической цели, тем больше разного рода усилий должно быть сделано им. И обратно: чем легче цель, тем меньше нужно для нее усилий. При желании можно прибавить: в той мере, в какой невозможно достичь желаемого эффекта с помощью одних только «честных» приемов, политик по необходимости обращается к приемам менее безукоризненным, а то и просто бесчестным. Последнее в одинаковой мере относится не только к политикам-революционерам, но и к либералам, и к консерваторам. Либерализм и консерватизм, стало быть, ни с какой стороны не являются гарантией максимальной этической безукоризненности своих служителей. Здесь, быть может, с особенной наглядностью сказывается, насколько мало способны покрывать друг друга представления об этически совершенном (о нравственности) и представления о моральности и праве.

В современную нам эпоху — а, по существу, и во все вообще эпохи наиболее широкой, законченной и типичной революционной программой является программа революционного социализма. Взятые в своем чисто политическом аспекте, сущность и руководящая тенденция социализма сводятся к полному объединению условий жизни всех людей, к единству всех, к требованию единой организации всех в качестве людей трудящихся. Долой всякое неравенство и лживое, искусственное равенство. Вперед от демократии, лицемерно провозглашающей это равенство, чтобы вечно поддерживать самые разительные неравенства! Пусть будут отменены права большинства над меньшинствами. Каждому по потребностям. Соединяйтесь же пролетарии всех стран, чтобы победив всех врагов своих — стать в будущем единой социальной силой во всем мире и во всем человечестве! Во имя этой высокой цели — беспощадная борьба со всеми притеснителями и эксплуататорами. А после… после уже более никакой закаменелой морали и никакого двуличного права; но самое совершенное и неукоснительное приспособление всех социальных правил ко всем решительно, даже наиболее случайным и преходящим, требованиям социальной жизни. То есть: — неограниченное господство Политики.

Социалисты всегда отчетливо сознавали, насколько трудно в современных условиях достичь подобного идеала. Потому-то, несомненно, они и выработали с таким трудолюбием и с такой настойчивостью свою «научную» социалистическую доктрину; потому-то они так крепко и держатся за нее, как за главнейшее оружие; потому-то они и являются лучшими специалистами в вопросах тактики, виртуозами революционной пропаганды и суровыми рыцарями дисциплины.

Однако, я говорю здесь, конечно, не о тех социалистах, что социалисты лишь по названию, и не о тех революционерах, что революционер лишь по паспорту.

Среди всех великих народов Русский Народ наиболее предрасположен играть мировую роль с помощью средств по преимуществу «политических» и революционных.

Чтобы убедиться в этом, достаточно припомнить его историю, его этнический состав, его правительственный строй до марта 1917 года, основной характер его политической идеологии.

Русская история…

Насколько она мятежна, хаотична, изначально лишена всего, что было бы в состоянии кристаллизоваться и сделаться прочным и устойчивым. Сколько разного рода кризисов, неожиданных перемен, революций, войн, социальных движений! Какие разные люди — и как по разному — правили ею!

Не станем слишком далеко углубляться в века и вызовем в памяти лишь черты России царского «Московского» периода и периода «Петербургского», императорского.

Ценою героических усилий народных масс, гибкостью, осторожностью и настойчивостью московских князей Русь избавилась от тяготевшего над нею татарского ига и широким шагом пошла навстречу новой жизни. Раньше всего ей предстояло укрепить державную царскую власть и защитить шаткие государственные границы от многочисленных опасных врагов.

Выполнению первой задачи много содействовал царь Иван IV Грозный 58, сознательно и безжалостно искоренявший старинное русское боярство, враждебное идее сильной монархической власти. Этому царю, собственноручно убившему одного из своих собственных сыновей, наследовал царевич Федор59, богобоязненный, слабый, неврастеничный, игрушка своих окружающих, а в первую очередь — послушное орудие Бориса Годунова60. Последний, татарин по происхождению, умудрился сделаться шурином нового царя, умертвил другого его брата, а по смерти Федора сам взошел на трон православных царей московских. Далее следует беспокойный период междуцарствия, — "Смутное Время", — занятие Москвы поляками, создание народных ополчений на защиту родной страны, земские Соборы. Наконец, открывается царствование Дома Романовых, продолжавшееся с небольшим триста лет.

За первыми двумя Романовыми, Михаилом61 и Алексеем62, архаическими и безличными, появляется Петр Великий63, революционер на троне, сразу превративший Святую Русь в государство европейской складки (хотя бы лишь по заданиям), — в «империю». Первый русский император не остановился перед тем, чтобы приговорить к смерти единственного сына за противодействие своим стремительным и грандиозным реформам, вследствие чего, по смерти Петра, трон русский перешел к его жене императрице Екатерине Iе4, простой лифляндке, необразованной и не отличавшейся чрезмерной добродетельностью. За первой императрицей последовало в итоге дворцовых переворотов несколько других императриц, весьма разнообразного происхождения, управлявших Россией при помощи своих любовников, иногда весьма многочисленных, главной политической обязанностью которых было бороться против державных притязаний высшего или среднего дворянства. Попутно были убиты один претендент на престол и один детронированный своею женой император: Петр III65 (муж Екатерины II66).

После Екатерины II, выдающейся государственной деятельницы, много содействовавшей прогрессу в России и крепко дружившей с предшественниками французской революции, пока не наступила сама эта революция, императором всероссийским сделался ее сын, Павел I67. Это был человек совершенно неуравновешенный, чтобы не сказать ненормальный; истинное его происхождение внушало серьезные сомнения. Его убили в порядке очередного дворцового переворота, — с ведома двух его сыновей. Старший из этих сыновей, Александр I68, стал вместо отца у кормила Российского правления. Мистик, мечтатель, заклятый враг всякого деспотизма, настоятельно стремившийся в начале своего царствования к введению в России радикальной конституции западного образца, он кончил тем, что оказался оплотом не только страшной внутренней реакции, но и реакции мировой — сделавшись главой недоброй памяти Священного Союза. Потом он вдруг загадочно сошел с исторической сцены и, по народному мнению, кончил свою жизнь святым отшельником в далекой Сибири, в Томской губернии. Преемником этого императора явился его брат, Николай I69, взявший власть в свои руки в трагической обстановке революции 14 декабря 1825 года. Грубый, невежественный, ограниченный, закоренелый реакционер, он тридцать лет держал Россию в страшных тисках, а затем отравился в итоге неудач Крымской войны. Сын его, Александр II70, начал свое царствование с того, что решительно порвал с политикой своего отца и открыл короткую "эпоху великих реформ", за которой последовала долгая эпоха реакции. Когда Александр II пал жертвой революционного террора, на престол вступил «царь-миротворец» Александр III71, болезненно пристрастный к вину и от вина умерший. Следующая очередь оказалась за последним из Романовых, Николаем II72, отдавшимся во власть темному проходимцу Распутину73 и бессудно расстрелянным вместе с семьей во время своей ссылки, в 1918 году.

Такова личная судьба русских самодержцев почти за четыре последних столетия русской истории. Как и во всякой другой абсолютистской или полуабсолютистской стране, она по необходимости составляет одну из существеннейших частей истории России вообще.

Не правда ли, какая характерная, — какая ужасающе яркая картина?

Все эти цари, императоры и императрицы, смешанной и даже сомнительной крови, весьма часто совершенно чуждые управляемой ими стране, одни ограниченные, другие сумасшедшие, третьи чадоубийцы и даже отцеубийцы, почти все до одного плохо начавшие или плохо кончившие, — разумеется, менее всего на свете были призваны внушить русскому народу идею устойчивости и святости верховной государственной власти. Тщетно было бы искать у них прекрасных и благородных в своей вековой закрепленности моральных традиций или трезвого и продуманного уважения к праву- Мораль и право были одинаково непонятны и ненужны им. Превыше их была для них их собственная воля, проявлявшая себя совершенно по-разному в зависимости от обстоятельств.

Одни из них являлись, как мы видели, подлинными реформаторами, почти революционерами, далеко обгонявшими в своей деятельности и развитие своего народа и свое время, другие были реакционерами, третьи — сначала реформаторами, потом реакционерами. Абсолютные владыки в своей стране, они гораздо больше повиновались, чем повелевали. Повиновались собственным страстям, заинтересованным нашептываниям своих окружающих, но прежде всего, — обстоятельствам, моменту. Это были самые послушные слуги момента и потому-то в большинстве случаев такие плохие политики.

Как можно было заранее ожидать, наиболее надежной опорой русского престола сделалось русское дворянство, а в особенности, высшая русская аристократия. Потомки владетельных русских князей, боровшихся в свое время против усиления на Руси единой царской власти, постепенно потеряли память о своем собственном былом самодержавии и стали платить царям рабской преданностью за великие милости и привилегии, получаемые от них. И тем не менее русские аристократы оказались большими мастерами дворцовых переворотов, немало их участвовало в разное время в революционных движениях и восстаниях, а некоторые действовали даже в качестве террористов. В частности, убийство отвратительного Распутина лицами, весьма близкими к царской фамилии и ко двору, невольно вызывает в памяти технику русских государственных переворотов в XVIII веке. И разве накануне февральской революции 1917 года не обсуждались в Петрограде планы убийства Николая II, т. е. нового дворцового переворота, в целях радикального разрешения безнадежно запутавшегося политического кризиса? В настоящее время сообщения об этих планах передаются преимущественно лишь как слухи; но если история подтвердит их, то она подтвердит одновременно и то, что подобный тип революционных настроений и замыслов гнездился главным образом в среде высшего русского дворянства.

Так или иначе, но мы вправе считать, что "революционный дух" не был вполне чужд ни самому царствующему дому, ни вернейшим его слугам голубой крови и белой кости.

А какого рода жизнью жили тем временем русские народные массы?

Воистину невыносимой.

Лучшим доказательством тому служат многочисленные народные волнения, восстания и бунты по причинам то религиозного, то политического, то экономического и социального характера. В XVII-м столетии, например, русское правительство жестоко расправилось с громадным количеством противников церковной реформы, — «староверами». В том же XVII-м веке широкие волны недовольных устремились к границам русской земли и за границу, за пределы досягаемости царя и его страшных слуг. Все более организованною и грозною силою становится свободолюбивое, вольное казачество с его своеобразным анархо-коммунистическим укладом жизни. Некий вор и разбойник, Стенька Разин74, устраивает грандиозное восстание, распространившееся на все необъятные просторы матушки-Волги и причинившее немало хлопот и забот батюшке-царю. В следующем, XVIII-м столетии крестьяне, прикрепленные к помещикам и к их поместьям, массами поднимаются против своих угнетателей и жгут, режут и грабят в имениях и городах под водительством казака Емельки Пугачева75. В XIX-м веке, особенно в царствование Николая I, крестьянские волнения и восстания делаются все более и более частыми. Позже они наводят Царя-Освободителя на мысль, что "лучше дать реформу сверху, чем ждать, что она сама сделается снизу". Едва только начала вставать на ноги русская промышленность и стал образовываться русский рабочий класс, как открылся во второй половине XIX века — период беспрерывных рабочих волнений.

Было бы странно ожидать, чтобы, живя среди всех этих потрясений, народ русский выработал в себе какое-либо чувство порядка или любовь к создавшемуся быту. Жертва тиранической власти своих монархов, поверженный в самую глубокую нужду, сознательно оберегаемый от просвещения, нарочито приучаемый правительством к пьянству в целях поддержания бюджетного равновесия в государстве ("пьяный бюджет"), вплоть до самого последнего времени лишенный элементарнейших гражданских и публичных прав, — откуда мог бы наш камаринский мужик почерпнуть уважение к Праву или создать в себе прочные устои Морали? Религия настойчиво внушала ему сносить всякое иго. Значит, надо было сносить и иго государства, подавляя в себе ненависть к нему только для того, чтобы она все более и более накоплялась где-то в глубинах души. Однако, даже и под целительным покровом церкви нельзя терпеть без конца и без малейшей надежды на лучшие дни. И надежда была у темного русского народа. Наивная и смутная надежда, что все изменится вдруг в один прекрасный день и что вековые страдания сразу будут искуплены. Зазвонят колокола невидимого града Китежа, "проснется земля"… Кто же произведет желанное чудо? Про то, пожалуй, даже и старики не знают; а коли и знают, так не сказывают. Быть может, его сделает тот же царь, который сам-то к народу добрый и хочет для него правды, да только окружен плохими, корыстолюбивыми приближенными. Так вот пошлет царь всех своих советников к чертям и даст стране законы, какие надо, настоящие. Он их уже, может быть, и дал давно, да только министры скрывают их от народа. А коли не царь, так там в Питере, да в Москве найдутся люди, которые разберут… Там есть такие люди…

Легко себе представить после всего сказанного, какие запасы страшного взрывчатого или горючего материала таила в себе душа русского простолюдина.

Легко себе представить и то, на что способна русская народная душа, однажды воспламененная.

Чем тогда остановить страшный взрыв ее чувств и дикий пожар ее воли?

Религией?

Призывами к Морали?

Нет. В глубинах своей совести даже и знаменитый камаринский мужик твердо знает, что религия и мораль на его стороне.

Правом?

Но он решительно ничего не понимает в праве и не имеет к нему ни малейшего вкуса.

Здравый смысл и практический расчет выручат?

Однако, откуда у него взяться этим западноевропейским добродетелям? Приученный к самым тяжелым страданиям, он не боится ничего. Ему нечего терять. Ему нечего жалеть.

Но вместе со всем этим никак нельзя забывать, что русский народ великий народ, богатый лучшими душевными качествами, чрезвычайно способный к самоусовершенствованию и прогрессу и осуществляющий прогресс с поразительной быстротой. Россия пятьдесят лет тому назад и та, какой она была ко дню революции, это две совершенно разные России. Несмотря на отсталое состояние своей цивилизации, она не только сумела отстоять себя от всех более цивилизованных соседей, угрожавших ей, но расширить безгранично свои пределы и осуществить громадную культурную миссию внутреннюю и внешнюю.

Ко времени революции население России состояло более чем из 160 различных народностей. Среди них великорусская народность являлась тою, которая устроила русское государство и которая оставила наиболее сильный отпечаток на всей культуре. Остальные народности вошли в состав России в силу самых разнообразных оснований:

более всего — в порядке мирной колонизации русскими элементами земель инородцев, часто путем завоевания, иногда в итоге добровольного присоединения к России, иногда через переселение в Россию чужеродных ей элементов. Вся относительная заботливость правительства о населении целиком сосредоточивалась на одних только русских, которые в правовом отношении обладали всеми признаками "господствующей нации". Напротив, очень многие из национальностей имели достаточно оснований считать себя угнетаемыми Россией и таили против нее острую горечь уязвленного национального самолюбия.

Уже самый этот факт политического угнетения весьма Значительной части российского населения — включая сюда отчасти даже украинцев — создавал в России атмосферу, исключительно благоприятную для разного рода революционных брожений. Всегда оказывались налицо группировки, готовые по национальным мотивам действовать против русского правительства и жаждущие его окончательного низвержения.

Едва ли еще большее значение имел отмеченный факт для политической психологии самих русских. Однако, дойдя до настоящего пункта, мы в дальнейшем должны сосредоточить все наше внимание исключительно на русских образованных классах — или на т. наз. русской «интеллигенции», — как на главнейших носителях русского политического сознания.

Это она, по преимуществу, — русская интеллигенция — отражала и формировала русское общественное мнение. Это она невольно приобрела монополию представлять политическую волю русского народа. Несколько раньше нами отмечалась та роль, которую у «политических» народов играют меньшинства и вожаки. Именно эту роль и выполняла русская интеллигенция в отношении всех остальных масс русского народа: она была его политически руководящим меньшинством (и каким ничтожным меньшинством!), а вместе с тем это она же поставляла для него политических и общественных вождей.

Русские интеллигенты обречены были особенно тяжко страдать от чудовищных недостатков политического строя родной страны, т. к. видели эти недостатки лучше, чем кто-либо иной. В силу своей утонченной духовной организации они были более всех чувствительны к несправедливости и к окружающему их злу. Без риска преувеличения можно утверждать, что положение самой русской интеллигенции в России было в высшей степени трагическим.

И вот почему:

— Она чувствовала себя частью народа великого, сильного, богатого, способного к прогрессу. Она знала прошлое своей страны. Она вправе была ожидать для нее великого будущего. И вместе с тем, приходилось жить под гнетом архаического режима, видеть над собой правительство, опирающееся на народную темноту и ее поощряющее, отчетливо сознавать тяжесть положения всех тех, кто не принадлежит к маленькой группе привилегированных, безнадежно развращенных привычкой к привилегиям. Русскому интеллигенту хотелось быть гордым своим отечеством и он не мог быть гордым им, зная всю его отсталость, всю его несправедливость, всё его неустройство. В большинстве великороссы, сплошь и рядом дворяне и лица, окончившие университет, интеллигенты наши пользовались такими преимуществами правового положения, которое при прочих русских условиях вполне могло бы сделать им их личную жизнь легкой и приятной. Но как же было им пользоваться какими-либо выгодами, когда главнейшей их задачей было радикально изменить правовое положение всех и каждого? Они стремились служить прогрессу своей страны, — это было чрезвычайно трудно, так как всякий прогресс признавался правительством опасным или подозрительным. Лучше было бы, конечно, просто ни о чем не думать, не ставить себе никаких задач, а жить в свое собственное удовольствие. Однако, глубокое сознание социальной ответственности решительно запрещало это русскому интеллигенту. Жить только для того, чтобы наслаждаться жизнью, означало бы для него перестать быть интеллигентом.

"Народ" русский погружен во тьму — нужно его просвещать. Он живет среди ужасающей нищеты — нужно улучшить его материальное благосостояние. Он беспомощен в борьбе с болезнями — необходимо его лечить. У него нет никаких прав — у него должны быть права человека и гражданина. Весьма многие из русских подданных лишены важнейших прав только потому, что они нерусского происхождения — будем же бороться рука об руку с ними за расширение их национальных прав. Россия вынуждена жить в соседстве с западными народами, унаследовавшими от прошлого весьма высокую цивилизацию;

— следовательно, нужно сделать так, чтобы она как можно скорее оказалась в состоянии зажить с этими народами одной общей жизнью. Каждый народ непременно выполняет ту или иную историческую миссию; малый народ малую, великий — великую. Необходимо, чтобы великий русский народ осознал свое мировое призвание и принялся сознательно выполнять его. Все это русские интеллигенты считали себя обязанными делать за весь русский народ — во имя его и его именем.

Короче говоря, в вечном российском хаосе на интеллигенции русской лежала обязанность удовлетворять всем очередным требованиям социального прогресса родной страны. В одно и то же время ей приходилось служить выразительницей и ее моральных запросов, и ее жажды права, и ее политического действования. Отсюда-то — по преимуществу этический характер жизнепонимания русской интеллигенции и ее совершенно исключительное значение в новой и новейшей истории России.

Думать и действовать за русский народ в условиях жизни деспотической и полудеспотической России было для русских интеллигентов подвигом весьма трудным. Так как правительство неизменно обнаруживало самую суровую жестокость по отношению ко всем их попыткам служить народу, то приходилось "идти против правительства" и обрекать себя на всевозможные кары. В силу этого, противодействие правительству сделалось как бы традицией в русских интеллигентских кругах. Знаменитый Герцен76 получал для своей газеты "Колокол"77 такие сведения о всех действиях и намерениях правительства, которые могли исходить лишь из кругов, наиболее близко стоящих к министерствам и ко Двору. Так далеко заходило это противодействие. Скрывать у себя запрещенную революционную литературу и помогать всячески революционерам считалось как бы обязательным для каждого порядочного человека. Быть "под надзором полиции" или подвергнуться «высылке», носить титул "политического преступника" являлось предметом гордости для русского интеллигента и обеспечивало ему уважение даже его врагов и преследователей. Сверх всего, "работать на пользу народа" значило отказаться от жизни мало-мальски удобной и приятной, утратить вкус ко всякому комфорту, перестать быть практичным и экономным, отодвинуть на задний план радости семейные и личные. Немного выше мы уже говорили обо всем этом, как об условиях жизни и деятельности всяких истинных революционеров вообще; не наша вина, что теперь то же самое нам пришлось снова повторить, описывая духовный облик русских интеллигентов. Воистину, они менее чем кто-либо стремились составить себе состояние или обеспечить себе видное положение, или прочно обеспечить благополучие своей семьи. Их жизненный уклад весьма редко сообразовался с каким-либо заранее выработанным планом, в котором все было бы и предусмотрено, и взвешено.

В постоянном единоборстве с правительством и правящими кругами, русский интеллигент не сумел вместе с тем достаточно близко подойти к «народу», которому служил и ради которого жертвовал всем. Как очень часто говорится еще и до сих пор, — он не сумел "слиться с ним".

И действительно: — он служил ему именно потому, что не был, как он. «Народ» и интеллигенты не понимали друг друга в России. Психология, быт, обычаи и привычки, воспитание и политические воззрения — все было различно и как-то несоизмеримо в русских народных массах и в русской интеллигенции. Отсюда-то и проистекала трагическая тщетность всех попыток этой последней «слиться» и «воссоединиться» с народом.

Прочное духовное единство народа и интеллигенции в России, несомненно, являлось одним из высших русских культурных идеалов. Но пока идеал этот оставался недостигнутым и недостижимым, русские интеллигенты были обречены чувствовать себя изолированными в своей, стране, — «беспочвенными», лишенными достаточных реальных сил, чтобы воздействовать планомерно на правительство или руководить народом и определять таким путем ход русской политической жизни.

Эта изолированность и слабость русской интеллигенции обнаруживались с тем большею яркостью, что и в ее собственных рядах не было единства мыслей и близости политических темпераментов. Благодаря исключительно суровой цензуре, отсутствию права собраний и союзов (все это вплоть до ХХ-го века) русская политическая идеология не имела возможности правильно развиваться и выделить, какую-либо одну господствующую доктрину. Отдельные течения этой идеологии шли по самым разнообразным направлениям, то временно сливаясь, то пересекаясь, то оставаясь все время независимыми друг от друга. Главной связью между разрозненными группами русских интеллигентов — помимо чисто формального идеала прогресса и общего блага — обычно служили выдающиеся русские публицисты, "властители дум", «учителя» и «вожди», одинаково уважаемые всей русской интеллигенцией, а особенно — русским юношеством. Наверное, эта-то именно внутренняя разрозненность русской интеллигенции и была главной причиной, почему так велика бывала во всех русских политических движениях роль отдельных личностей, и почему русские интеллигенты так привыкли следовать за кем-нибудь как за учителем и вождем.

Так как контраст между идеалом и действительностью неизменно оказывался чрезвычайно резким, так как надежды на достижение достаточного общественно-политического прогресса рушились одна за другой, то волей-неволей русским интеллигентам приходилось сосредоточивать все свое внимание на принципах самого общего характера, на формулах, наиболее элементарных, и на целях, наиболее далеких, теоретичных и абстрактных при всей их жизненной необходимости. Детали программы и ее систематическое развитие их интересовали несравнимо менее. Мы вправе были бы поэтому утверждать, что русская интеллигенция проявляла себя «непрактичной» не только в своей жизни и в своих действиях, но и в своей мысли:

идеи и доктрины притягивали ее к себе тем сильнее, чем более они оказывались широкими, абстрактными и неосуществимыми.

Последнее обстоятельство в свою очередь объясняет нам ту чрезвычайно характерную и существенную черту былой русской действительности, что с давних уже пор Россия оказывалась обычно в весьма близком соприкосновении со всеми идейными течениями Запада.

Разумеется, западные политические идеи интересовали русского интеллигента прежде всего потому, что они давали ему оружие против официальной России и подкрепляли в нем дух протеста. Затем, они были важны ему тем, что — "шли впереди" русских политических идей и намечали успешное разрешение многих проблем, важных не только для западной, но и для русской жизни. Сталкиваясь с этими проблемами, и пытаясь разрешить их на свой собственный лад, русский интеллигент естественно желал предварительно посмотреть, как разрешались они в других странах, — людьми более искушенными в политической жизни, чем он сам.

Однако, только что указанных причин едва ли достаточно, чтобы объяснить огромное влияние в России западных политических идей. Главною причиною была здесь, быть может, следующая: — научные и философские авторитеты культурного, передового Запада весьма успешно удовлетворяли, во-первых, потребность русского интеллигента в непререкаемых авторитетах, — в только что упомянутых "властителях дум", а, во-вторых, в виду своей явной неприменимости на русской почве, политические идеи тем-то и были особенно хороши, что шли навстречу его потребности в теориях и принципах самых прогрессивных, самых отвлеченных и самых неосуществимых.

Вместе с тем, истина требует сказать, что русская политическая мысль редко довольствовалась чисто пассивным усвоением иностранных учений. Напротив. Она постоянно и настойчиво стремилась приспособить иностранные учения на специально русскую потребу, для чего охотно занималась их трансформированием, а если встречалась надобность, то и решительным их преодолением, отрицанием. В этой борьбе с западными идеями, наряду со стремлением воспринимать их, ярче всего, пожалуй, сказывалась самая заветная мечта русской интеллигенции — видеть свою родину, идущею нога в ногу со всем передовым человечеством, обеспечившею себе широкое участие в творчестве всемирного прогресса и по праву занимающею свое особое место среди народов.

Каково должно быть это международное место России и что Россия имеет сказать своего человечеству? — Из всех проблем, стоявших перед русской политической мыслью, это была, несомненно, самая трудная, но вместе с тем и наиболее важная проблема всей вообще русской политической идеологии.

Подводя итог всему сказанному до сих пор о наиболее характерных чертах и тенденциях русской политической мысли в ее интеллигентском отображении, мы вправе формулировать его следующим образом:

— Политическая мысль дореволюционной русской интеллигенции требовала:

Бороться против настоящего России.

Служить делу наиболее высокого политического и социального прогресса в России.

Служить — значит жертвовать всем поставленному, пред собой идеалу.

Примириться и объединиться, слиться с народом и даже вовсе устранить всякое различение «народа» и правящих, низших и высших.

Войти в наиболее тесное и правильное сотрудничество с остальным человечеством.

Понять и выполнить специальную историческую миссию России, выпадающую на ее долю в качестве великого народа и могучей исторической и этической силы.

Следует ли прибавлять, что эти черты и тенденции проявляли себя весьма различно, в зависимости от эпохи и от политического темперамента действующих лиц? Однако, относящиеся сюда различия, в свою очередь, поучительны в самой высокой степени.

Лично я подразделяю каждое из главнейших течений русской политической и социальной мысли, начиная с конца XVIII-го века, на три основных периода: на период великих индивидуальных попыток, — на период попыток коллективных, групповых и кружковых, и на период образования и работы политических партий.

Первый период характеризуется для меня прежде всего исключительным влиянием отдельных личностей в их роли «вождей» или даже — их совершенно индивидуальным действованием. В таких условиях работали в свое время Новиков78, Радищев79, Пестель80, Чаадаев81, а позже Герцен и Бакунин82.

В течение второго своего периода каждая данная политическая идеология становится широким «движением», охватывающим большое число единомышленников, но она еще не имеет ни обязательной программы, ни строго определенной организации. Во главе движения по-прежнему остаются его выдающиеся родоначальники. Будучи лицами крупных дарований, они по-прежнему оказывают огромное влияние на своих последователей;

однако, теперь влияние каждого из них в отдельности уменьшается, т[ак] ск[азать] пропорционально числу лиц, совместно руководящих одним и тем же движением.

Что же касается третьего периода, — периода политических партий, — то для революционных течений он начинается незадолго до 1905 года с его конституционными преобразованиями, а для течений либеральных и консервативных он связывается уже с созданием и функционированием Государственной Думы, Благодаря революции, длящейся до сего дня, этот последний период был сравнительно весьма коротким. Краткость срока не помешала ему, тем не менее, произвести весьма серьезные изменения в русской политической психологии.

Ослабление цензуры в годы русского конституционализма, установление права собраний и союзов, возможность пользоваться трибуной Государственной Думы для открытого выражения своих политических взглядов, — все это после 1905 года умиротворило одних, дало легальные пути для заявления своих протестов другим, ослабило надежды на возможность новой революции у третьих. Создался целый ряд политических партий и группировок, принявшихся бороться друг с другом за политическое влияние, но вместе с тем и начавших искать форм взаимного сотрудничества ко всеобщему благу. Пришлось заняться вопросами, стоящими на очереди дня и имеющими непосредственно практическое значение, т. к. общественное мнение прежде всего захотело дела и реальных результатов. Довольно мечтаний и отвлеченных теорий. Надо становиться трезвыми. И, действительно, большинство русских интеллигентов становится значительно более трезвыми, чем еще недавно. В частности, как раз те из них, что вошли в состав Государственной Думы, не являются уже исключительно лишь служителями народа. Вырабатывается постепенно тип политика и даже политикана. Нужно, ведь, не только уметь жертвовать собой, но и в благоприятном свете выступить перед своими избирателями, и обеспечить себе избрание или переизбрание. Пророки и "властители дум" не так уже необходимы теперь. Страна потребовала прежде всего — депутатов.

По всем приведенным причинам представители русской политической мысли в период после 1905 года и по 1917-ый оказываются совсем не теми, чем они были раньше, и общественно-политическое влияние их уже не имеет былых размеров. В большей своей части русская политическая мысль сделалась значительно прозаичнее, реалистичнее. Ценою утраты своей былой смелости и возвышенности она приобрела способность давить на правительство и деловым образом участвовать в направлении хода государственных дел.

Не будем, однако, забывать, что мы все время говорим о русской интеллигенции, что именно в ее лоне обнаружились по преимуществу изменения политической психологии, произведенные в России созданием конституционного (или, вернее, полуконституционного) режима. Психология же русских "народных масс" осталась почти такою же или даже совершенно такою же, как была раньше.

А в чем же проявилось основное изменение интеллигентской русской психологии? В том, очевидно, что русский интеллигент начал постепенно терять представление о себе как об особой и единственной силе русского прогресса. Глубоко этический подход к жизни начал заменяться в нем более поверхностным отношением к ней. И во всяком случае, если он все еще стремился "служить народу", «жертвовать» ради него всем, если ему все еще оставались дороги мечты об исторической миссии России, то теперь все это постепенно становилось совсем иным… "Новые птицы — новые песни", сказал бы русский интеллигент 40-х или 60-х годов прошлого века, взирая на своих наследников в наши дни. И он вправе был бы прибавить, что и птицы, и песни в массе своей далеко не стали лучше в позднейших, предреволюционных условиях русской жизни.

Наконец, — последнее замечание:

— В течение последнего периода развития русской политической мысли, оказавшегося одновременным для всех ее разветвлений, — течения консервативное, либеральное и революционное выявились и самоопределились в ней с большой отчетливостью. Изменение психологического типа русского интеллигента произошло, несомненно, во всех трех лагерях — и у консерваторов, и у либералов, и у революционеров. Но не везде оно сказалось в одинаковой мере. Всего разительнее оно было в лагере консервативном;

всего незаметнее — в лагере революционном. На революционеров русских как бы сама собой легла задача стать главными хранителями русских интеллигентских традиций. И чем более крайним проявлял себя русский революционер, тем больше старого русского интеллигентского духа выражалось в нем.

Этому факту приходится придавать совершенно исключительное историческое и политическое значение.

Быть может, только тот и способен вполне понять природу и значение Великой Русской Революции, кто положит его в центре своего отношения к ней. Октябрьская революция есть прежде всего интеллигентская русская революция. Именно поэтому она сумела стать Великой Русской. Если же волею судеб русской революции придется найти завершение в революции мировой, то в этом прежде всего проявится мировое значение дум и устремлений русской интеллигенции.